Цейтлин. И. А. Гончаров. Глава 2. Часть 4.

4

Воплотив в Александре «всю праздную, мечтательную и аффектационную сторону старых нравов» (VIII, 213), Гончаров противопоставил ему нового человека, в общем гораздо более прогрессивного. Однако образ дяди получился в «Обыкновенной истории» далеко не идеальным. В обрисовке его сказалась та неудовлетворенность буржуазным прогрессом, которая уже в 40-х годах сделалась характерной особенностью идеологии Гончарова.

«желтые цветы». Однако, будучи от природы положительной и практической натурой, Петр Иваныч быстро преодолел воздействие сентиментальной моды во вкусе молодого Жуковского³³ и сделался деловым человеком. Возможен ли был уже в 20-е годы такой чиновник, который соединил государственную службу с промышленной деятельностью? Нет основания сомневаться в его реальности. Мы знаем, что именно с 20-х годов начало множиться чиновничество, которое комплектовалось из разных сословий николаевской России и прежде всего из среднего и менее достаточного слоя русского дворянства³⁴. Нет ничего невероятного в том, что такой преуспевавший петербургский чиновник мог в конце 20-х годов стать совладельцем завода и таким образом наполовину сделаться фабрикантом. Почему бы столичный чиновник не мог стать на тот путь, которым уже шли многие помещики, заводившие у себя в крепостных имениях фабрики и заводы? Разумеется, таких получиновников, полубуржуа в ту пору было еще немного. На это указывал и сам Гончаров, писавший: «Тогда, от 20-х до 40-х годов, это была смелая новизна, чуть не унижение... Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца не было лестно» (VIII, 213). Однако в ту пору, когда Петр Иваныч стал фабрикантом, он еще не был «тайным советником».

В образе Петра Иваныча Адуева Гончаров создает тип буржуазного героя, к которому он неоднократно будет обращаться впоследствии. По своим воззрениям Адуев-старший — убежденный сторонник капитализма. Жизнь удалась ему — «он сам нашел себе дорогу» (I, 39), завоевал то счастливое сочетание «карьеры и фортуны», в поисках которых теперь явился в столицу его племянник. Адуеву-старшему глубоко чужда дворянская лень и квиетизм. Он до поздней ночи работает, он «читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний» (I, 63). Его разрыв с дворянской патриархальностью проявляется в самых различных сферах быта. Петр Иваныч издевается над хлебосольством провинциальных обывателей, которые «от скуки всякому мерзавцу рады». Он презрительно относится к людям, не приспособленным к жизненной борьбе, не умеющим владеть собою: «Восторги, экзальтация — тут человек всего менее похож на человека и хвастаться нечем. Надо спросить, умеет ли он управлять чувствами; если умеет, то и человек» (I, 82).

Адуев-старший — отъявленный враг романтизма, только отвлекающего людей от полезной деятельности в современном духе: «...мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать» (I, 50). С особенной отчетливостью буржуазные взгляды Адуева-старшего проявляются в его отношении к искусству, в котором он всего выше ценит сосредоточенный труд, деятельное участие спокойного разума. Мысль поэта, может быть, и родится в экстазе, но она «выходит совсем готовая из головы... когда обработается размышлением» (I, 98). Человек «новой эпохи», Петр Иваныч знает, что теперь талант — это капитал, «чем больше тебя читают, тем больше платят денег» (I, 69). Тот же подход свойственен Петру Иванычу и к любви: здесь, по его мнению, как и всюду, царствует выгода. Племянник, верующий в вечность и неизменность любви, готовит себе тяжкие разочарования. Сам Петр Иваныч не заботится о любви, не ценит ее — для него гораздо важнее выгодный брак (I, 102). «И тут расчет, дядюшка? — Как и везде, мой милый» (I, 82).

«Обыкновенной истории» к мысли, что в этом образе отражается идеал самого Гончарова. Такое утверждение не может быть принято. Нельзя отрицать, конечно, что в Адуеве-старшем имеется ряд положительных качеств: Нельзя отрицать и того, что Гончаров вкладывает в уста Петра Адуева некоторые свои взгляды. Об этом он прямо скажет в 1866 г. в своем письме к Е. П. Майковой: «Не я ли, печатно уличая старое общество в дремоте, не я ли еще в 40-х годах, в первой моей книжке, с сочувствием, в лице одного дяди ругал его племянника за его преподлые воззрения и указывал на необходимость труда...» (курсив мой. — А. Ц.)³⁵.

Важность этого свидетельства не подлежит сомнению. И все же нельзя сказать, что Гончаров любуется своим персонажем, что он его идеализирует. Борясь с романтизмом, Адуев-старший, однако, лишен высокого идеала. Все положительные качества — честность, энергия и пр. направлены исключительно к достижению «карьеры и фортуны» и оттого теряют свою положительность³⁶.

«Обыкновенной истории», а со второй ее части, с того момента, как окончательно развеялись романтические иллюзии Александра. Как раз тогда, когда дядюшка оказывается, как будто бы, полным победителем, его принципы начинают подрываться. Гончаров осуществляет эту критику Петра Иваныча устами его жены: «Он понимал все тревоги сердца, все душевные бури, но понимал — и только. Весь кодекс сердечных дел был у него в голове, но не в сердце». Он женился «только для того, чтобы иметь хозяйку, чтоб придать своей холостой квартире полноту и достоинство семейного дома, чтоб иметь больше веса в обществе». Но брак, строящийся не на любви, а на холодном («ледяном») расчете, кажется Лизавете Александровне «холодной насмешкой над истинным счастьем» (I, 194).

