|
3
Литературные дебюты Гончарова до последнего времени не были изучены. Однако публикация «Счастливой ошибки» и «Лихой болести», а затем и стихотворений молодого Гончарова открыли в творчестве писателя новый период, о существовании которого ранее можно было только догадываться32. Теперь стало очевидным, что Гончаров принялся за свою подготовку к литературному творчеству с самого начала 1830-х годов и что «Обыкновенной истории» предшествовал, по крайней мере, тринадцатилетний период учения! В январе 1884 г. Гончаров рассказывал об этом поэту К. Р. (К. К. Романову) в следующих выражениях:
«Что писать? Это скажет потом жизнь, когда выработается вполне орудие писания — перо. Юность, и прежде со старых времен, и теперь, начинает стихами, а потом, когда определится род таланта, — кончает часто прозой и нередко не художественными произведениями, а критикой, публицистикой или чем-нибудь еще... Я с 14—15-летнего возраста (то-есть с 1826—1827 гг. — А. Ц.), не подозревая в себе никакого таланта, читал все, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно. Ни игры, ни потом, в студенчестве и позднее на службе, приятельские кружки и беседы — не могли отвлекать меня от книг. Романы, путешествия, исторические сочинения, особенно романы, иногда старые, глупые (Радклиф, Коттень и др.)— все поглощалось мною с невероятной быстротой и жадностью. Потом я стал переводить массы — из Гете, например — только не стихами, за которые я никогда не брался, а многие его прозаические сочинения, из Шиллера, Винкельмана и др. И все это без всякой практической цели, а просто из влечения писать, учиться, заниматься, в смутной надежде, что выйдет что-нибудь. Кипами исписанной бумаги я топил потом печки.
Все это чтение и писание выработало мне, однако, перо и сообщило, бессознательно, писательские приемы и практику. Чтение было моей школой, литературные кружки того времени сообщили мне практику, т. е. я присматривался к взглядам, направлениям и т. д. Тут я только, а не в одиночном чтении и не на студенческой скамье, увидел — не без грусти — какое беспредельное и глубокое море — литература, со страхом понял, что литератору, если он претендует не на дилетантизм в ней, а на серьезное значение, надо положить в это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!..» (СП, 336—338).
Это письмо Гончарова указывает на то, как настойчиво работал автор «Обломова» над своим дарованием, как долго и упорно он готовил себя к профессии литератора.
романтизма писали не только молодой Гоголь, но и Лермонтов, тогда как Бенедиктов, Кукольник и другие представители «ложно-величавой школы» (выражение Тургенева) культивировали романтизм обывательский, аполитичный или открыто консервативный. Все молодые писатели, начинавшие свой путь в эту пору, прошли через увлечение тою или иною разновидностью романтизма33.
Эту связь с романтизмом Гончаров отметил позднее у героя своего первого печатного произведения. Александр Адуев «написал комедию, две повести, какой-то очерк и путешествие куда-то. Деятельность его была изумительна, бумага так и горела под пером» (1,129). — В этих его литературных опытах заметно было «незнание сердца», излишняя пылкость, неестественность, ходульность (1,130). «Героем, возможным в драме или в повести» Адуев «воображал не иначе, как какого-нибудь корсара, или великого поэта, артиста и заставлял их действовать и чувствовать по-своему». Именно в таком духе выдержана была повесть Александра Адуева из американской жизни (1,130), судя по всему — эпигонское подражание романтической прозе Шатобриана.
Надо думать, что некоторые из литературных опытов Гончарова, которые он уничтожал тотчас после их написания, недалеко ушли от этих ультра-романтических повестей Александра Адуева. Характерно в этом плане обращение Гончарова к роману Евгения Сю «Атар-Гюль», две главы из которого он перевел для журнала «Телескоп» (1832, № 15 и 16). Случилось это в бытность Гончарова студентом первого курса словесного отделения. У нас нет точных данных о том, как возник этот первый литературный опыт Гончарова — предложил ли ему этот перевод Н. И. Надеждин, охотно привлекавший молодежь к участию в своем журнале, или же юноша сам решил взяться за перевод известного тогда у нас французского романа34. Во всяком случае, Гончаров сделал этот перевод не без успеха. Правда, переводчик не всегда был точным, кое-какие подробности выпускал, употреблял не соответствующие духу подлинника архаизмы. Однако ему все же удалось передать «неистовый» характер эпизода — преступления американского туземца, жестоко отомстившего европейским колонистам.
Прошло несколько лет, и Гончаров возобновил свои литературные занятия в салоне Майковых. Ему, без сомнения, нравилась эта интеллигентная дворянская семья с ее интересом к искусству и литературе. Со своей стороны Гончаров понравился Майковым, они называли его дружеской кличкой «принц де Лень». Гончаров втянулся в литературные интересы майковского салона, сблизился с его участниками, в частности с Бенедиктовым, дарование которого он впоследствии отстаивал в своих беседах с Белинским. Одновременно с этим Гончаров начал свое сотрудничество в майковских рукописных альманахах.
