|
2
Автор «Обыкновенной истории» — не сатирик или гуманистически настроенный моралист-проповедник, а писатель-«социолог», видевший свое назначение в глубоком и максимально объективном изображении наиболее характерных процессов общественной эволюции.
«Обыкновенной истории» лежат три темы. Первая из них — это романтика, вырастающая на основе паразитической жизни русского крепостнического дворянства. Вторая тема посвящена буржуазии, деловой и деляческой в одно и то же время. И наконец, третья тема касается женщины, страдающей в золоченой клетке буржуазного комфорта. Все эти три мотива «Обыкновенной истории» сплетены между собою в едином эпическом повествовании, вбирающем в себя и ряд иных тем, второстепенных по своему значению, но необходимых для уяснения главного. Уже в первом большом романе Гончарова проявляется одна из отличительных особенностей его творческого метода. «Обыкновенная история» «монографична»: в основе ее лежит отображение определенных жизненных проблем, разрешение их во внутренней связи и взаимной обусловленности.
В центре внимания Гончарова находится Александр Адуев. Этот образ мечтательного юноши не был новым для русской литературы: он в значительной мере предопределен был Ленским. Пушкинского романтика роднила с гончаровским их общая «идеальность», отрыв «высокой мечты» от «низкой» реальности, постоянное витание в мире иллюзий. Александр Адуев младший брат Ленского, и недаром он так часто говорит в романе словами пушкинского романтика, так часто оказывается поставленным в характерные для Ленского сюжетные ситуации14.
Однако, избрав общий с Пушкиным образ, Гончаров пошел гораздо дальше своего учителя в раскрытии социальных судеб Ленского-Адуева. В середине 20-х годов (шестая глава, о которой пойдет речь ниже, писалась в 1826 г.) Ленский казался Пушкину положительным явлением:
Быть может он для блага мира,
Иль хоть для славы был рожден;
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень...
«повешен, как Рылеев». Знаменательно, однако, что автор «Евгения Онегина» считался и с другой возможностью:
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
«Евгения Онегина» предвосхищала собою трактовку образа романтика писателями «натуральной школы». Мы не находим здесь ни тени идеализации: пред нами обыденный и неизбежный конец рядового представителя русского дворянского общества. Известно, с какой энергией одобрил Белинский этот второй, реалистический вариант развития образа. «Мы убеждены, — писал критик в восьмой статье своего пушкинского цикла, — что с Ленским сбылось бы непременно последнее. В нем было много хорошего, но лучше всего то, что он был молод и во-время для своей репутации умер. Это не была одна из тех натур, для которых жить — значит развиваться и итти вперед. Это — повторяем — был романтик и больше ничего. Останься он жив, Пушкину нечего было бы с ним делать, кроме как распространить на целую главу то, что он так полно высказал в одной строфе»15.
Эти строки писались Белинским в 1844 г. и были напечатаны в последней, двенадцатой, книге «Отечественных записок» за указанный год. Нельзя сомневаться в значении, которое они имели для Гончарова, только что принявшегося тогда за писание своего романа. Автор «Обыкновенной истории» шел за Пушкиным, впервые у нас определившим «обыкновенный удел» романтика, и за Белинским, считавшим «прозаический» вариант развития образа единственно возможным и типичным. Развивая сказанное Пушкиным и Белинским, Гончаров представил нам перерождение Ленского из восторженного мечтателя в законченного филистера, мещанина. Пушкин наметил этот путь как один из двух вероятных; Белинский сделал на нем резкий акцент; Гончаров раскрыл русским читателям процесс превращения романтика в филистера, все сложные перипетии его жизненной трансформации.
Передовые русские люди начала 40-х годов не раз говорили об этих тупиках. В дневнике 1843 г. А. И. Герцен записал: «Период романтизма исчез, тяжелые удары и годы убили его. Мы, не останавливаясь, шли вперед, многого достигли, но юные формы приняли мускулезный и похудевший вид путника усталого, сожженного солнцем, искусившегося всеми тягостями пути, знающего теперь все препятствия и пр... Мне кажется, наступает теперь новая эпоха успокоения совершеннолетнего и деятельности, более развитой. А впрочем, поживем — увидим»16.
