|
4
Отношения Гончарова к большей части писателей, вышедших из недр «натуральной школы», были критическими. И прежде всего он резко критиковал Достоевского, которого Гончаров, если верить его позднейшим признаниям, почти не читал. Я имею в виду красноречивое свидетельство «Необыкновенной истории» : «Я давно перестал читать русские романы и повести: выучив наизусть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, конечно, я не мог удовлетвориться вполне даже Тургеневым, Достоевским, потом Писемским, таланты которых были ниже первых трех образцов. Только юмор и объективность Островского, приближавшие его к Гоголю, удовлетворяли меня в значительной степени. Из Достоевского я прочел «Бедных людей», где было десяток живых страниц, и потом, когда он написал какого-то Голяткина да Прохарчина, — я перестал читать его и только прочел превосходное и лучшее его сочинение «Мертвый дом», а затем доселе ничего не читал, ни «Преступлений и наказаний», которые, говорят, очень хороши, и ничего дальше» (НИ, 45).
«Бедных людей» и пройти мимо «какого-то Голяткина да Прохарчина» и даже мимо «Преступлений и наказаний»! Конечно, Гончарову приходилось иногда обращаться к произведениям Достоевского. «Маленькие картинки» его, присланные для напечатания в «Складчину», Гончаров аттестовал как «ряд маленьких очерков, умных, оригинальных, талантливых»6. Читал он и иные очерки Достоевского, о которых даже спорил с их автором7. Однако в целом Достоевский был неприемлем для Гончарова — своим безграничным субъективизмом, анормальностью своего психологического метода, отсутствием меры, спокойствия — всего того, что Гончаров так ценил у своих «образцов»8. Не говорим уже о полной неприемлемости для Гончарова реакционно-славянофильской идеологии Достоевского.
Характерно, что Гончаров в своем творчестве не использует тех возможностей, которые обязательно использовал бы Достоевский. Он лишь кратко развивает в «Обыкновенной истории» тему двойничества в любви (I, 255). «Любит ли она или нет? говорил он (Штольц. — Ц.) с мучительным волнением, почти до кровавого пота, чуть не до слез» (III, 161). Знаменательно, что и эта тема любви, мучительной, судорожной, которую Достоевский развил бы во всех подробностях, не получила никакого развития в спокойном и гармоническом «Обломове». Если бы за «Обрыв» взялся Достоевский, он бы, конечно, подробно остановился на изображении мучительной любви Наташи к Райскому (IV, 143). Гончарову этот эпизод решительно не удался. Гораздо объективнее, без холодной иронии и постоянного нагнетания происшествий, показал Гончаров отношения важной провинциальной барыни с губернаторшей в «Обрыве» (IV, 286; ср. образ Ставрогиной в «Бесах»). Как различно изображены были обоими романистами и любовные увлечения Бережковой и Ставрогиной: глубоко трогательный и интимный роман первой с Титом Никонычем и полные двусмысленности отношения Ставрогиной с Верховенским-отцом. «Бесы» писались всего лишь через год после того, как был напечатан «Обрыв», который, конечно, тотчас стал известен Достоевскому по журнальному тексту. Тем интереснее отметить различие их подходов к изображению сходных между собою явлений действительности.
По-иному изобразил бы Достоевский и сцену опьянения Илюхина в воспоминаниях Гончарова «На родине» (IX, 248): этот чиновник вышел бы у него вроде тех «пьяненьких», которых Достоевский так любил рисовать в Девушкине, Горшкове, Мармеладове, Снегиреве и многих других. Гончаров обошелся здесь без изображения униженного самолюбия, переходящего в болезненную «амбицию»; зато он показал Плюхина во всей его бытовой характерности как тип провинциального русского чиновника.
В отличие от Достоевского, Гончаров не любил психопатологии, не изображал резких движений больной души: творческий взор его устремлен был к нормальным и светлым сторонам человеческого сознания.
«в зной жнет беременная баба... ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи... А муж ее бьется тут же в бороздах, на пашне или тянется с обозом в трескучий мороз, чтобы добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и между прочим внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе...» (IV, 38).
