Цейтлин. И. А. Гончаров. Глава 1. Часть 1.

Глава первая

1

Иван Александрович Гончаров родился в приволжском губернском городе Симбирске (ныне Ульяновске) 6 (18) июня 1812 г.¹, за шесть дней до вторжения Наполеона в Россию. Родной Гончарову город выдвинул до него немало писателей и деятелей русской культуры — здесь родились Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, братья Тургеневы, Н. М. Языков, П. В. Анненков, Д. В. Григорович и др. Все они были дворянами и воспитывались в условиях помещичьего уклада.

Совсем по-иному обстояло дело с Гончаровым, который происходил из зажиточного купеческого рода. Впрочем, дед Гончарова был армейским офицером и дослужился до чина капитана; но уже отец предпочел военной службе торговлю хлебом. Симбирское купечество не раз избирало Александра Ивановича Гончарова городским головой. Из купеческого рода происходила также и мать писателя, Авдотья Матвеевна Шахторина. В 1804 г., девятнадцати лет от роду, она вышла замуж за 50-летнего Гончарова. У них родилось шесть детей, однако выжили только четверо — Николай, Иван, Александра и Анна.²

Детские и отроческие годы Гончарова были безмятежными. Подобно одному из своих будущих героев, Гончаров провел их «в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и обычаев родины, переходя, в течение двадцати лет, из объятий в объятия родных, друзей и знакомых» (II, 70).

в детстве Помяловский, Решетников и другие демократические писатели 60—70-х годов. Гончаров рос в обстановке приволья и материального довольства. «Дом у нас, — вспоминал он позднее, был — что называется, полная чаша... большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры и утки — все это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня» (IX, 149).

Обстановка в доме «была барская: большой зал с люстрой, нарядная гостиная с портретом хозяина и неизбежная диванная»³.

В сентябре 1819 г., в 65-летнем возрасте, скончался Александр Иванович Гончаров. Воспитанием детей и раньше занималась мать писателя, Авдотья Матвеевна, которая вела его умно и строго, без излишней сентиментальности и пристрастия к кому-либо из детей. Однако руководить образованием подраставших детей ей было трудно, и в этом Авдотье Матвеевне помог крестный отец детей, Николай Николаевич Трегубов. Есть основания предполагать, что в молодости он любил Гончарову такой же трогательной любовью, какую впоследствии в «Обрыве» Ватутин испытывал к бабушке. Когда умер Александр Иванович, Трегубов поселился в «усадьбе» Гончаровых и занялся воспитанием детей.

В прошлом Трегубов учился в Морском кадетском корпусе, служил во флоте, затем, выйдя в отставку, поселился в Симбирске. Это был передовой человек, много читавший, член тайной масонской ложи, знакомый со многими декабристами. Гончаров подробно охарактеризовал Трегубова в своих позднейших воспоминаниях «На родине», где он был назван «Якубовым». В отличие от строгого буржуазного воспитания, даваемого детям матерью, Трегубов относился к ним снисходительно и баловал их. «Добрый моряк, — вспоминал впоследствии Гончаров, — окружил себя нами, принял нас под свое крыло, а мы привязались к нему детскими сердцами, забыли о настоящем отце». Ванюша Гончаров был ему ближе других детей Авдотьи Матвеевны. Этот живой, любознательный и тогда уже впечатлительный мальчик являлся его «близким спутником и собеседником». «Просвещенный человек», по позднейшей характеристике Гончарова, Трегубов занимался с ним естественными науками, учил его математике, воспитывал в будущем писателе горячую любовь к морю и морским путешествиям.

