Белянин М. Ю. Ольга Ильинская в системе героев романа И. А. Гончарова «Обломов» // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 100—108.
М. Ю. БЕЛЯНИН
ОЛЬГА ИЛЬИНСКАЯ В СИСТЕМЕ ГЕРОЕВ
РОМАНА И. А. ГОНЧАРОВА «ОБЛОМОВ»
Вступая в третье тысячелетие Христианской эры, русская культура, как это ни прискорбно констатировать, при всем богатстве своего наследия оказывается не в состоянии разрешить проблемы нравственного порядка «смутного времени», обусловленные кризисом национального миропонимания, явившегося следствием самонадеянности в опыте антропоцентрического преображения мира. Это не могло не отразиться и на литературоведении, в котором инерция мышления преобладала над творческим освоением художественного наследия в контексте духовной культуры. В этой связи особое значение приобретают попытки изучения русской литературы через призму православной, соборной доминанты, что, безусловно, вскрывает глубинные пласты художественных замыслов в их движении и предполагает новое прочтение и истолкование текстов. Поэтому актуализация зависимости становления характера человека от внешних обстоятельств как важнейшее сюжетообразующее начало повествования, на которую указывала критика середины XIX века и советское литературоведение, восходящее к эстетике революционеров-демократов, вряд ли является оправданной, ибо «рассуждать так — все равно, что утверждать, будто береза выросла березою только по причине благоприятной к тому почвы, на которой лучше всего именно березы вырастают, забывая при этом: береза все-таки выросла из семени, в каковом уже были заложены все ее свойства, а почва лишь помогала или, наоборот, мешала их развитию»*1.
В этом смысле затянувшееся непонимание Гончарова, предсказанное им в статье «Лучше поздно, чем никогда», наиболее показательно, ибо восприятие его творчества сводилось лишь к усвоению социального аспекта созданного им художественного мира — детерминированности характеров его героев происхождением и воспитанием, что хотя и не лишено оснований, как отметил сам писатель, но не вскрывало всей глубины его творческих исканий.
Гончаров обостренно переживал духовный кризис середины XIX столетия, который по своей разрушительной силе сопоставим с ситуацией духовного перепутья, присущего рубежу веков. Нравственное растление, переосмысление системы аксиологических представлений, порывание с христианскими принципами жизнетворчества не могли быть обусловлены благодатным нравственным полем пушкинской эпохи. Поэтому целью писателя, показавшего «в своих созданиях, что осмысление бытия вне Православия для жизни губительно»*2, становится выявление духовных истоков стремления человека управлять ходом истории.
Трагедия человека, оказавшегося в ситуации нравственного выбора, видится Гончарову как несоответствие душевных порывов и жестокой и порочной действительности, осознание чего неизбежно приводит к разочарованию, ибо невозможность реализации нравственного потенциала человеческой природы закономерно ведет к греху гордыни в самоутверждении человека в мире. И ему остается лишь покориться обстоятельствам и искать счастья в жизненной суете или отстраниться от всего в бездействии. Так появляются два психологических типа: деятельный Штольц, стремящийся обрести покой в управлении жизнью, и Обломов, утверждающий покой своим существованием, но не имеющий внутренних сил на его воплощение в действительности.
Устоявшаяся в советском литературоведении концепция романа, восходящая к идеям Н. А. Добролюбова, относит Обломова к типу «лишних людей», при этом установка на выявление истоков социально опасной «обломовщины» сводит замысел романа к обличению жизненного уклада российской действительности. Однако вне поля зрения исследователей остался общечеловеческий пафос и философский смысл произведения, ибо для писателя, размышлявшего над судьбой России, было не столько важно происхождение Обломова, сколько сущность его духовной трагедии — отсутствие внутреннего стержня, в чем он сам признается Штольцу: «Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое»*3.
