|
Глава десятая
XVIII—XIX СТОЛЕТИЙ
Исследователи творчества Гончарова до сего времени почти не интересовались местом, которое он занимает в русской литературе. Правда, в работе В. А. Десницкого исследовались некоторые связи Гончарова с Гоголем, а в статье В. Н. Злобина «Гончаров и Пушкин» характеризовалось отношение автора «Обломова» к родоначальнику русского реализма. Однако эти статьи носят частный и во многом эпизодический характер. Вопрос о литературных связях Гончарова и его отношении к корифеям русской литературы продолжает стоять в порядке дня нашей науки.
Одни из этих писателей были наставниками Гончарова и его вдохновителями, другие — предшественниками, ставившими в своем творчестве — хотя бы и частично — проблемы, к которым впоследствии обратился автор «Обломова». Третьи были современниками этого романиста, по большей части шедшими отличными от него путями. Поучительно сравнить с ними Гончарова, поскольку в процессе такого сравнения могут быть раскрыты отличительные особенности его творческого метода. Гончаров будет нас интересовать здесь не как «подражатель», каким он, конечно, никогда не был, но как писатель, который выполнял поставленные им перед собою задачи, одновременно определяя свое отношение к литераторам прошлого и его современности. Как мы увидим далее, Гончаров высказывал об этих литераторах характерные для него суждения.
1
Разработку этой темы мы начнем с фольклора. До сих пор не написано ни одной работы о значении для Гончарова устного творчества русского народа. Между тем, этот романист явным образом воспитался на образцах русского фольклора, которые он еще в раннем детстве слышал из уст своей няни и с которыми, конечно, позднее знакомился по книгам. Однако, будучи знаком с русским народным творчеством, Гончаров пользовался им ограничительно. Он ни разу, например, не обратился к былине и исторической песне (следы воздействия которых столь явны в «Тарасе Бульбе»); он не использовал в своем творчестве и богатейшую лирическую поэзию русского народа, например песню (ср. Некрасова!). Внимание Гончарова почти целиком отдано было русской народной сказке. Этот жанр привлекал его своей эпической широтой, безискусственной простотой, бытовым колоритом — всеми теми достоинствами, которые так ценились Гончаровым и в художественной литературе.
«Фрегатом Паллада» и романами. «Пробыв долго в Англии, мы не посмели бы обогнуть до марта Горн. А в марте, то-есть в равноденствие, там господствуют свирепые вестовые, и следовательно, нам противные ветры. А от мыса Доброй Надежды они будут нам попутные. В Индейских морях бывают, правда, ураганы, но бывают, следовательно, могут и не быть, а противные ветры у Горна непременно будут. Это напоминает немного сказку об Иване Царевиче, в которой на перекрестке стоит столб с надписью: «если поедешь направо, волки коня съедят, налево — самого съедят, а прямо — дороги нет»» (VI, 80).
К образам русского фольклора, и в частности сказки, Гончаров несколько раз обращался и в «Обрыве». «Что тебе, леший, не спится?— говорит Марина выслеживающему ее мужу, — бродит по ночам! Ты бы хоть лошадям гривы заплетая, благо нет домового! Срамить меня только перед господами!..» (IV, 347). Вера укоряет Марка в том, что тот не хотел «оценить доброй услуги», оказанной ему Райским. «Я ценю по-своему», — оправдывался Марк. «Как волк оценил услугу журавля. Ну, что бы сказать ему «спасибо» от души, просто, как он просто сделал? Прямой вы волк!» — заключила она, замахнувшись ласково зонтиком на него» (V, 218).
Фольклорный образ привлекается в «Обрыве» и для характеристики Райского, который «ходил по дому, по саду, по деревне и полям, точно сказочный богатырь, когда был в припадке счастья...» (V, 245). Наконец, образ медведя, столь популярного в сюжетах русской народной сказки, использован был Гончаровым для характеристики Тушина, его преданности, смышленности, честности. «Когда у вас загремит гроза, Вера Васильевна, спасайтесь за Волгу, в лес: там живет медведь, который вам послужит... как в сказках сказывают». «Хорошо, буду помнить! — смеясь отвечала Вера: — и когда меня, как в сказке, будет уносить какой-нибудь колдун — я сейчас за вами!» (V, 125). Пройдет немного времени, и Вера повторит эту характеристику, данную Тушиным самому себе: «Тушин — медведь... русский честный, смышленый медведь... Положи руку на его мохнатую голову, и спи: не изменит, не обманет... будет век служить» (V, 288). Оба эти сравнения с животными несколько раз повторялись в тексте «Обрыва». Фольклорное происхождение образов «волка» и «медведя» отмечено было самим романистом.