Здесь им были прежде всего опубликованы четыре романтические стихотворения. Сам Гончаров впоследствии отмечал, что «за стихи» он «никогда не брался». Это утверждение было категорическим, но неверным. Правда, трудно представить его стихотворцем. В отличие от Гоголя, Тургенева, Щедрина Гончаров, казалось, ограничил себя одной прозой и за всю жизнь не выходил за ее тесные границы. Единственной данью Гончарова поэзии до сих пор считались шутливые стихи, адресованные им в конце 60-х годов чаеторговцу Боткину:
Сюрприз приятный, ящик чаю,
Сегодня с почтой получаю,
Сей чай от всех я отличаю,
Тебе ж поклоном отвечаю,
Поклон и брату поручаю,
Вам руки дружески качаю,
Затем письмо мое кончаю,
35.
Но если других стихотворений Гончарова известно не было, существование их вполне можно было предполагать. Гладкие, местами не без энергии и проникнутые пылким чувством стихи писал и Александр Адуев; их печатали, к ним «на минуту прислушалась и Наденька»: «писание стихов тогда было дипломом на интеллигенцию» (VIII, 215). Стихи писал и герой «Обрыва», Райский (IV, 110). Тридцатые годы представляли собою пору необычайно широкого распространения лирики в духе романтического эпигонства, и было вполне естественно, что Гончаров писал стихи, как и другие русские прозаики той поры.
Эти предположения сравнительно недавно оправдались: в 1938 г. А. П. Рыбасов опубликовал четыре стихотворения, помещенные в майковском альманахе «Подснежник» за 1835 г.36 Все они подписаны были буквой «Г» и восемью точками, что вполне соответствовало фамилии романиста: «Г[ончаровъ]». В «Подснежнике» сотрудничало довольно много лиц, но там не было никого с таким инициалом. Всего существеннее, однако, что эти стихотворения Гончаров впоследствии ввел в отрывках в свое первое печатное произведение — роман «Обыкновенная история»,
Лирика Гончарова не оригинальна: она вся соткана из подражаний модным романтическим поэтам. Мы убеждаемся в этом уже на основании первого стихотворения «Отрывок. Из письма к другу». Все в нем традиционно: и обращение к другу с лирической исповедью, и намек на пережитую другом любовную драму «в тот час, когда ее венчали», и образ «страдальца с пасмурным челом» и со «следами душевного ненастья», и бурный романтический пейзаж с «ветром» и «дико воющей пучиной». Гончаров пользуется здесь истертыми от долгого употребления штампами романтической поэзии37«юных дев», и «демон злой», лобзающий «Иудиным лобзанием». Трафаретные темы излагались здесь однообразным, лишенным выразительности, часто просто неправильным языком («сказав, души в. изнеможенье», «когда бы дружбе лицемерил»), деревянным стихом с крайне шаблонными рифмами.
Эпигонски-подражательным характером отличалось также и второе стихотворение Гончарова — «Тоска и радость». Это стихотворение, невидимому, написано было позднее предыдущего: стих в нем более гибок, образы не столь трафаретны, стихотворению присуща большая динамичность. Молодой поэт усложняет систему своих интонаций, вводит в текст несколько пауз, обрывает стихотворение лирически звучащим аккордом. Однако, при всем этом, и стихотворение «Тоска и радость» не выходило за границы подражания. И здесь мы находим «сумрачное ненастье», «вдруг побелевшее чело», «тайну роковую», «коварное молчанье», «пламенную струю», «надежд блестящий рой» и множество иных трафаретов романтического эпигонства. Гончаров как поэт совершенствуется, но он все-таки остается подражателем.
«Романс» отличается от всех остальных своей строфикой. Составляющие его четыре четверостишия раскрывают тему утраченной любви. Развитию темы придан уже не только романтический, но и несколько сентиментальный колорит, наиболее отчетливо проступающий в концовке.
Четвертое стихотворение молодого Гончарова «Утраченный покой» — самое эклектическое из всех. Чего здесь только нет — и роскошный пейзаж цветущей земли, и поэтические раздумья счастливца, и изображение тягостного удела страданий. Конец стихотворения — неистово романтический; но в нем есть и стихи, идущие от сентиментальных песенников («Те сны мне больше не приснятся» или: «Объятья снова отворятся»). Как и в других стихотворениях Гончарова, здесь проступают неправильности в ударениях («так проспал дни моей весны»), в согласовании: «теперь мне ими не заснуть»). Некоторые места лишены смысла («прекрасных опытов прожить», «дано изведать мне собою»). В «Утраченном покое» особенно широк ассортимент различных литературных штампов.
Гончаров подражает здесь Бенедиктову, язык которого он позднее называл «роскошным, как эти небеса, языком богов» (VI, 152). Так — вероятно, не без иронии — определял Гончаров поэтическую манеру Бенедиктова в «Фрегате Паллада». В 30-е годы такой иронии могло еще не быть, этот ультраромантический поэт ему, несомненно, нравился. Впрочем, Гончаров опирался в своих стихах не только на Бенедиктова, но на всю плеяду эпигонов консервативного романтизма. Эти поэты, рассуждавшие о красе природы, бренности человеческого существования, сладости любви и пр., — в изобилии печатались, например, в «Библиотеке для чтения» Сенковского. Ко всем юношеским опытам Гончарова вполне применимы слова его позднейшего письма: «общие мотивы, остерегающие молодых поэтов от банальности, общих мест и вообще от стихов без поэзии. Это все пишущие стихами должны иметь в виду, как ключ »38.