Нравственный тупик Обломова был близок человеку эпохи, поэтому для Вл. Соловьева отличительной особенностью Гончарова стала «сила художественного обобщения, благодаря которой он мог создать такой всероссийский тип, как Обломова, равного которому по широте мы не находим ни у одного из русских писателей»*4. Сфокусировав взгляд на Обломове, советское литературоведение неоправданно сводит замысел романа к статичному изображению образа, не беря во внимание стадии внутренней жизни героя, природу его переживаний, актуализированных его отношениями с Ольгой Ильинской, которая в системе героев неожиданно занимает второстепенное место «спасительницы» Ильи, при этом в заслугу Гончарову ставили ее волевое решение оставить Обломова. Однако жертвенность здесь, скорее, форма, содержанием же является достижение собственного счастья любой ценой, да и второстепенная ее роль в судьбе героя ставится под сомнение, ибо Ольга управляет повествованием: она заставляет Обломова и Штольца изменить привычный для них уклад жизни, она фактически стимулирует их внутреннее развитие.
сердца и движений мысли: «Гармония ума и сердца — это для Гончарова прежде всего идеал поведения человека в истории. «Умный» герой, типа Штольца, энергичен, деятелен именно в рамках конкретной эпохи. Но он теряется, когда выходит из этих рамок и начинает думать о «всеистории», о неизменяющихся, вечных человеческих ценностях, связанных уже как бы с конечной, итоговой нравственной целью истории. Обломову, человеку «сердечного» типа, тесно в рамках любой конкретной эпохи, он живет во «всеистории», но также не может двигаться к конечной цели, ибо это движение возможно лишь через участие в относительно узких практических деяниях сменяющих друг друга этапов истории»*5. Таким образом, каждый из них воплощает определенный принцип отношения к миру и человеку, при этом Гончарову не интересен процесс формирования их мировоззрения, ибо они предстают перед читателем уже состоявшимися личностями. Характер же Ольги раскрывается в динамике, развиваясь не сам по себе, а во взаимодействии с другими героями романа.
Автор, отводя ей роль своеобразного катализатора жизненных движений Обломова и Штольца, фактически ставит перед ней задачу вывести их к идеалу гармонии ума и сердца, для чего светлым душевным порывам Ильи необходимо найти возможность воплощения в действительности, что позволит ему жить не только во «всеистории», отказавшись от несовершенного мира, но и в конкретный исторический момент. Штольцу же его умение жить в мире необходимо трансформировать в умение жить душой, постигнув сущность «всеистории» через осмысление природы явлений конкретного этапа истории. Такой переворот в душах героев она смогла совершить в процессе поиска собственного идеала, что и предопределило обреченность ее миссии: во имя достижения счастья она сходится с Обломовым, но, не преодолев терзавшие ее соблазны, расстается с ним; эта же участь ожидает ее и в отношениях со Штольцем, которому она признается: «Все светло, а тут вдруг ложится на жизнь какая-то зловещая тень». Такой итог вовсе не означает, что любовь не преображает человека, скорее, любовь Ольги не могла возродить в нем ощущение внутренней гармонии, ибо, будучи эгоистичной по своей природе, она лишена святости, хотя, как заметил Вл. Соловьев, для национального самосознания характерно доверие к безусловным началам: «Смысл мира есть внутреннее единство каждого со всем. Как живая личная сила, это единство есть любовь»*6 снаружи, но стихийной внутри, не имеющей сил противостоять собственным амбициям, но страстно желающей любви, — историю трагедии человека, лишенного внутреннего стержня.
Штольц, познакомив Илью с Ольгой, надеялся на то, что их отношения заставят Обломова по-новому взглянуть на мир, пережить новые впечатления и позволят реализовать свой внутренний потенциал. Илья же, опоэтизировав жизнь, в чем он признается Андрею, испытывает дискомфорт, поскольку для его возвышенно-романтической натуры тяжело смириться с повышенным вниманием к себе. Он не мог не заметить, что для Ольги всего лишь оказался объектом изучения, ибо любопытство, с которым она на него смотрела, определит ее стремление ставить над ним эксперименты.
