|
5
В «Лунных ночах» — альманахе, являющемся продолжением «Подснежника», — Гончаров поместил в 1839 г. свою новую повесть — «Счастливая ошибка», знаменовавшую собою наступление нового этапа в его творческом развитии.
«знаменитого рода» и обладающий «тремя тысячами душ и другими весьма удовлетворительными качествами жениха и мужа». Адуев любит Елену Карловну Нейлейн, прелестную семнадцатилетнюю дочь немецкого барона. Пламенное чувство героя вступает в конфликт с кокетством девушки, воспитанной в петербургском свете и избалованной поклонением молодых денди.
Избрав такой сюжет, Гончаров с неизбежностью должен был войти в соприкосновение с так называемой «светской повестью», раскрывавшей тему любовных страданий в приподнятом и вместе с тем условном аспекте и говорившей о чувствах возвышенных, исключительных и мало правдоподобных. Основателем этой разновидности русской романтической повести 30-х годов был Марлинский, автор повести «Фрегат Надежда». В манере светской повести писали в ту пору Вл. Одоевский, Н. Ф. Павлов, И. И. Панаев и многие другие47.
Гончаров как будто бы остается в границах этой традиции, когда он рисует любовь Адуева к Елене, как «последние купы роскошных дерев и гряду блестящих цветов, растущих у самой ограды; без этого жизнь представлялась ему пустым, необработанным полем, без зелени, без цветов». В духе светской повести создан был им, на первый взгляд, и образ Елены, этой юной светской красавицы, взор которой «то сверкал искрой чудного пламени, потом подергивался нежною томностью, а щеки разгорались румянцем», Елены, которая, «склонив прелестную головку к плечу... с меланхолической улыбкой внимала бурным излияниям кипучей страсти...». Если бы повесть Гончарова вся была написана в таком патетическом тоне, ее следовало бы признать характерной для этого романтического жанра.
Однако автор «Счастливой ошибки» не берет всерьез высоких переживаний своих героев. На протяжении всей повести он их не раз снижает, подшучивая над чувствами Адуева и Елены. Вот как говорит Гончаров о поведении Елены: «Адуев, в припадке бешенства, называл — заметьте, пожалуйста, mesdames, Адуев, а не я — называл... позвольте, как бишь?.. эх, девичья память, из ума вон. Такое мудреное, нерусское слово... ко... ко... так и вертится на языке... да, да! — кокетством! кокетством! Насилу вспомнил. Кажется, так, mesdames, эта добродетель вашего милого пола — окружать себя толпою праздных молодых людей и — из жалости к их бездействию — задавать им различные занятия. Это, как называл их опять тот же Адуев (он иногда страдал желчью), род подписчиков на внимание избранной женщины; подписавшиеся платят трудом, беготней, суматохой, и получают взамен робкие, чувствительные, пламенные, страстные взоры, хотя конечно искусственные, но нисколько не уступающие своею добротой природным. Иным достаются даже милые щелчки по носу веером, позволение поцеловать ручку, танцевать два раза в вечер, приехать не в приемный час; но чтобы заслужить это, надобно особенное усердие и постоянство».
Уже из этого отрывка явствует, насколько чуждо Гончарову обычное отношение романтического писателя к свету. Он иронически относится к желчному Адуеву, он не ополчается против кокетства, характеризуемого им весьма прозаически и обыденно. Здесь нечего искать адских страстей и необычайных реакций, каких так много, например, у Марлинского (припомним припадки ревности у капитана русского фрегата, Правина). Свет не внушает молодому писателю ни особых симпатий, ни сколько-нибудь резкого отвращения: он судит о нем хладнокровно, объективно и реалистически.
«Счастливой ошибке» реалистический принцип обусловленности человека средою. Принцип этот, конечно, был не нов для русской литературы, уже насчитывавшей среди своих шедевров «Горе от ума» и «Евгения Онегина», но он нов для Гончарова, который пишет: «...виновата ли Елена? Она девушка с душой, образованным умом; сердце ее чисто и благородно; поведение же, вооружающее против нее Егора Петровича, происходило из особого рода жизни. На ней лежал отпечаток той эпохи, в которой она довершила светское воспитание, того круга, в котором жила с малолетства». Гончаров пространно говорит о впечатлениях, которые Елена получала, наблюдая свою маменьку и знакомую графиню. Семья и свет оказали свое влияние на характер Елены, однако они не могли его сломать. «Уверясь в его чувстве, освятив его взаимностью, а главное, свыкнувшись с мыслью о своем счастии, Елена не сочла грехом обратиться к прежним привычкам, которые у нее нисколько не мешали любви и от которых ей бы и трудно было отстать» и т. д. Молодой писатель не мечет молний и громов против своей героини: он предпочитает реалистически показать ее переживания.