бурлака, тянущего ременную лямку (IV, 318). Но то, что было типичным для автора стихов о «страде деревенской», «На Волге» и «Балета», получило у Гончарова не более, чем частное значение. Эта тема народного труда нужна романисту лишь в той мере, в какой она характеризует Райского и Беловодову.
Гончаров не любил Некрасова, что явствует из его неопубликованного письма к К. Р. от 14 августа 1886 г., в котором Гончаров, между прочим, писал: «Третье стихотворение «Умер» слабее первых двух, оно не отделано, набросано небрежно, без всякой отделки стиха, но в нем звучит грустная нота Вашей искренности. Это стихотворение напоминает некрасовские стоны и слезы о народе, но они у него были не искренни, сквозь них пробивался холод, он собственно сам не любил народа, он увлекся на этот путь общим, возникшим в его время демократическим стремлением народолюбцев. Он был искренен только тогда, когда «ненавидел и проклинал» («Умолкни, муза мести и печали»). Такова была его натура — и тогда он был силен, правдив. В остальном у него было много напускного, деланного, хотя выходило эффектно, талантливо, но неискренно»9. Конечно, эта резко недоброжелательная характеристика некрасовской музы как нельзя более далека от истины.
Гончарову чужд был и Герцен, хотя на склоне лет Гончаров и признал «его всестороннее образование, важное подспорье таланту», и его блестящее остроумие (VIII, 197). Герцена Гончаров — без всяких к тому, конечно, оснований — считал космополитом. Но Герцен «действовал, — добавлял к этому Гончаров, — все-таки для России и, горячо любя ее, язвил «е недостатки, спорил с правительством, выражая те или другие требования в ее пользу, громил злоупотребления — и, нет сомнения, был во многом полезен России, открывая нам глаза на самих себя» (НИ, 120). Эта характеристика не лишена некоторого сочувствия; однако она не дает нам никаких оснований для сближения Герцена с Гончаровым. С писателем, «громившим» существующий политический строй, умеренному либералу Гончарову было явно не по дороге.
Чрезвычайно интересна параллель между Гончаровым и Щедриным. Оба они были летописцами старой дореформенной Руси, изобразителями крепостнической усадьбы. Щедринское Пошехонье родственно гончаровским Грачам, Обломовке и Малиновке. Здесь оба писателя нашли своих отрицательных персонажей. Но если изображение этого мира Щедриным полно гнева и сарказма, то картина его в творчестве Гончарова отличается мягким юмором.
«Обыкновенной истории» мы узнаем, что «Анна Павловна наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком» (I, 3). В конце романа Адуева рассказывает сыну о приставленной к нему няньке: «Однажды Агашка толкнула как-то тебя, да нос до крови и расшибла. Отец порол, порол ее, я насилу умолила» (I, 372). Но Гончаров не комментирует ни одного из этих фактов, он даже не окрашивает повествования каким-либо субъективным отношением к ним. Гончаров «не дает нравственных уроков... он как будто думает, кто в беде, тот и в ответе, а мое дело сторона...»10.
Соприкосновение с Щедриным имело место у Гончарова и позднее, но нигде он не становился при этом на дорогу щедринской сатиры. Припомним рассказ о хозяйничанье плута Затертого в имении Обломова (III, 144) или характеристику беспринципности Аянова во время его ухаживания за ее превосходительством (IV, 6,7). То и другое рассказано Гончаровым с безупречной бытовой сочностью, но спокойно и бесстрастно. Арина Петровна и Анна Павловна Затрапезная всеми средствами боролись с развратом крепостных, хотя сами же его и вызывали. Гончаров не показывает ни того, ни другого. О распущенности половых отношений у дворни кратко и определительно говорит бабушка (IV, 310); однако об отношении романиста к этому факту мы опять-таки не знаем. Беловодова рассказывает о своем воспитании: «...приставили француженку, madame Cléry, но ... не знаю, почему-то скоро отпустили. Я помню, как папа защищал ее, но maman слышать не хотела» (IV, 121). Сопоставление этого лаконического пассажа с позднейшим рассказом Щедрина «Ангелочек» вновь подчеркивает объективистский тон гончаровского повествования.