Уже при первой встрече Обломову открывается истинная сущность Ильинской, которую он постигает интуитивно, уясняя для себя несоответствие ее облика содержанию внутреннего мира: «...у ней все лицо смеялось, а губы нет». Эта двойственность еще очевиднее проявляется в сцене исполнения любимой Обломовым арии «Casta Diva», когда она сбросила маску внешней умиротворенности, эмоционально переживая различные душевные состояния, воплощенные В. Беллини. Удивительно легко вживаясь в роль, Ольга со всей очевидностью выявила свое умение управлять окружающими людьми, ибо Штольц и Обломов, при всем различии их характеров, пережили настоящее потрясение: «В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни...» Илья, создавая идеал, оказавшийся удаленным от действительности, всем своим естеством отторгая реальность и замыкаясь в созданном им самом мире, оказался задет за живое, так и не сумев отличить игру в жизнь от возвышенного движения души: «Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг». Более того, сама Ильинская признается ему в своей духовной ущербности, вскрывая подмену Бог о вдохновенности высшего чувства притязаниями на удовлетворение искушений гордыни, признанием собственной исключительности, когда объясняет Илье, что ее чувства к Штольцу основаны не на сердечных влечениях, а на прагматичном расчете: «...за то <···> что он любит меня больше других».
Однако Обломов, несмотря ни на что, отводит Ольге в созданной им самим идиллии место рядом с собой. Пораженный тем, что в окружающей его действительности человек, обуянный гордыней, цель своего существования сводит к самоутверждению, Илья ошибочно полагает, что душевные движения Ильинской не могли стать результатом самосовершенствования в границах безблагодатной реальности. Он признается ей в любви, но им движет охватившая его страсть, которая не позволяет адекватно оценить ситуацию, и он, мечтавший об идеале «вечной женственности», находит его земное воплощение. Сделанный героем выбор в пользу Ильинской стал следствием разрешения его душевных томлений ввиду утраты смысла жизни, который он, казалось бы, обретает рядом с Ольгой, но для нее эти отношения так и остались не более чем этапом взросления, игрой в жизнь.
«совершению волевого духовного движения»*7 лишь деятельной натуре, которая в силу своего положения наделила себя правом вмешиваться в ход его жизни якобы во имя спасения погибающей души.
Таким образом, если Илья верит в возможность соединения идеала и действительности через любовь, то Ольга своим отношением к жизни утверждает своеволие как принцип, а самоутверждение под покровом Высшего чувства как метод: «И все это чудо сделает она, такая робкая, молчаливая, которой до сих пор никто не слушался, которая еще не начала жить! Она — виновница такого превращения <···> Возвратить человека к жизни — сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?»
Воспринимая Обломова как своего секретаря и библиотекаря, Ильинская продолжает свое самосовершенствование, которое предполагает всестороннее изучение окружающей действительности, одержимая стремлением управлять не столько Обломовым, возрождающимся отнюдь не под ее воздействием, сколько его собственными помышлениями обрести гармонию идеала и действительности, и ее влечет перспектива управления едва ли не всеми жизненными процессами: «Она мигом взвесила свою власть над ним, и ей нравилось эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем». Серьезность намерений Ильи вызывает переворот в ее душе: она чувствует в себе силы не просто играть в жизнь, но и энергию для того, чтобы вывести Обломова из нравственного тупика, однако, самоуверенно понадеявшись на то, что может в этой миссии претендовать на роль духовного наставника, она же и приведет его не к признанию безусловности того факта, что его жизнь вписана в вечный ход Бытия, а к нравственной смерти, ибо Ольга, в силу своей внутренней неустроенности, не могла открыть ему благодати любви: «Она сошла — и он надивиться не мог, глядя на нее; он едва узнал ее. У ней другое лицо, даже другой голос».