Симбирск той поры был небольшим и тихим городком. Правда, В. А. Соллогуб, посетивший его проездом в 1822 г., справедливо указывал в своих воспоминаниях на шум и сутолоку, парившие на набережной, у волжских пристаней: «Тут на узкой и грязной черте прибрежья бесновался хаос. Стояли обозы с бочками и кулями. Обозчики кричали и бранились. Бабы-торговки пискливо предлагали свой товар. У кабачков толпились и раскрасневшиеся мужички, и отставные солдаты в расстегнутых шинелях, с мутными глазами, в фуражках на затылках, и нищие, и изувеченные, и глазевшие, и ребятишки, и лошади, и волы, и всякая живность. На берегу стоял живой, неумолчный стон, смешанный с говором, плеском и живым журчанием речного прибоя».

«вообразить себе что-нибудь грустнее и однообразнее его прямых, широких, песчаных улиц, окаймленных низенькими деревянными домиками и досчатыми тротуарами»⁴. Наблюдавший родной ему город на протяжении многих лет своей жизни, Гончаров отметил впоследствии, что дворянско-буржуазный Симбирск мало изменился: «те же, большею частью деревянные, посеревшие от времени дома и домишки, с мезонинами, с садиками, иногда с колоннами, окруженные канавками, густо заросшими полынью и крапивой, бесконечные заборы; те же деревянные тротуары, с недостающими досками, та же пустота и безмолвие на улицах, покрытых густыми узорами пыли...» (IX, 161).

Эти картины сна и застоя закреплялись в сознании Гончарова, который впоследствии воссоздал их в «Обыкновенной истории» и — особенно полно — в «Обломове» и «Обрыве». Запоминались ему и провинциальные обыватели, жившие покойно и неторопливо. «Чиновник, советник какой-нибудь палаты, лениво, около двух часов едет из присутствия домой, нужды нет, что от палаты до дома не было и двух шагов. Пройдет писарь, или гарнизонный солдат еле-еле бредет по мосткам. Купцы, забившись в глубину прохладной лавки, дремлют или играют в шашки. Мальчишки среди улицы располагаются играть в бабки...» (IX, 161). Таким Симбирск выглядел даже в 30-х годах, когда Гончаров вернулся туда по окончании университета. Тем более патриархальным и тихим был этот город в годы детства писателя.

Дети Гончаровой учились в частных пансионах, каких было много в дворянском Симбирске. Положительному и деловому Трегубову эти частные учебные заведения не нравились, и, по его совету, Ванюша был отдан учиться за Волгу, в пансион одного священника, Федора Антоновича Троицкого. Его жена, немка, знавшая и по-французски, положила начало хорошему знанию Гончаровым этих языков: будущий писатель овладел ими уже в детстве. В доме Троицких Гончаров нашел заинтересовавшие его книги, возбудившие в нем пламенную охоту к чтению. Среди них были описания путешествий (Кука, Крашенинникова на Камчатку, Мунго-Парка в Африку) и книги исторического содержания. Одновременно с этим мальчик читал русские сказки и лубочные книжки о Еруслане Лазаревиче, Бове Королевиче, сочинения Державина, Фонвизина, Озерова, Карамзина, Жуковского. Много прочитал мальчик и иностранной беллетристики: разрозненные томы Вольтера, Руссо, Фенелона, романы Радклиф, Жанлис и других «в чудовищных переводах», по собственному его выражению. Впоследствии Гончаров указывал, что «повальное чтение, без присмотра, без руководства и безо всякой, конечно, критики и даже порядка в последовательности, открыв мальчику преждевременно глаза на многое, не могло не подействовать на усиленное развитие фантазии, и без того слишком живой от природы»⁵.

