Адян В. С. Застарелое младенчество: (к вопросу о гончаровском понимании природы обломовщины) // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. — Ульяновск: Симбирская книга, 1992. — С. 86—94.
С. Адян
ЗАСТАРЕЛОЕ МЛАДЕНЧЕСТВО
(к вопросу о гончаровском понимании природы обломовщины)
Постижение идейного замысла, позиции автора является непременным условием адекватного восприятия содержания любого произведения; иногда эта идейная позиция достаточно ясно выражена в самом тексте, иногда же — как при анализе творческого наследия И. А. Гончарова — для ее выявления необходимо специальное исследование.
Знаменитая «объективная манера» Гончарова, отмеченная еще Белинским и Добролюбовым, выражая стремление писателя отобразить мир во всей его полноте и противоречивости, отнюдь не предполагала безразличия к затрагиваемым проблемам. Вместе с тем эта противоречивость, отсутствие ясно выраженной оценки изображаемого служит одной из причин разночтений, возникающих при разборе романов Гончарова и затрудняющих выявление авторских симпатий и антипатий. Особенно это относится к одной из наиболее спорных проблем гончаровского творчества — проблеме обломовщины.
изображаемого типа бытия. «Если б мне тогда сказали все, что Добролюбов и другие и, наконец, я сам потом нашли в нем — я бы поверил, а поверив, стал бы умышленно усиливать ту или другую черту — и, конечно, испортил бы... Вышла бы тенденциозная фигура! Хорошо, что я не ведал, что творю!»1.
Главным для Гончарова был не социальный, а философский план романа, обобщенное понимание обломовского существования, в котором основополагающими началами жизни становятся сон, покой, неподвижность — физическая и прежде всего духовная. Это и позволяет выявить слой обломовской проблематики во «Фрегате «Паллада» и по-новому взглянуть на некоторые моменты ее осмысления Гончаровым.
«Фрегат «Паллада» тесно связан с гончаровской трилогией единством тем и образов2; более того, в нем «любимая идея выражается прямо, открыто (по сравнению с романами), что позволяет легко оценить ее конструктивность, с одной стороны, и известную уязвимость — с другой»3.
Противопоставление неподвижности и движения как двух типов бытия становится во «Фрегате «Паллада» одной из основных модификаций коренной проблемы гончаровского творчества — проблемы противопоставления нового и старого миров, взятых во всей совокупности их проявлений. Новое время, неся с собой изменения, приходит в Обломовку и Малиновку; голос века звучит во всех рассуждениях Петра Адуева. Во «Фрегате «Паллада» смена времен представлена в наиболее прозаичном, так сказать, «овеществленном» виде: русские моряки совершают своеобразное путешествие во времени, разные этапы человеческой истории предстают перед ними. При этом изображенный в первой главе английский тип жизни, символизирующий современный Гончарову уровень развития буржуазного общества, становится своего рода точкой отсчета, основой для сравнения с картинами развертывающейся перед путешественниками жизни мировой провинции, ориентированной на патриархальное, природное существование. Таким образом, противопоставление нового и старого миров во «Фрегате «Паллада» оказывается тесно связанным с восходящей к идеям Руссо антитезой «природа — цивилизация», «естественная патриархальная жизнь — буржуазный прогресс»4«идеале утраченного рая» грустит Обломов. Сам Гончаров среди причин, побудивших его отправиться в кругосветное путешествие, называет желание увидеть исчезающую старину: «...хочу туда, где... человек, как праотец наш, рвет несеянный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей... туда, в светлые чертоги божьего мира...»5.
Характерно, что при описании этого библейского, полулегендарного бытия Гончаров постоянно использует мотив сказки. «...Это муравейник или в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних. Здесь как все родилось, так, кажется, и не менялось целые тысячелетия. Что у других смутное предание, то здесь современность, чистейшая действительность. Здесь еще возможен золотой век» (с. 387); «В иную минуту казалось, что я ребенок, что няня рассказала мне чудную сказку... а я заснул у ней на руках и вижу все это во сне» (с. 358).