Тогда как Ольга полагала, что она создает своего Обломова, «играя в жизнь», получилось, что Илья неожиданно ускоряет процесс ее нравственного становления на пути к поставленной цели власти над миром и человеком. Не испытав преображающего воздействия любви и не придавая особого значения зарождающимся отношениям с Обломовым, Ильинская выходит на уровень постижения многомерности Бытия, и ей открывается великая мудрость жизни, прежде недоступная, когда она и обретает власть над тайными движениями человеческой души: «Она открыто глядела в его душу, видела, как рожалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу». Уходя, подобно Обломову, в вымышленный мир, Ольга любит не того, кто послан ей судьбой, но свое творение, и хотя говорит об исполнении своего долга перед жизнью, считая себя не во власти своих желаний, декларируя свое смирение и зависимость от Абсолютных начал, но привлекает-то ее в Обломове не его нравственный облик, а созданный ее волей образ духовно растленного человека, спасение которого она берет на себя: «... лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни». В этом видится двойственность духовной природы Ольги: с одной стороны, она верит в свою покорность воле Творца (неспроста ее имя означает «Святая»), а с другой, она вмешивается в судьбу Обломова, который любит ее искренне. Сам факт того, что в его душе проснулось долгожданное чувство, свидетельствует о его душевной состоятельности, и поэтому он не нуждается в активном вмешательстве в его жизнь для его же спасения, ведь его духовный потенциал находился в латентном состоянии и не был востребован миром, ему необходимо, чтобы рядом с ним был любящий человек, а любить он способен: «...лишь бы она являлась в тех же красках и лучах, в каких она жила в его сердце, лишь бы ему было хорошо».
Испытывая внутренний дискомфорт от нереализованной острой потребности в гармонии идеала и действительности, Обломов, свято веря в спасительную силу предначертанной ему любви, видит явную бесперспективность оправдания благодатной цели неадекватными ей средствами, ибо ему, страдающему от отсутствия внутреннего стержня, дана возможность на основе своего жизненного опыта, когда он в своих честолюбивых планах чувствовал себя «полководцем, перед которым ни Наполеон, ни Еруслан Лазаревич ничего не значат», постигнуть тщетность и духовную порочность самолюбивых помыслов человека: «Да, нельзя жить, как хочется, впадешь в хаос противоречия, которых не распутает один человеческий ум, как он ни глубок, ни дерзок». Доверяясь Ольге, «по-кошачьи» играющей с ним, Илья, воплощая концепцию жизни как утверждение незыблемости ее нравственных параметров, неожиданно обнаруживает для себя ущербность и неполноту чувства Ильинской, лишенного Божеского начала, хотя, как показано еще Святыми отцами, «Бог есть любовь» (1 Иоанн, 4:8). Обломову открылось, что Ольга всего лишь играет: «...и это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком настоящей пищи, за отсутствием огня, горит фальшивым, негреющим светом», о чем он и пишет ей в своем письме. Страстно ищущая любви, Ольга подменяет нравственную высоту Высшего чувства стремлением пересоздать Обломова в соответствии со своим идеалом, удовлетворяя свою непомерную гордыню.
отношения к письму стал эгоизм, углубивший ее конфликт с миром. Обломов разочаровывается в любви, принимая мнимую любовь Ильинской за истинную, не находя в ней долгожданного покоя. Но, следуя за Ольгой по обозначенному ею для него пути, он, преодолевая жизненные испытания, связанные с устройством будущего семейного счастья, готов идти до конца, не подозревая, что задача по преображению Обломовки, которую она перед ним поставила, является частью все той же игры в любовь в поставленном опыте преображения мира: «Она хотела доследить до конца, как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет, как он не устоит перед близким счастьем, получит благоприятный ответ из деревни, и, сияющий, прибежит, прилетит и положит его к ее ногам, как они оба вперегонку бросятся к тетке, и потом... Потом она вдруг скажет ему, что и у нее есть деревня, сад, павильон, вид на речку и дом, совсем готовый для жилья».