В пансионе Троицких Гончаров пробыл два года. Летом 1822 г. его взяли оттуда, ибо мальчику пришла пора поступать в среднее учебное заведение. В Симбирске уже существовала гимназия, однако преподавали в ней плохо, к тому же А. М. Гончарова намерена была дать своим сыновьям такое образование, которое помогло бы им в будущем стать «негоциантами». 8 июля 1822 г. Ванюша был отправлен в Москву и определен в Коммерческое училище. Выбор этот оказался неудачным: возглавлявший училище Т. А. Каменецкий, карьерист и некультурный человек, заботился не столько об образовании учеников, сколько о «благопристойности» их поведения. Впоследствии Гончаров дал этому «милому училищу» резко отрицательную оценку: «По милости... Тита Алексеевича мы кисли там восемь лет, восемь лучших лет без дела! Да, без дела. А он еще задержал меня четыре года в младшем классе, когда я был там лучше всех, потому только, что я был молод, т. е. мал, а знал больше всех. Он хлопотал, чтобы было тихо в классах, чтобы не шумели, чтоб не читали чего-нибудь лишнего, не принадлежащего к классам, а нехватало его ума на то, чтобы оценить и прогнать бездарных и бестолковых учителей, как Алексей Логинович, который молол, сам не знал, от старости и от пьянства, что и как, а только дрался линейкой; или Христиан Иванович, вбивавший два года склонения и спряжения французского и немецкого, которые сам плохо знал; Гольтеков, заставлявший наизусть долбить историю Шрекка и ни разу не потрудившийся живым словом поговорить с учеником о том, что там написано. И какая программа: два года на французские и немецкие склонения и спряжения, да на древнюю историю и дроби; следующие два года на синтаксис, на среднюю историю (по Кайданову или Шрекку), да алгебру до уравнений, итого четыре года на то, на что много двух лет! А там еще четыре года на так называемую словесность иностранную и русскую, то-есть на долбление тощих тетрадок немца Валентина, плохо знающего по-французски Тита и отжившего ритора Карецкого! А потом вершина образования — это quasi-естественные науки у того же пьяного Алексея Логиновича, то-есть тощие тетрадки, да букашки из домашнего сада, и лягушки, и камешки с Девичьего поля; да сам Тит Алексеевич, преподавал премудрость, т. е. математику, 20-летним юношам и хлопотал пуще всего чтоб его боялись. Нет, мимо это милое училище!»⁶  М. Соловьев, впоследствии известный русский историк, отозвался об училище кратко, но определительно: «Учили плохо, учителя были допотопные»⁷.

Подобное «обучение» могло принести Гончарову большой вред. Однако ему помогли два обстоятельства. Во-первых, мальчик ежегодно приезжал на летние каникулы в Симбирск и общался дома с Трегубовым, который продолжал заботиться о развитии своего любимца. Во-вторых, Гончаров много занимался в эти годы самообразованием. Двадцатые годы ознаменовались в русской литературе успехами романтизма и началом развития реализма, во главе которого стоял Пушкин. Гончаров еще в ранней юности оценил этого величайшего русского писателя. Уже стариком, в дни пушкинских торжеств 1880 г., он писал Л. А. Полонскому: «Первым прямым учителем в развитии гуманитета, вообще в нравственной сфере, был Карамзин, а в деле поэзии мне и многим сверстникам, 15—16-летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали тоже за поэта. И вдруг Пушкин! Я узнал его с «Онегина», который выходил тогда периодически, отдельными главами. Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открывалась вдруг и какие правды — и поэзии, вообще жизни, притом современной, понятной, хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса для впечатлительной натуры!»⁸. Тупая и официальная рутина Коммерческого училища столкнулась с благотворным воздействием передовой русской литературы и в конце концов была побеждена им.

В конце 20-х годов материальные дела Гончаровой, невидимому, пошатнулись. Зная об острой неудовлетворенности, которую испытывал в стенах Коммерческого училища ее младший сын, Авдотья Матвеевна подала Каменецкому прошение о его увольнении⁹. Гончаров покинул училище в сентябре 1830 г., «не окончив курса учения в училище преподаваемого», как значилось в выданном юноше свидетельстве. Там же были обозначены отметки Гончарова: по русскому и иностранным языкам, географии и истории — «очень хорошие», в коммерческой арифметике — «средственные».