Только в некоторых своих местах рассказ Гончарова словно приближался к щедринскому. Таков, например, разговор, который ведут между собою обыватели города на тему об Ирландии и посылке туда хлеба (V, 17), или рассказ о губернаторе Углицком, который не брал денег у откупщика, отсылая его к вице-губернатору, и об откупщике, который все-таки находил путь снискать доверие начальника губернии: «Злоязычный Янов рассказывал, что «откупщику не везет в игре... с Львом Михайловичем», добавил он с комическим вздохом. — Зачем же он не бросит, если проигрывает? спросил я. Янов рассмеялся и похлопал меня по коленке» (IX, 190). Но даже и здесь, говоря о «неопрятных софизмах» Углицкого, Гончаров все же не выходил за границы довольно добродушного юмора. Не пользовался он и другими возможностями, мимо которых, конечно, не прошел бы автор «Помпадуров и помпадурш». «Марья Андреевна ехала хмурая и кислая, вздыхая по роли первой дамы в губернии» (IX, 244). «В бывшем губернаторском городском экипаже ехала, шептали тогда злые языки, la favorite en titre Углицкого, жена его чиновника...» (IX, 241). Легко представить себе, как блестяще разработал бы эти беглые бытовые подробности Щедрин.
Не может быть сомнения в том, что Гончаров ценил талант Щедрина11; об этом свидетельствует хотя бы его письмо последнему о жизненных прототипах Иудушки Головлева. «Я следил за одной такой близко знакомой мне натурой, замкнувшейся в своем углу... Такой же любостяжатель, как Ваш Иудушка, и прелюбодей, не случайный, как ваш герой, а всецельный и неудержимый» (СП, 292). Гончаров находит, что для Иудушки невозможно нравственное возрождение. «Он... не удавится никогда, как Вы это сами увидите, когда подойдете к концу. Он может видоизмениться во что хотите, т. е. делаться все хуже и хуже: потерять все нажитое, перейти в курную избу, перенести все унижения и умереть на навозной куче, как выброшенная старая калоша, но внутренне восстать — нет, нет и нет! Катастрофа может его кончить, но сам он на себя руки не поднимет» (СП, 292). Нельзя сказать, чтобы автор «Господ Головлевых» вполне согласился здесь с Гончаровым. В Иудушке перед его смертью все же произошла «какая-то смута, почти граничившая с отчаянием». Но это было лишь желание скорейшей и окончательной развязки всей его жизни: Иудушке захотелось «пасть на могилу» его матери, которую он замучил, и «застыть в вопле смертельной агонии». Однако в основном Щедрин согласился с Гончаровым: его Иудушка «не восстал» против самого себя. Письмо к Щедрину свидетельствовало о понимании Гончаровым реалистического метода Щедрина. Правда, Гончаров принимал «Господ Головлевых» как исключение из щедринского творчества, выделяя этот роман-хронику «из массы других чисто субъективных и посвященных быстро текущей злобе дня произведений» (СП, 292). Гончаров не одобрял ни «субъективности» Щедрина, ни его «злободневности», то-есть таких двух характерных черт его метода, без которых Щедрин не был бы самим собою. Характерно и такое замечание Гончарова об Иудушке: «Вы, работая над ним, сами может быть бессознательно чувствовали объективное величие этого типа, ибо вы обыкновенно сами бьете по щекам горячо ваших героев, к нему обращаетесь только с язвительной, чуть не почтительной иронией. Да иначе и нельзя: что можно прибавить, какую дать пощечину вдобавок к ужасающей детали о тарантасе?» (СП, 291).
«объективном величии» Иудушки, характеризующее отношение Гончарова к изображаемым образам, и скрытая отчужденность от писателя-сатирика, который бьет по щекам своих героев, и упоминания об «ужасающей детали о тарантасе», имеющее в виду просьбу Иудушки к изгоняемой матери прислать обратно тарантас, на котором она уезжает от него. Гончаров должен был особенно оценить эту действительно трагическую бытовую подробность, освещающую собою щедринский образ.
|