С еще большей решительностью Герцен говорил о судьбах романтического мировоззрения во второй статье цикла «Дилетантизм в науке»: «Кто нынче говорит о романтиках, кто занимается ими, кто знает их? Они поняли ужасный холод безучастия и стоят теперь со словами черного проклятия веку на устах, печальные и бледные; видят, как рушатся замки, где обитало их милое воззрение; видят, как новое поколение попирает мимоходом эти развалины, как не обращает внимания на них, проливающих слезы; слышат с содроганием веселую песню жизни современной, которая стала не их песнью, и со скрежетом зубов смотрят на век суетный, занимающийся материальными улучшениями, общественными вопросами, наукой. И страшно подчас становится встретить среди кипящей, благоухающей жизни этих мертвецов, укоряющих, озлобленных и не ведающих, что они умерли!»17 Вся эта статья представляла собою отходную романтическому миросозерцанию. Она была написана настолько резко, что ее автор писал в дневнике: «Или цензура ее изуродует, или эта статья может принести последствия, — может, третью ссылку»18.
Если Герцен говорил с такой резкостью о тупиках романтизма в науке, то Белинский с не меньшей решительностью боролся с романтизмом в русской литературе начала 40-х годов. Общеизвестно разоблачение выспренней романтики Бенедиктова, которое осуществлено было Белинским еще в середине 30-х годов, или та чрезвычайно резкая по тону статья, которую Белинский писал против трескучего романтизма Марлинского и необходимость которой он столь решительно отстаивал перед своими друзьями. «Статья о Марлинском, — писал он в 1840 г. В. П. Боткину, — тебе не понравится, но именно такие-то статьи я и буду отныне писать, потому что только такие статьи и доступны и полезны для нашей публики»19.
Борьба Белинского с ходульным романтизмом на этих статьях не закончилась. Он не прекращал ее и в 40-е годы, с особой настойчивостью разоблачая того псевдоромантического героя, с которым будет вскоре иметь дело автор «Обыкновенной истории».
«как будто совершенно лишены души и сердца», в них «нет никакого порыва к миру идеальному — это крайность; другие, напротив, как будто состоят только из души и сердца и как будто родятся гражданами идеального мира — это другая крайность»20. Эти строки годового обозрения Белинского «Русская литература в 1842 году» могли послужить темой для романа Гончарова, который, как мы знаем, изображал именно такой резкий контраст двух натур. Гончаров почти буквально перекликался с Белинским, заявляя, что Адуева «была свидетельницею двух страшных крайностей в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения» (I, 195).
Свою антитезу Белинский повторил в статье 1845 г. «Петербург и Москва»: «Есть мудрые люди, которые презирают всем внешним; им давай идею, любовь, дух, а на факты, на мир практический, на будничную сторону жизни они не хотят и смотреть. Есть другие мудрые люди, которые, кроме фактов и дела, ни о чем знать не хотят, а в идее и духе видят одни мечты. Первые из них за особенную честь поставляют себе слушать с презрительным видом, когда при них говорят о железной дороге. Эти средства к возвышению нравственного достоинства страны им кажутся и ложными, и ничтожными; они всего ждут от чуда и думают, что образование в одно прекрасное утро свалится прямо с неба, а народ возьмет на себя труд только поднять его да проглотить, не жевавши. Мудрецы этого разряда давно уже ославлены именем романтиков. Мудрецы второго разряда спят и видят шоссе, железные дороги, мануфактуры, торговлю, банки, общества для разных спекуляций; в этом их идеал народного и государственного блаженства; дух, идея в их глазах — вредные или бесполезные мечты. Это классики нашего времени. Не принадлежа ни к тем, ни к другим, мы в последних видим хоть что-нибудь, тогда как в первых — виноваты — ровно ничего не видим»21.