Сопоставив последнюю цитату с отрывком из «Сна Обломова», мы поймем, какой круг ассоциаций рождает использование Гончаровым сказочной символики и образности: «Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до старости. ...сказка у него (Обломова. — В. А.) смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка... Населилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть навсегда, в душу... Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир... но если пропадает самая вера в призраки, то останется какой-то осадок страха и безотчетной тоски... Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть — едва знает...» (т. 4, с. 121—124).
Сказка для Гончарова олицетворяет не только вечную поэзию, но и слабость, незащищенность, детскую беспомощность человека перед лицом жизни. «Все было загадочно и фантастически прекрасно в волшебной дали: счастливцы ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн мира» (с. 11). Понятно в этой связи, почему в душе Штольца «не было места ничему чудесному» и почему, как неоднократно подчеркивается во «Фрегате «Паллада», путешествия утратили свой чудесный характер.
Сказка, древнейший жанр фольклора, неразрывно связана в нашем сознании с представлением о детстве. «В этом японском, по преимуществу тридесятом, государстве можно еще оправдываться и тем, что «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Чуть ли эта поговорка не здесь и родилась и перешла по соседству с Востоком и к нам, как и многое другое... Но мы выросли, и поговорка осталась у нас в сказках» (с. 355).
«Фрегата «Паллада», многое дает для понимания обломовщины и отношения к ней Гончарова. Особенно усиливается эта тема при описании Японии и Ликейских островов. «Вот что значит запереться от всех: незаметно в детство впадаешь» (с. 271); «...они боятся перемен, хотя и желают, не доверяют чужим и ведут себя, как дети» (с. 279).
Для понимания многозначности обломовщины и противоречивости, сложности отношения к ней Гончарова необходимо разграничить два принципиально важных для писателя понятия: просто детство (человека или народа) и инфантилизм — то, что сам Гончаров называет «застарелым младенчеством»). Характерно в этой связи одно из обобщающих рассуждений во «Фрегате «Паллада»: «Я с большей отрадой смотрел на кафров и негров в Африке, на малайцев по островам Индийского океана, но с глубокой тоской следил в китайских кварталах за общим потоком китайской жизни... Кафры, негры, малайцы — нетронутое поле, ожидающее посева; китайцы и их родственники японцы — истощенная, непроходимо-заглохшая нива. Китайцы старшие братья в этой семье; они наделили цивилизациею младших... Напутствованные на жизнь немногими, скоро оскудевшими при развитии жизненных начал, нравственными истинами, китайцы едва достигли отрочества и состарелись» (с. 468—469).
Естественное природное бытие кафров, малайцев, ликейцев и отчасти обломовцев, протекающее по вечным законам и не ведающее о существовании «параллели другой, развитой жизни», не лишено своеобразной красоты и гармонии. «Природные» законы царят на Выборгской стороне, в доме Пшеницыной, где жизнь «менялась с такою медленною постепенностью, с какой происходят геологические видоизменения нашей планеты» (т. 4, с. 385). Своеобразная, освященная веками гармония, национальные традиции и колорит характеризуют жизнь голландских поселенцев на мысе Доброй Надежды, испанцев в Маниле, жизнь обломовцев и японцев. Не случайно Гончаров, пытаясь в лице Штольца создать своеобразный идеал, среди факторов, формировавших его личность, не забывает упомянуть также «замок», где маленький герой «видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах», где он «в лицах проходит историю славных времен, битв, имен» (т. 4, с. 162).