С наибольшей у Гончарова полнотой поэзия русской сказки раскрылась в «Обломове». Герой этого романа «носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить» (II, 48). Этот сказочный мир оживает перед нами и в рассказах няньки Обломова, которая «в бесконечный зимний вечер» рассказывает Илюше «о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного, другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того, ни с сего, разным добром, а он, знай, кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице Милитрисе Кирбитьевне. Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ» (II, 150).
Вместе со сказкой здесь — повидимому, единственный раз во всем гончаровском творчестве — используется русская былина. Няня повествует Илюше «об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные полчища басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена-вина и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах, окаменелых городах и людях; наконец, переходила к нашей демонологии, к мертвецам, к чудовищам и к оборотням» (II, 152).
«И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки, прошедшие в стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и поколения» (II, 151). Он дает далее глубокую в научном отношении интерпретацию мифологических верований «тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружавших его бед» (II, 152). Возникновение верований Гончаров объяснял прежде всего беззащитностью тогдашнего человека, а затем и его растерянностью, которая заставляла его искать «в воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы» (II, 153).
прежде всего потому, что сказка раскрывает устойчивые, доселе мало изменившиеся — по мнению Гончарова — черты русской национальной психологии: «Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших предков, а может быть, еще и на нас самих» (II, 151). «Ощупью жили бедные предки наши», воспитанные «вечной тишиной вялой жизни», и не они одни жили ощупью: «И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной вымысла действительности, любит верить соблазнительным сказаниям старины, и долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры» (II, 153). Разумеется, эти утверждения Гончарова верны лишь в применении к среде патриархальных обломовцев.
Устанавливая эту закономерную устойчивость воздействия русской сказки, Гончаров вместе с тем блестяще показывает, как формировала она детское воображение Илюши. Вдохновенный рассказ няни наполнял душу ребенка «неведомым ужасом». Илюша испытывал «мучительный, сладко болезненный процесс». Именно в эти зимние вечера барский ребенок познал прелесть идеалов старой русской сказки. «Населилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть, навсегда в душу. Он печально озирается вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром...» (II, 154). Так неизгладимо врезались в душу мальчика впечатления фольклора.
«сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми, до конца жизни сохраняет свою власть» (там же). Но эта мечта о безмятежной жизни должна была особенно неотразимо подействовать на сознание барского дитяти. «Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя. Она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка — не жизнь, а жизнь — не сказка. Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы» (II, 151).
В уютном домике Пшеницыной Обломову через много-много лет припомнятся эти его детские впечатления, оживут образы старых сказок. «Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре...» (III, 259). Впечатления эти вошли в плоть и кровь Обломова; он сжился с ними потому, что в них выразилась мечта о покое и довольстве.
«обломовщиной» Ленин подвергал суровой критике и эти характерные для «обломовцев» мечты о сытой и беспечной жизни, пользуясь при этом образами тех же сказок. В брошюре «К деревенской бедноте» Ленин указывал, что революционные «социал-демократы не сулят крестьянину сразу молочных рек и кисельных берегов». В 1917 г. он повторял: «...мы не можем обещать и не обещаем, что потекут молочные реки и будут кисельные берега»1.
«Обломове» те мотивы сказок, которые созвучны лежебочеству его главного героя и в известной мере объясняют собою его лень и инертность. Образы фольклора играют здесь характеристическую роль: они в какой-то мере оттеняют собою существенные черты обломовской психологии.