Если бы Гончаров продолжал писать в этом роде, он, конечно, остался бы самым незначительным из эпигонов и был бы забыт еще скорее, чем Тимофеев, Бороздна и подобные им поэты 30-х годов. Однако он, видимо, понял, что стихотворство — не его призвание. Мало этого: молодой поэт не только похоронил свои вирши на страницах рукописного альманаха — он подвергнул их язвительной пародии. Непонятно, как опубликовавший эти тексты А. П. Рыбасов не заметил автопародию, столь ярко характеризующую творческую эволюцию молодого писателя.
В вышедшем двенадцатью годами позднее романе «Обыкновенная история» провинциальный романтик Александр Адуев оставляет на своем письменном столе только что написанные им стихи, которые его трезвый и деловитый дядюшка начинает немедля разбирать по косточкам:
«Дядя взял сверток и начал читать первую страницу.
Отколь порой тоска и горе
И сердце с жизнию поссоря...
— Дай-ка, Александр, огня.
Он закурил сигару и продолжал:
В нем рой желаний заменят?
Падет на душу тяжкий сон,
Каким неведомым несчастьем
Ее смутит внезапно он...
— Одно и то же в первых стихах сказано, и вышла вода, заметил Петр Иванович и читал:
Проступит хладными слезами
Вдруг побледневшее чело...
И что тогда творится с нами?
В тот миг ужасна и страшна...
— Ужасна и страшна — одно и то же.
Гляжу на небо: там луна...
— Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева
Гляжу на небо: там луна
Безмолвно плавает, сияя,
И мнится в ней погребена
От века тайна роковая.
В эфире звезды притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье,
И будто дружно согласясь,
Хранят коварное молчанье.
Все зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой;
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
С песков сдувает след зверей.
— Ну уж зверей-то тут куда нехорошо! Зачем же тут черта? А! Это было о грусти, а теперь о радости...
Зато случается порой
Иной в нас демон поселится,
Тогда восторг живой струей
Насильно в душу протеснится...
д.
— Ни худо, ни хорошо! сказал он, окончив. — Впрочем, другие начинали и хуже; попробуй, пиши, занимайся, если есть охота; может быть, и обнаружится талант, тогда другое дело.
Александр опечалился. Он ожидал совсем не такого отзыва» (I, 70—72).
Присмотримся к приемам пародирования Гончаровым своих собственных стихотворений. Автор «Обыкновенной истории» делает свое юношеское произведение еще менее удовлетворительным, чем оно было ранее. Он в изобилии пользуется средствами тавтологии. Дядя не без основания придирается к стихам «Небес далеких тишина в тот миг ужасна и страшна»: «Ужасна и страшна — одно и то же», — справедливо замечает он. В тексте 1835 г. было: «Природы спящей тишина в тот миг нам кажется страшна» — тавтологии здесь не было. Вместо раннего «В нем рой желаний умертвят», автор «Обыкновенной истории» пишет: «В нем рой желаний заменят». Этим он уничтожает характерную для романтизма 30-х годов метафору, намеренно вводит хуже звучащую рифму и, наконец, обессмысливает отрывок: чем будет заменен «рой желаний», так и остается неизвестным. Ухудшается стихотворение и заменой стихов «То радость пламенной струей без зова в душу протеснится» на стихи «Тогда восторг живой струей в душу протеснится».
Пародирование усугубляется и самой манерой читки стихотворений с перерывами. Дядя Александра то зевает, то отпускает замечания, не идущие к делу, то бросает иронические реплики, обнажающие романтические штампы: «Луна непременно: без нее никак нельзя! Если у тебя тут есть мечта и дева — ты погиб: я отступаюсь от тебя».
Чрезвычайно любопытно и пародирование «Романса». Александр спит «Петр Иваныч... взял бумагу и прочитал следующее:
Весны пора прекрасная минула,
Исчез навек волшебный миг любви,
Она в груди могильным сном уснула,
И пламенем не пробежит в крови!
Давно другой кумир воздвигнул я,
Молюсь ему... но...
— И сам уснул! Молись, милый, не ленись! — сказал вслух Петр Иваныч. — Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе» (I, 228—229).
Такова эта, долгое время остававшаяся неизвестной, страница творческой биографии Гончарова. Этот факт самопародирования любопытен: он говорит о том, что, отдав — вместе с другими писателями «натуральной школы» — некоторую дань романтическому эпигонству, Гончаров вскоре, еще более решительно, чем они, отказался платить эту дань. Он не только не обнародовал ранних своих поэтических «грехов», но и жестоко осмеял их в своем первом печатном произведении. Гончаровская автопародия — одна из самых выразительных в русской литературе.
|