Едва ли можно сомневаться в том, что это место статьи Белинского было известно Гончарову: физиологический очерк «Петербург и Москва» появился в свет весной 1845 г., то-есть как раз в ту пору, когда началась работа Гончарова над «Обыкновенной историей». Предпочтение, которое Белинский отдавал «мудрецам второго разряда», предвосхищало его будущую снисходительность к Адуеву-старшему. Еще раньше, в статье «Драматургические сочинения и переводы Н. А. Полевого», критик создал такую характеристику «прекрасных душ», которая как нельзя более подходила к Александру Адуеву. «Сердце у этих людей действительно доброе, ума в них также отрицать нельзя; но они лишены всякого такта действительности. Они узнают высокое и прекрасное только в книге и то не всегда; в жизни же и в действительности они никогда не узнают ни того, ни другого, и от этого скоро разочаровываются (любимое их словцо!), холодеют душою, стареются во цвете лет, останавливаются на полудороге и оканчивают тем, что или (и это по большей части) примиряются с действительностью, какова бы она ни была, то-есть с облаков прямо падают в грязь, или делаются мистиками, мизантропами, лунатиками, сомнамбулами»22. Как полно в этой характеристике предсказан Александр Адуев — разлад между «мечтой» и действительностью, приводящий его к преждевременной старости души и примирению с действительностью, которая раньше им так настойчиво отрицалась.
«Русская литература в 1845 году», Белинский вновь обратится к типу «романтических ленивцев и вечно бездеятельных или глуподеятельных мечтателей», которые «неизбежно... прогуливаются по дороге жизни». «Не жить, но мечтать и рассуждать о жизни — вот в чем заключается их жизнь... Нельзя не подивиться, что юмор современной русской литературы до сих пор не воспользовался этими интересными типами, которых так много теперь в действительности, что ему было бы где разгуляться!»23 «Обыкновенной историей» близилась к концу и перед самым своим знакомством с критиком. Его роман как бы явился ответом на приглашение, которое Белинский сделал передовым русским писателям: он был посвящен всестороннему изображению «романтического ленивца» и «бездеятельного или глупо-деятельного мечтателя».
В уже цитировавшейся выше статье «Петербург и Москва» Белинский предвосхитил гончаровскую тему отрезвления романтика, очутившегося в Петербурге. «Куда деваются высокопарные мечты, идеалы, теории, фантазии! Петербург, в этом отношении, — пробный камень человека: кто, живя в нем, не увлекся водоворотом призрачной жизни, умел сберечь и душу и сердце не на счет здравого смысла, сохранить свое человеческое достоинство, не предаваясь донкихотству, — тому смело можете вы протянуть руку, как человеку... Петербург имеет на некоторые натуры отрезвляющее свойство: сначала кажется вам, что от его атмосферы, словно листья с дерева спадают с вас самые дорогие убеждения; но скоро замечаете вы, что то не убеждения, а мечты, порожденные праздною жизнию и решительным незнанием действительности, — и вы остаетесь, может быть, с тяжелою грустью, но в этой грусти так много святого, человеческого... Что мечты! Самые обольстительные из них не стоят в глазах дельного (в разумном значении этого слова) человека самой горькой истины, потому что счастие глупца есть ложь, тогда как страдание дельного человека есть истина, и притом плодотворная в будущем»24.
«Стыжусь вспомнить, как я, воображая себя страдальцем, проклинал свой жребий, жизнь. Проклинал! Какое жалкое ребячество и неблагодарность! Как я поздно увидел, что страдания очищают душу, что они одни делают человека сносным и себе и другим, возвышают его... Признаю теперь, что не быть причастным страданиям, значит не быть причастным всей полноте жизни...» (I, 377). Гончаров почти текстуально повторил в своем романе мысль Белинского о благотворности страдания для «некоторых натур». Впрочем, далее он доказал ее и способом доказательства от противного: перестав ощущать необходимость в духовных исканиях, Александр Адуев остановился в своем развитии и сделался безнадежным филистером. Белинский предусмотрел и этот конец, признав его вполне типичным для известной категории мечтателей.
Проведенные выше параллели говорят о том, что Гончаров в период своей работы над «Обыкновенной историей» не только хорошо был знаком со статьями Белинского, но и был с ним во многом солидарен.
Тема «Обыкновенной истории» не была новой для русской литературы 40-х годов, но никто из писателей той поры не сделал столько для художественного раскрытия этой темы, как Гончаров. Автор не утверждает в этом своем романе ничего такого, что не содержалось бы — иногда в зародыше — в творчестве его великих учителей. Но подытоживая и творчески развивая сказанное до него Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Белинским и другими, автор «Обыкновенной истории» создает необычайно широкую картину духовной эволюции «мечтателя» и его неудач, завершившихся полным крахом «героя».
|