|
2
Известность Гончарова за границей никогда не была столь велика, как известность Тургенева, Л. Толстого, Достоевского, Чехова и Горького. Его переводили меньше и далеко не на все языки Западной Европы. Первым из произведений Гончарова переведен был «Обломов», вышедший на чешском языке в Праге уже в 1861 г. При жизни Гончарова этот роман появился в девяти изданиях — на чешском (1861), немецком (три издания — 1868, 1885 и 1887 гг.), французском (два издания —1877 и 1886 гг.), шведском (1887), финском (1887) и голландском (1887) языках. Реже переводилась «Обыкновенная история» — на языки чешский (1872), болгарский (1874), датский (1877), немецкий (1885) и французский (1887). Еще меньше известен был западноевропейским читателям «Обрыв»: после совершенно неудовлетворительного переложения романа в бельгийской газете «Indépendance belge» роман вышел в свет на французском (1886) и немецком (1887) языках. «Фрегат Паллада» при жизни Гончарова не появлялся за границей ни разу.
г. — четыре издания «Обломова»!), то-есть как раз в ту пору, когда переводы произведений русской литературы стали принимать систематический характер. Впрочем Гончарова переводили крайне неравномерно: на английском языке, например, при жизни своей Гончаров известен не был: первый английский перевод «Обыкновенной истории» появился в свет в 1894 г. Сравнительно с другими странами Гончаровым больше интересовалась Скандинавия. Особенно велик был интерес к его творчеству у славянского читателя — чехословацкого, болгарского.
Шестнадцать прижизненных изданий на девяти иностранных языках — не много для такого писателя, как Гончаров. Нужно, однако, заметить, что дело не только в количестве переводов, но и в их качестве. Говоря о мировой известности того или иного русского писателя, мы часто упускаем из виду эту сторону дела, несмотря на ее чрезвычайную важность. Датский переводчик Гончарова Ганзен (о котором мы еще будем говорить далее особо) недаром сообщил ему о ряде поистине анекдотических искажений, которые допускались при переводе русских классиков даже такими авторитетными, казалось бы, переводчиками, как Боденштедт. «Так, например, в «Песне об Иване Васильевиче» у Бодена «Haben sie schon Thee getrunken», а в оригинале: «Чай забегались, заигралися» и раньше «Meine freuchten Knochen wascht der Regen ab», где я усомнился, чтобы Лермонтов мог написать подобное пустословие. Проверив с оригиналом, я нашел: «Мои кости сирые дождем вымоет», и сообразив, что слово «сирые» должно иметь тесную связь с «сиротой», я и понял смысл автора. Из немецкого перевода «Обломова» я мог бы представить Вам целый список подобных ошибок»11.
Можно себе представить, как расхолаживающе действовали такие сообщения на Гончарова. Мнительный, видящий всюду злую руку Тургенева, якобы стремившегося затруднить его романам проникновение за границу (см., напр., НИ, 39). Гончаров сталкивается со случаями самого бесцеремонного искажения переводчиками его текста. С «Обрывом» дошло до того, что французский переводчик Эйжен Готи вовсе вычеркнул первую часть гончаровского романа и, сократив все дальнейшее повествование, сконцентрировал его вокруг Волохова, выпятив тем самым антинигилистическую тенденцию: «Обрыв» недаром назван был его переводчиком «Marc le nihiliste». И это было еще «прогрессом» по сравнению с «Indépendance belge», которая придала «Обрыву» фривольное заглавие «Любовная ошибка бабушки» («La faute de la grande mère»)12.
Другие случаи были, повидимому, не так криминальны, но только потому, что наглость там не так бросалась в глаза. Они-то особенно и волновали романиста. 4 августа 1877 г. П. В. Анненков сообщал Стасюлевичу: «Видел Гончарова... у него новая беда: какой-то господин перевел на французский язык «Обломова», но только первую часть его, говоря, что она лучшая, а остальные могут быть рассказаны — и рассказал действительно. Можете себе представить, что сделалось с автором? Он написал переводчику образцово-ядовитое письмо, в котором гнев и презрение подняли даже стиль до высоты французского chef d’oeuvre»13.
Упомянутое письмо до нас не дошло, однако Гончаров изложил этот эпизод в «Необыкновенной истории» : «... в этой первой части заключается только введение, пролог к роману, комические сцены Обломова с Захаром — и только, а романа нет! Ни Ольги, ни дальнейшего развития характера Обломова. Остальные три части не переведены, а эта первая часть выдана за отдельное сочинение, какое нахальство!.. Я отвечал этому Шарлю Делен... что если я и дал 18 лет назад... право переводить Обломова, то, конечно, не на отрывок, а на перевод целого романа, что он перевел только пролог или введение, а не самый роман, и тем испортил последний в глазах французской публики. Наконец, это право было дано его товарищу, знавшему по-русски, а не ему одному, и, особенно, я не давал права ставить на 1-й части надпись: tous droits reservés — и таким образом запрещать переводить другим. Все это мог только сделать, прибавил я, злой и завистливый соперник, который мог внушить такую мысль ему, Шарлю Делен, а он привел ее в исполнение, не думая мне сделать вред...» (НИ, 164—165).
«натуральной школы» в России объясняется там... влиянием теории Гегеля и романами Бальзака, Жорж Санд, Диккенса и Теккерея! Автор «Обломова» аттестуется «первоклассным стилистом и мастером рисунка», а его книга — «наиболее точным документом о русском национальном характере», обусловленном как климатом и нравами, так и государственным устройством России. «Обломовщина» для Делена это обозначение мечтательной лени, свойственной русскому темпераменту!