Однако в условиях, когда «просвещение, как пожар, охватывает весь земной шар» (с. 540), когда цивилизация завоевывает все новые пространства в непрерывно развивающемся и меняющем свое лицо мире, сказочно-патриархальное бытие, ветхозаветная старина рассматривается Гончаровым как по-своему прекрасный, но невозвратимый возраст человечества. Перенесение законов сказочной жизни в жизнь реальную оказывается столь же бесперспективным, как стремление остановить ход времени, навсегда остаться младенцем. При первом же столкновении с действительностью условный, легендарный мир разрушается, поэтичное становится комичным и жалким. Не случайно патриархальность во «Фрегате «Паллада», так же, как и в романах Гончарова, тесно смыкается с провинциальностью, удаленностью от европейских столиц, от торговых путей, от цивилизации. Страх и недоверие ко всему новому, грозящему хоть что-то изменить в привычном укладе жизни проявляется у патриархальных народов и в большом и в малом. «И нынче еще упорный в ненависти к англичанам голландский фермер... трясется верст сорок на кляче верхом, вместо того, чтоб сесть в омнибус, который, за три шиллинга, часа в четыре, привезет его на место», а обломовцы в штыки встречают все непривычное и свято хранят норму жизни, которая «была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность как огонь Весты» (т. 4, 125). Все усилия прилагают они в неравной борьбе с веком, стремясь остановить его ход или уберечь от его влияния свои мирные Обломовки. Однако старый мир слаб и не в силах устоять перед напором нового. «...Их система замкнутости и отчуждения, в которой одной они искали спасения, их ничему не научила, а только остановила их рост. Она, как школьная затея, мгновенно рушилась при появлении учителя. Они одни, без помощи; им ничего больше не остается, как удариться в слезы и сказать: «виноваты, мы дети!» и, как детям, отдаться под руководство старших» (с. 273).
Слабость, детская беспомощность, резко контрастирующая с претензиями на взрослость — характернейшая черта застарелого младенчества. Обращенность в прошлое оборачивается отказом от жизни, стремление сохранить самобытность путем изоляции — полной потерей физической и духовной самостоятельности. Во «Фрегате «Паллада» количественное превосходство старого мира лишь подчеркивает его беззащитность перед горсткой «новых людей». «А нечего делать японцам против кораблей: у них, кроме лодок, ничего нет» (с. 280). «Как они испуганы и огорчены нашим внезапным появлением у их берегов!» (с. 276).
«одряхлевшая в бессилии и мраке жалкого детства», оказывается на грани полной потери независимости и вынуждена выбирать между сотрудничеством с Россией и откровенно захватническими планами «людей Соединенных Штатов». Не менее драматично положение и у героя романа «Обломов»: уповая на то, что «деды не глупее нас были», он переходит от одного опекуна к другому («говорите и советуйте мне как ребенку») и в конце концов попадает в дом Пшеницыной, эту Обломовку нового времени, где обретает утраченную гармонию существования путем отказа от «второй сознательной половины жизни». Поэтому и вынужден признать окончательную гибель Обломова Штольц, а в авторской оценке героя ирония сменяется снисходительной жалостью.
Противопоставление естественного детства и инфантилизма, «старческого младенчества» помогает понять многозначность, противоречивость отношения Гончарова не только к обломовщине, но и к образу самого Ильи Ильича. Вспомним, что среди героев романа «Обрыв» особое место занимает Марфенька, «божий младенец», чья живость и непосредственность разительно контрастирует со «взрослыми» страстями Веры, бабушки, Райского; последний, несмотря на все свои усилия, так и не сумел «вывести ее из круга ранних, девических понятий, теплых, домашних чувств, логики преданий и преподанных бабушкой уроков... Она все девочка, и ни разу не высказалась в ней даже девица» (т. 5, с. 255). Но для Марфеньки, по мысли Гончарова, все еще впереди, она «успеет созреть, как опыт придет». Светлые душевные качества Обломова тоже детские по своей сути. «Он... радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего...» (т. 4, с. 31).
Детская доброта, чистота и наивность, «золотое сердце» Обломова — причина того, что «каждый, кто случайно и умышленно заглядывал в эту светлую душу... уже не мог отказать ему во взаимности». Сама любовь, которую испытывают к Обломову окружающие, становится показателем их душевной чуткости. Однако именно инфантилизм приводит Обломова к личному нравственному поражению, когда, сумев завоевать любовь Ольги Ильинской, он оказывается неспособным удержать ее.
прекрасно оно ни было, не может длиться вечно. Наступление осени и первые же препятствия, потребовавшие «взрослых» действий, поставили Обломова в тупик, заставили его отказаться и от Ольги, и от любви. Ольга быстро перерастает своего наставника, ибо она «училась любви», понимала, что «любовь есть долг» и «движется все вперед, как вся жизнь». Ольга взрослеет («это дитя, Ольга!») — а Обломов остается по-прежнему ребенком. Напрасно она говорит ему: «мы не дети с тобой и не шутим» — и все настойчивее звучит в романе тема «другого», который сможет стать опорой для Ольги и повести ее за собой.