¹⁰, однако вскоре отказался от этого намерения. Восемнадцатилетний юноша обладал неплохой подготовкой для университета, в частности, он «знал порядочно по-французски, по-немецки, отчасти по-английски и по-латыни» (IX, 100). Поступить тогда же в университет ему не удалось — в Москве свирепствовала холера, и лекции были отменены. Лишь осенью 1831 г. Гончаров без особого труда выдержал вступительные экзамены и был зачислен на филологический (или как его тогда называли «словесный») факультет Московского университета.

Старейший русский университет переживал в начале 30-х годов едва ли не самую трудную пору своего существования. Только что подавивший революционное движение декабристов, Николай I особенно возненавидел этот университет с тех пор как был арестован и сдан в солдаты студент, поэт Полежаев. «Но несмотря на это, опальный университет рос влиянием; в него, как в общий резервуар, вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев; в его залах они очищались от предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во все стороны России, во все слои ее»¹¹. Так характеризовал роль Московского университета А. И. Герцен. Профессорский состав этого учреждения не отличался в 30-х годах особой прогрессивностью, но в списке студентов значились имена Герцена и Огарева, Белинского и Станкевича, Лермонтова, Сатина, Пассека, К. Аксакова, Красова, Клюшникова и других.

В своих позднейших воспоминаниях «В университете» Гончаров идеализировал Московский университет 30-х годов, называя его воспитанников «малой ученой республикой». Если верить автору воспоминаний, над этой «республикой» «простиралось вечно ясное небо, без туч, без гроз и без внутренних потрясений, без всяких историй, кроме всеобщей и российской, преподаваемых с кафедр...» (IX, 108). В действительности университетская жизнь была не столь идилличной: припомним, например, известную историю с профессором Маловым, которому московские студенты устроили настоящую обструкцию. В 1826 г. в университете были запрещены лекции по философии И. И. Давыдова и сдан в солдаты Полежаев, в 1832 г. исключен Белинский, в 1834 г. арестованы и высланы недавно окончившие Московский университет Герцен и Огарев. Обо всем этом Гончаров даже не упомянул в своих воспоминаниях.

уже не было А. Ф. Мерзлякова. Из профессоров, преподававших в 1831—1834 гг., Гончаров отличал историка М. Т. Каченовского за его тонкий аналитический ум и «скептицизм в вопросах науки». Философ И. И. Давыдов и историк М. П. Погодин не снискали симпатий юноши; первый — из-за его карьеристских повадок; второй — потому, что, читая «скучно, бесцветно, монотонно и невнятно», был в то же время не искренен, прибегая к пафосу «ради поддержания тех или других принципов, а не по импульсу искренних увлечений» (IX, 124). Больше ценил Гончаров С. П. Шевырева, который «принес нам свой тонкий и умный критический анализ чужих литератур, начиная с древнейших — индийской, еврейской, арабской, греческой — до новейших западных литератур». Напомним, что в те годы Шевырев еще не сделался тем тупым и реакционным педантом, на которого написал свой замечательный памфлет Белинский.

Особенно высоко оценил Гончаров профессора теории изящных искусств и археологии Н. И. Надеждина за его многостороннюю ученость по части философии и филологии, а также за его талантливую манеру изложения: «Он один заменял десять профессоров». Излагая теорию изящных искусств и археологию, Надеждин вместе с тем читал и «историю Египта, Греции и Рима. Говоря о памятниках архитектуры, о живописи, о скульптуре, наконец о творческих произведениях слова, он касался и истории философии. Изливая горячо, почти страстно, перед нами сокровища знания, он учил нас и мастерскому владению речи» (IX, 119). Это глубоко-положительное отношение к Надеждину Гончаров сохранил на всю свою жизнь¹².