Высказав это клеветническое утверждение, французский переводчик принимается за оправдание своего предприятия. Сначала он и его собрат по работе хотели перевести «Обломова» целиком. Но, увы, в нем было бы целых два тома, и они побоялись, как бы кусок этот не превысил собою читательский аппетит. А тут как раз первая часть, которая могла быть озаглавлена: «День Обломова» — герой ведь целиком проводит его на диване в своей спальне. Делен и не думает информировать своих французских читателей о том, как в дальнейшем разовьется сюжет романа: судя по его фразе, что «во второй части романа герой попытается действовать», он едва ли даже твердо знал текст «Обломова»! Первую часть он аттестует как «лучшую», конечно, никак это не подкрепляя доказательствами. Упомянув о просьбе проснувшегося Обломова дать ему квасу, Делен изобретает такой конец романа: «Обломов осушил большой стакан кваса залпом и, будучи, таким образом, пробужден, он решил одеваться и начать в 4 с половиной часа вечера (!) свой день».
«Бельгиец, объявивший в предисловии, что он не знает по-русски, не знает даже и по-французски. Он перевел первые главы «Обломова», не потрудившись даже обозначить, что роман на этом не остановился. Представьте себе русского писателя, который решился бы представить первые главы «Кузины Бетты» в качестве всего бальзаковского романа»14. Тем не менее в 1886 г. эта книга была переиздана в том же виде! При жизни Гончарова французский читатель не был знаком с «Обломовым» целиком.
Умудренный этим горьким опытом, Гончаров вообще перестал доверять своим переводчикам. 4 июля 1869 г. он писал С. А. Никитенко:
«Стасюлевич вчера указал мне в окне книжной лавки немецкий перевод Обломова, только что вышедший в свет. Я терпеть не могу видеть себя переведенным: я пишу для русских и мне вовсе не льстит внимание иностранцев. С Германией нет конвенции, а то бы я не позволил»15. В том же духе он писал ей же: «Какая-то госпожа Чесных (должно быть Чеснокова по-русски, богемка, должно быть)... на днях обратилась ко мне с просьбой разрешить ей перевод на немецкий язык сочинения моего «Обрыва» и требует письменного ответа. Я не желал бы перевода и не желал бы тоже быть невежливым против нее, а писать к ней не могу, не зная, не только кто она, но даже есть ли такая госпожа на свете, или это письмо просто мистификация. Я так напуган, расстроен, болен — везде вижу зло, вред, несчастье — и тут мне кажется, что эта госпожа, переводчица — себе на уме; что потом явится немецкий критик — тоже себе на уме — или еще снится что-то и хуже того. Словом, какая-то глубоко изрытая яма! Это все конечно от того, что болен я, как видите! Просьба моя к Вам заключается в том, чтоб побывать у нее и сказать ей о том, как я не люблю, чтоб меня переводили, и что я никому на переводы согласия не даю, чтобы она извинила меня за отказ, который я делаю всем, и, между прочим, недавно обратившемуся ко мне французу. А если уж она очень хочет переводить что-нибудь, то пусть переводит «Войну и мир» графа Толстого...»16
Гончаров убежден был в том, что как бы ни был прекрасен перевод, «надо читать вещь в оригинале... Язык — огромная разница, почти бездна, разделяющая автора от читателя».
Правда, в других случаях он был снисходительнее. Дипломант Дерптского университета Вениамин Кордт в почтительных выражениях просил разрешить ему перевести на немецкий язык «Литературный вечер» и тем самым сделать его доступным для той части читающей немецкой публики, «которая в последнее время проявляет все больше и больше интереса к русской литературе». Гончаров ответил Кордту, что «в случаях, когда ко мне обращались за разрешением перевести на иностранные языки то или другое из моих сочинений, я всегда отказывался от права разрешать или не разрешать, считая это с своей стороны нескромным и предоставляя г. г. переводчикам действовать по своей воле»17.
В XX столетии качество переводов произведений Гончарова несколько повысилось — назовем, например, вышедший 15 лет тому назад словенский перевод «Обломова»18 переводы. Роман «Обыкновенная история» был переведен на этот язык Валдари под названием «Solita storia»; «Обрыв» — профессором Вердинуа под названием «Burrone» (Милан, 1924; переиздано там же в 1930 г.). Несмотря на то, что сам переводчик расточал своему труду неумеренные похвалы, указывая, в частности, на его полноту, мы с ним никак не можем согласиться. Из второй части «Обрыва» Вердинуа удалил замечательную картину города, расстилающегося у ног Райского, последующие его размышления о страсти. В оригинале Вера появляется в 16-й главе второй части, у Вердинуа — уже в 13-й. Переводчик опустил далее замечательное по своей поэтичности сравнение головы бабушки со снежной вершиной в Альпах.
Как курьез, должно быть отмечено то, что переводчик не выдерживает благородного по своей сдержанности тона Гончарова. Там, где в «Обрыве» написано: «Она была у него в объятиях. Поцелуй его зажал ее вопль» — переводчик пишет «в яростных объятиях» и «горячий поцелуй». У Гончарова Волохов просто поднял Веру, Вердинуа вставляет шаблонное сравнение: «поднял ее, как пушинку», и т. д. И в то же самое время снята столь характерная для Гончарова фраза: «Боже, прости ее, что она обернулась!» Еще раньше: «Марк, прощай! воскликнула она — и сама испугалась собственного голоса, так много было в нем тоски и отчаяния». Эта проникновенная гамма эмоций Веры никак не была передана в переводе: «Прощай, Марк, воскликнула она с отчаянием в голосе» («Addio, Marco! grida ella con voce disperata»).
|