В своем отрицательном отношении к барской лени, апатии, застою Гончаров сходится с народной мудростью. В этом легко убедиться, сопоставив «Обломова» с русскими пословицами, хотя бы с теми, которые были собраны В. И. Далем. Обратимся к пословицам этого сборника, касающимся труда и лени, и мы увидим, что в них запечатлены примерно те же представления, которые жили в сознании Гончарова. «Сидит Елеся, ноги свеся». «Спишь, спишь, а отдохнуть некогда». «У бога дней впереди много — наработаемся». Эти и подобные им пословицы, полные ядовитой народной насмешки над лентяями, указывают на приближение романиста к народной точке зрения на трудовое начало в жизни человека.
Русское крестьянство издевалось в своих пословицах над барским паразитизмом, и Гончаров очень близко подошел в «Обломове» к этой народной оценке дворянской лени. Сходство касается здесь даже внешности Обломова, его среды, и других образов. Пословица говорит: «Белые ручки чужие труды любят». У «Обломова тело... судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины». Пословица говорит: «Дворянская кровь и в Петровки мерзнет». Обломов отличается чувствительностью к низкой температуре: «Не подходите, не подходите: вы с холода!» — говорит он Волкову и то же повторяет Судьбинскому, Пенкину и Тарантьеву (действие первой части, как мы помним, происходит 1 мая). Пословица говорит: «Раздень меня, разуй меня, уложи меня, покрой меня, переверни меня, перекрести меня, а там, поди, усну я сам»2««Ну, я теперь прилягу немного; измучился совсем; ты опусти шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали; может быть, я с часик и усну; а в половине пятого разбуди». Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала покрыл его самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно запер все двери и ушел к себе» (II, 121).
«Сна Обломова». Пословицы гласят: «Спячка напала, всех покатом поваляла»; «Со сна головушку разломило, со сна распух». В Обломовке после обеда господствует так называемая «повальная болезнь»; «... в людской все легли вповалку, по лавкам, по полу и в сенях... Все мертво, только из всех углов несется разнообразное храпенье на все тоны и лады» (II, 145). «Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва приходя в себя» (II, 147). «Господи, господи! До обеда проспали, встали, да обедать стали, наелись, помолились да опять спать повалились». Эта народная пословица как бы характеризует жизнь Обломова до встречи с Ольгой и после разрыва с нею. Она также могла бы явиться темой разговора, когда Ольга неожиданно явилась к нему на Выборгскую сторону. «Она посмотрела на измятые, шитые подушки... — Ты спал после обеда, сказала она так положительно, что после минутного колебания он тихо отвечал: — Спал...» (III, 85).
Здесь важно не только и не столько совпадение словесных формул, сколько близость «Обломова» к народному творчеству по своему духу. Нужно, однако, оговориться, что с «Обломовым» сопоставляются не русские пословицы вообще, а те пословицы, которые отражают воззрение передовой, наиболее сознательной части русского крестьянства. Увековеченный в сборниках опыт далеко не однороден; мы найдем там и такие пословицы: «Работа не волк, в лес не убежит»; «Работа дураков любит» и др., которые, вне всякого сомнения, создавались и культивировались лентяями и лодырями. С этими мнимо-народными пословицами у Гончарова нет, конечно, решительно ничего общего.
Не следует понимать приведенные выше параллели так, что Гончаров списывал эти пословицы, как бы заимствуя и копируя народную мудрость. Такой метод работы в данном случае был бы невозможен: сборник пословиц Даля вышел в 1862 г., тремя годами позднее «Обломова». Но дело, конечно, не только в этом. Гончаров никогда не был писателем-этнографом, цитирующим пословицы или другие виды русского фольклора, как это обыкновенно делал Даль3. Он не копировал «букву» этих изречений русской народной мудрости, но творчески воспроизводил их «дух». И вот почему сравнения отдельных ситуаций романа «Обломов» с пословицами о лени особенно характерны. Они свидетельствуют о глубокой народности концепции гончаровского романа. Разумеется, в изображении Гончарова «обломовщина» гораздо более сложное явление, чем просто лень, безделье, спячка. Романист создал стройную философию байбачества, нравственного индифферентизма и т. д. Однако в основе своей идея «Обломова» содержится уже в этой народной мудрости. Сила критики Гончаровым русского барства по существу совпала с отношением к нему народа. Именно это и обеспечивает роману Гончарова его неувядающую силу.
|