Интересно в этой связи высказывание Белинского по поводу любовных неудач Александра Адуева: «...Мы понимаем это трепетное, робкое желание... С этого начинается первая любовь, но остановиться на этом так же смешно и глупо, как захотеть остаться на всю жизнь ребенком и ездить верхом на палочке. Любовь имеет свои законы развития, свои возрасты, как цветы, как жизнь человеческая»6.
случае, оказываются «добродетелями в себе», не способными влиять на окружающий мир.
Беззащитное прекраснодушие пасует перед силами зла, не в состоянии защитить ни свою независимость, ни свои идеалы. Не случайно на Ликейских островах идиллические поселенцы постепенно превращаются в игроков и пьяниц, а японцы удивительно быстро перенимают некоторые «плоды цивилизации» («Он выучился пить шампанское у американцев, и как скоро: те пробыли всего шесть дней!» (с. 364). Не менее быстро привыкает к смородинной водке и Обломов, тем самым окончательно попадая в руки Мухоярова. Интересно, что даже методы, к которым прибегают Тарантьев и Мухояров в отношении Обломова, а англичане и американцы — в отношении жителей Японии, Китая, Ликейских островов, практически одинаковы: от прямого насилия («Пушками, пушками», — говорит епископ во «Фрегате «Паллада»; «припугнуть» — вторит ему Тарантьев) до применения обмана и хитрости, благо подопечные соединяют высокомерие с удивительным простодушием. В сибирских главах «Фрегата «Паллада» Гончаров подводит своеобразный итог своим размышлениям о просвещении и природных патриархальных добродетелях: «Автор берет пороки образованного общества, как будто неотъемлемую часть просвещения, как будто и самое просвещение имеет недостатки: тщеславие, корысть, тонкий обман и т. п. Кажется, смешно и уверять, что эти пороки только обличают в человеческом обществе еще недостаток просвещения. Если дикари увлекаются скорее всего заманчивостью блеска... то за ними, как за детьми, надо смотреть, что здесь и делается. Я выше сказал, что от Якутска до Охотского моря нет вина; против тайного провоза его приняты очень строгие меры... «Тщеславие, честолюбие и корысть», конечно, важные пороки, если опять-таки не посмотреть за детьми и дать усилиться злу... Дикие добродетели, простота нравов — какие сокровища: есть о чем вздыхать! Говорят, дикари не пьют, не воруют — да, пока нечего пить и воровать; не лгут — потому что нет надобности. Хорошо, но ведь оставаться в диком состоянии нельзя. Просвещение, как пожар, охватывает весь земной шар» (с. 540).
«Обрыве» образ Тушина, Гончаров стремится показать соединение природной естественной нравственности и воли, умения сохранить ее и найти ей применение. «Внутреннею силою он отражал враждебные притоки, а огонь горел у него неугасимо, и он не уклоняется, не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей — и совершает свой путь безупречно, все стоит на той высоте умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй, поставили его природа и судьба, следовательно, стоит почти бессознательно... Но ведь сознательно достижение этой высоты... почти никому не дается... А Тушин держится на своей высоте и не сходит с нее. Данный ему талант — быть человеком — он не закапывает, а пускает в оборот, не теряя, а только выигрывая от того, что создан природою, а не сам сделал себя таким... Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить в нее...» (т. 6, с. 391—392).
Застарелое младенчество ведет к остановке в практическом и нравственном развитии не только личности, но и общества.
«Это не жизнь дикарей, грязная, грубая, ленивая и буйная, но и не царство жизни духовной: нет следов просветленного бытия... все свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния; что самые заботы, страсти, интересы не выходят из круга немногих житейских потребностей; что область ума и духа цепенеет еще в сладком, младенческом сне, как в первобытных языческих пастушеских царствах; что жизнь эта дошла до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла далее...» (с. 391).
«успело развиться и закоренеть индивидуальное и семейное начало и не дозрело до жизни общественной и государственной...» (с. 469).
частного дела, труда в труд на благо общества.