«Стало быть виноват Егор Петрович? — Нет, и его винить нельзя. Он родился под другой звездой, которая рано оторвала его от света и указала путь в другую область, хотя он и принадлежал по рождению к тому же кругу». Подробно рассказывая о душевных переживаниях Адуева, Гончаров спрашивает: «Кто же виноват?» и сам отвечает: «По-моему, никто. Если бы судьба их зависела от меня, я бы разлучил их навсегда и здесь кончил бы свой рассказ».
Конфликт Адуева и Елены был неизбежен, однако он не мог быть длительным. Законы света не смогли подчинить себе глубокого чувства, которое опрокинуло вставшие на его пути преграды. «Ошибка» была «счастливой» — у нее оказался вполне благополучный исход. Повесть эта в основе своей — психологическая«Мне скажут, что ее горе есть горе мечтательное, не заслуживающее сострадания, что причина так ничтожна...По-моему, какая бы ни была причина горя, но если человек страдает, то он и несчастлив. От расстройства ли нерв страдает он, от воображения ли или от какой-нибудь существенной потери — все равно. Для измерения несчастия нет общего масштаба: о злополучии должно судить в отношении к тому человеку, над которым оно совершилось, а не в отношении ко всем вообще; должно поставить себя в круг его обстоятельств, вникнуть в его характер и отношения». В этой декларации молодого писателя снова слышится голос реалиста, убежденного в том, что человека нельзя судить вне среды и эпохи.
«Счастливой ошибке» важную психологическую проблему, Гончаров, однако, не смог полностью ее разрешить. Больше всего эта неполнота чувствуется в изображении Егора Адуева. «Добрые и умные родители, заботясь одинаково как о существенных, так и о нравственных его пользах, дали ему отличное воспитание, и по окончании им университетского курса, отправили в чужие края, а сами умерли. Молодой человек, путешествуя с пользой для ума и сердца, нагляделся на людей, посмотрел на жизнь во всем ее просторе, со всех сторон, видел свет в широкой рамке Европы, испытал много; но опыт принес ему горькие плоды — недоверчивость к людям и иронический взгляд на жизнь. Он перестал надеяться на счастье, не ожидал ни одной радости и равнодушно переходил поле, отмежеванное ему судьбою. У него было нечто в роде «горя от ума». Другой, на его месте и с его средствами, блаженствовал бы — жил бы спокойно, сладко ел, много спал, гулял бы по Невскому проспекту и читал «Библиотеку для чтения»; но его тяготило мертвое спокойствие, без тревог и бурь, потрясающих душу. Такое состояние он называл сном, прозябанием, а не жизнью. Эдакой чудак!».
Гончаров еще не видит конкретных путей, которыми шел его герой; причины разочарования Адуева для него еще темны и непонятны. Они станут яснее пятилетием позже, когда Гончаров вновь возьмется за решение этой проблемы. Тогда окажется, что и родители героя не были столь добры и умны, что они заботились не столько о нравственных, сколько о «существенных» его пользах, что его воспитание не было «отличным» и т. д. Гончаров не только покажет нам тогда свойственные его герою недоверчивость к людям и иронический взгляд на жизнь, — он продемонстрирует, какими труднейшими путями пришел его герой к этому разочарованию и с какими трудностями он его в дальнейшем преодолевал. Правда, такую широкую картину внутренней жизни своего героя Гончаров сумеет дать не в сжатых рамках светской повести, но в просторной форме общественно-психологического романа48.
Жизненный опыт сделает Гончарова трезвее и заставит его реалистичнее оценить поступки человека. «Составив теорию будущего счастия», Егор Адуев начинает «практически приводить ее в исполнение». «Мрачный, некрасивый дедовский дом» он собирается «преобразить в светлый храм любви». Эти планы в известной мере предвосхищают намерения Обломова, но то, что у героя ранней повести творится почти «по щучьему веленью», становится для Обломова камнем преткновения. Мотив этот получит впоследствии гораздо более глубокое реалистическое разрешение.
«Счастливой ошибки», например, отношение Егора Адуева к своему камердинеру Елисею — припомним, как тот принимает известие о женитьбе и как Егор заботится о своем «старом пестуне», дает ему бумажник с деньгами и т. п. Сравнивая эти места ранней повести с позднейшим шедевром Гончарова, видишь, как еще робок здесь его реалистический метод. Важно, однако, что он уже существует.
«Счастливая ошибка» сыграла роль подготовительного этюда для «Обыкновенной истории». Менее отчетлива, но тоже несомненна ее связь с «Обломовым». Правда, в том и другом случае Гончаров не только опирается на свою повесть 1839 г., но и полемизирует с нею, предлагая новые решения старых вопросов. Однако и такая полемика с самим собою является особой формой творческой связи.
|