Гончаров получил в Московском университете подчеркнуто «филологическое» образование. Его мало интересовали чисто политические проблемы, а также вопросы общего мировоззрения, связанные с философскими исканиями. Характерен рассказ Гончарова о И. И. Давыдове, который «прочел всего две или три лекции по истории философии; на этих лекциях, между прочим, говорят (я еще не был тогда в университете) присутствовал приезжий из Петербурга флигель-адъютант и вследствие его донесения будто бы лекции были закрыты. Говорили, что в них проявлялось свободомыслие, противное... не знаю чему. Я не читал этих лекций» (IX, 99). Невозможно представить, что с подобными лекциями не познакомились бы Белинский, Герцен, Огарев или Станкевич. Но осторожный Гончаров не интересовался этими происшествиями в жизни Московского университета начала 30-х годов. Вот почему он уверял в мемуарах, появившихся через 40 с лишком лет, что ему ничего не было известно «и об истории с Герценом и другими», которая «заставила начальство подтянуть университеты вообще» (IX, 132). Характерная формулировка, снимающая вину с «начальства» и перелагающая ответственность... на Герцена и его друзей!

В студенческой среде Гончаров держался обособленно; во всяком случае он не сблизился ни с одним представителем тогдашней передовой молодежи. «Перед нами, — вспоминал впоследствии Гончаров, — были Герцен и Белинский... но когда мы перешли на второй курс — их уже не было. Там были между прочим Станкевич, Константин Аксаков, Сергей Строев...» (IX, 108). Ни с одним из них Гончаров не завязал сколько-нибудь тесных сношений. Не был он знаком и с Лермонтовым, вскоре переехавшим в Петербург. Свою отчужденность от Станкевича и его кружка Гончаров объяснял тем, что он «сидел в другом конце обширной аудитории»! Нечего и говорить здесь о неудовлетворительности подобного объяснения. Гончаров, несомненно, не согласился бы с революционными призывами юношеской драмы Белинского или со смелыми высказываниями участников кружка Герцена и Огарева. Он оставался безразличным и к той новейшей философии, которую так пристально изучали в кружке¹³.

«золотым веком». В эту пору окончательно определилось влечение его к литературе. Отдав в свои доуниверситетские годы дань современным французским писателям, так называемой «неистовой словесности» «юной Франции» (куда входили Виктор Гюго с его романом «Бюг-Жаргаль», Жюль Жанен — автор романа «Мертвый осел или гильотинированная женщина», Евгений Сю и другие), Гончаров, однако, «быстро отрезвился от одностороннего влияния» этой словесности. Происходило это «отрезвление» по мере того, как Гончаров изучал классиков и знакомился с новейшим русским реализмом. «Непрерывным чередом» изучал он творения древних и прежде всего Гомера, произведения Данте, Сервантеса, Шекспира, Тассо. Из писателей позднейшей поры Гончаров пристально изучал «новейших эпиков» и особенно Вальтера Скотта¹⁴«живее и глубже всех поэтов поражен и увлечен был Гончаров поэзией Пушкина в самую свежую и блистательную пору силы и развития великого поэта и в поклонении своем остался верен ему навсегда...» В знаменательный для него день 27 сентября 1832 г. Гончаров присутствовал при споре Пушкина с Каченовским в аудитории университета по вопросу о подлинности «Слова о полку Игореве»¹⁵. Когда он вошел, «для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий («Евгения Онегина», «Полтавы» и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование» (IX, 113).

Мы почти ничего не знаем о том, как протекала жизнь Гончарова за стенами университета. Потанин сообщает, впрочем, что в своих письмах к брату Гончаров описывал свое знакомство «с профессорами, которые с радушием принимали молодого человека в свои дома»¹⁶ С. Щепкина, П. С. Мочалова и других. Гончаров «знал этих старых артистов в их лучшей поре», как выразился он впоследствии в своем письме к П. Д. Боборыкину¹⁷. Особенно увлекался он — и не только как зритель — М. Д. Львовой-Синецкой, занимавшей в начале 30-х годов одно из видных мест среди актрис Малого театра. Гончаров вместе со своим тогдашним другом, Ф. А. Кони, часто бывал в доме Львовой-Синецкой¹⁸.