Общество, зараженное нравственным инфантилизмом, обломовщиной, не способно обеспечить гармоничного развития человека, оно убивает в нем творческое начало, все живое, следствием чего становится либо полное подчинение личности, либо противопоставление ее интересов общественным. «Японец имеет общее с китайцем то, что он тоже эгоист, но с другой точки зрения: как у того нет сознания о государственном начале... так у этого, напротив, оно стоит выше всего; но это только от страха. У него сознание это происходит не из свободного стремления содействовать общему благу...» (с. 470).
Не случайно во «Фрегате «Паллада» к традиционным для Гончарова «вечным» контрастам постепенно присоединяются и контрасты социальные; высказывания о «младенчестве отсталом, но хитром и лукавом народе» сменяются горькими сожалениями о напрасно гибнущих силах. «Кажется, иностранцам, если только уступит правительство, с японским народом собственно не будет больших хлопот. Он чувствует сильную потребность в развитии...» (с. 278).
Для Обломова служение обществу так и остается юношеской мечтой, брошенной, по выражению Штольца, «где-то в углу»; в будущем ему видится лишь счастье в замкнутом семейном мирке. Поэтому и труд для него, как и для многих поколений его предков, не цель и содержание жизни, а лишь средство для ее поддержания; в этом отношении Обломов не отличается от первобытного «младенца человечества», для которого «правильный систематический труд пока мучительная новизна», ибо он привык «рвать несеянный плод».
Подлинным гимном человеческому труду, творчески преобразующему мир, становятся сибирские главы «Фрегата «Паллада»: «Кто же, спросят, этот титан, который ворочает и сушей и водой? кто меняет почву и климат? Титанов много, целый легион; и все тут замешаны, в этой лаборатории: дворяне, духовные, купцы, поселяне — все призваны к труду и работают неутомимо. И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя себе имени и прав, пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание...» (с. 527).
Любопытно, что именно о Сибири говорит Обломову Штольц: «Зачем же ты не вырвался, не бежал куда-нибудь, а молча погибал?.. Я бы уехал в Сибирь, в Ситху» (т. 4, с. 191).
«...В этом молодом крае... все меры и действия правительства клонятся к тому, чтобы с огромным русским семейством слить горсть иноплеменных детей, диких младенцев человечества... которые требуют осторожного и постепенного воспитания...» (с. 533). Роль старших, которую призваны играть правительства по отношению к своему народу, развитые государства — к «диким младенцам человечества», определяет круг требований, к ним предъявляемых.
«истощил свои жизненные силы» и способен лишь задерживать развитие. Инфантилизм, личный и общественный, определяет жизненную трагедию Обломова, противоречивость его характера. Сопоставление с «Фрегатом «Паллада» подтверждает, что для Гончарова судьба его героя — явление далеко не частного порядка и не только русское по происхождению.
«золотом веке», о временах преданий и сказок оказываются сродни воспоминаниям каждого человека о самой светлой поре жизни — о детстве. Но насколько прекрасно естественное детство, настолько же жалко, смешно и печально «застарелое младенчество». Безумно и обречено на провал стремление сохранить добро, остановив время. Жизнь идет вперед, и отставать от нее, по мысли Гончарова, значит отказаться от создания будущего, делать шаг к физической и духовной гибели.
1 Гончаров И. А. Лучше поздно, чем никогда. — См.: Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1952—1955, т. 8, с. 106. Далее все ссылки на романы даются по этому изданию (и тому, если том не указан особо).
2 См.: Энгельгардт Б. М. «Фрегат «Паллада» в творчестве И. А. Гончарова. — Литературное наследство, 1935, т. 22—24.
3 Е. А. «Фрегат «Паллада». — См.: Гончаров И. А. Фрегат «Паллада». М., 1976, с. 588.
4 См.: Мельник В. И. Философские мотивы в романе И. А. Гончарова «Обломов». — Русская литература, 1982, № 3.
5 И. А. Фрегат «Паллада», М., Сов. Россия, 1976, с. 11. Далее все ссылки на произведение даются по этому изданию.
6 Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 г. — См.: Белинский В. Г. Собр. соч., т. 3. М., 1950, с. 307.