Наступает закономерная расплата за содеянное. Но если для Обломова это духовный тупик, связанный с невозможностью соединения идеала и действительности в условиях мнимости усвоенных жизненных принципов, воплощаемых Ольгой в процессе «совершенствования» ею Ильи, крах всех надежд на счастье, то для Ильинской — всего лишь потеря объекта исследования. Понадеявшись на свои силы в опыте преображения Обломова, она требовала от него, чтобы он следовал ее указаниям, полагая, что, играя судьбой человека, можно исцелить его душу. Ольга, пережив возмездие за гордость, в чем и признается себе, вскрывает перед Ильей свою нравственную несостоятельность, ибо если Обломов в достижении своей цели постигает мир в движении от идеала к действительности, то Ольга, привыкшая брать от жизни все, но ничего не возвращать, постигает премудрость бытия на пути от действительности к идеалу, не задумываясь о том, что от ее вмешательства в жизнь зависит судьба человека: «...я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова!»
Штольц, встретив Ольгу в Париже, не может объяснить себе перемены, произошедшей в ней. Он, как Обломов, уловил в Ильинской внутренние изменения, но не смог постигнуть масштаба произошедшего с ней внутреннего переворота. Штольц не верит в то, что причиной всего стала встреча Ольги и Обломова, о котором она и ее тетушка помнит лишь то, что был «ужасно ленив» и о «Рубине не слыхал». Более того, Ольга тяготится своим прошлым, что доказывает мнимость ее чувств к Илье: «Она стала наблюдать за собой и с ужасом открыла, что ей не только стыдно прошлого своего романа, но и героя».
Однако Ильинская ничего не изменила в себе после разрыва с Обломовым. Задаваясь вопросом, любовь ли у нее к Штольцу или не любовь, она с упоением ощущает, что все так же тщеславна — поменялся лишь объект приложения честолюбивых притязаний: «...ей нравилось, без всяких практических видов, это непрерывное, исполненное ума и страсти поклонения такого человека, как Штольц. Конечно, нравилось: это поклонение восстановляло ее оскорбленное самолюбие и мало-помалу опять ставило ее на тот же пьедестал, с которого она упала; мало-помалу возрождалась ее гордость».
Оказавшись во власти стихии, в чем Штольц и Ильинская друг другу признаются, правда, Ольга и здесь не удержалась от желания доказать свою неповторимость и исключительность, подчеркивая, что она «больше в хаосе», они не отказываются от идеи создать семью, причем Андрей уверен, что если раньше Ольга не умела любить, о чем он говорит ей, когда она открывает ему все тайны ее отношений с Обломовым, признавая истинность положений, высказанных Ильей в своем письме, то теперь, когда он открывает ей свою душу, она должна постигнуть силу истинного чувства. Но все попытки Штольца оказываются тщетными, поскольку, выйдя за него замуж, создав семейный очаг, она не обретает внутреннего покоя: «Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра <···> мне жизнь покажется <···> как будто не все в ней есть».
ибо ощущение внутреннего дискомфорта так и не покидает ее.
Сноски
*1Дунаев М. М. Православие и русская литература. Ч. III. М., 1997. С. 232.
*2Там же. С. 246.
*3 И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 4. М., 1979. С. 176. Далее роман «Обломов» Цитируется по этому изданию.
*4Соловьев Вл. Литературная критика. М., 1990. С. 38.
*5Мельник В. И. А. Гончаров в полемике с этикой позитивизма // Русская литература. 1990. № 1. С. 42.
*6Соловьев Вл. Собр. соч.: В 10-ти т. Т. 7. СПб., 1913. С. 136.
*7 М. М. Указ. соч. С. 235.