высоко ценит богатство, доставляющее ему этот комфорт. Обладая большей трезвостью взглядов, нежели его племянник, Адуев-старший, однако, по-своему ограничен: у него мелкая душа, неспособная понять чужие страдания и тем более сочувствовать им. Присмотримся к поступкам Адуева-старшего в романе, например, к «шутке», которую он сыграл над своим компаньоном Сурковым, ухаживающим за Юлией и своим мотовством грозящим расстроить их общее дело по заводу. «Влюби-ка в себя Тафаеву... не давай Суркову оставаться с ней наедине... ну, просто, взбеси его... Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом» (I, 238—239). Дядюшка, вероятно, и сам понимает, что эта авантюра не пройдет бесследно ни для его влюбчивого племянника, ни тем более для нервной и мечтательной Тафаевой. Но все эти соображения отступают на задний план, как только заходит речь о благополучии «заводских дел».

В конце романа Петр Иваныч сам со всей ясностью видит тупик, в который он завел себя и жену. Он, когда-то призывавший племянника «никогда не посягать на личность женщины ни словом, ни делом» (I, 181), осуществлял над самым близким ему человеком «холодную и тонкую тиранию» (I, 392). «Холодный пот» выступает на лбу Петра Адуева, когда он сознает, что убил свою жену «бесцветной и пустой жизнью». Уже три месяца, не зная покоя, он решается, наконец, выйти в отставку, продать завод. Слишком поздно, однако, приходит это решение, и ни Адуев, ни его жена не верят в то, что они будут счастливы. «Что-то будет! — подумал он. Долго сидели они, не зная, что сказать друг другу» (I, 396).

Гончаров испытывает буржуазного героя в сфере его личных отношений с женщиной: здесь всего резче проступают его эгоизм и делячество. Как мы увидим далее, в «Обломове», Гончаров повторит этот прием оценки. В «Обыкновенной истории» он употреблен резко и недвусмысленно.

Не может быть никакого сомнения в том, что Гончарову симпатична деловитость Петра Иваныча. Она ему представляется новой стадией в развитии русского общества. Эту мысль Гончаров с особой энергией развивает в своих позднейших автокомментариях к роману: «...здесь, в встрече мягкого, избалованного ленью и барством мечтателя-племянника с практическим дядей выразился намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре — в Петербурге. Мотив этот — слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела, в борьбе с всероссийским застоем» (VIII, 212). Автор «Обыкновенной истории» является убежденным противником этого «всероссийского застоя». Однако мы грубо ошиблись бы, если б считали Петра Иваныча носителем «не рутинного, а живого дела». Зорко наблюдая этого нового «героя времени», Гончаров сумел распознать в нем черты капиталистического делячества, проявления буржуазного и бюрократического эгоизма³⁷

В позднейшей своей статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров указывал на то, что дядя и племянник были им изображены в «Обыкновенной истории» не с равной степенью определительности. «Первое, т. е. старое, исчерпалось в фигуре племянника — и оттого он вышел рельефнее, яснее. Второе, т. е. трезвое сознание необходимости дела, труда, знания, выразилось в дяде, но это сознание только нарождалось, показались первые симптомы, далеко было до полного развития — и понятно, что начало могло выразиться слабо, неполно, только кое-где, в отдельных лицах и маленьких группах, и фигура дяди вышла бледнее фигуры племянника» (VIII, 213—214).

Разумеется, Гончаров был прав, указывая на то, что «старое» ему было легче изображать в его вполне устоявшихся и определившихся формах. Но он обходил молчанием еще одно важное обстоятельство. Образ Адуева трудно было рисовать — он был одновременно и дидактическим и сатирическим образом. То, что с помощью образа Петра Иваныча в одно и то же время высмеивался дворянский романтизм и критиковалось буржуазное делячество, не могло не придать этому образу внутренней противоречивости.

Итак, ни племянник, ни дядя не вызвали к себе симпатии нашего романиста. Положительный образ «Обыкновенной истории» следует искать в той галлерее русских женщин, которая так широко представлена в этом первом гончаровском романе. Положительным образом этого рода, конечно, не является ни Анна Павловна Адуева, которая своим воспитанием только испортила сына, ни дочь соседней помещицы, Софья, глаза которой красноречиво говорили: «...буду любить просто, без затей, буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно быть умнее мужа? это грех!» (I, 24).

От этих представительниц патриархальной, невежественной крепостнической среды отличаются женщины, которых Александр встречает в Петербурге. В образе Юлии Павловны Тафаевой Гончаров блестяще развенчал светское воспитание женщины, обрекавшее ее на жалкое положение в обществе, делавшее ее предметом купли и продажи, уродовавшее ее характер романтическими причудами, первичностью, граничащей с истерией. Более положительна Наденька Любецкая, обладательница «ума пылкого, сердца своенравного и непосредственного» (I, 109), девушка, стоящая на пороге сознательной жизни, но не знающая еще путей в будущее. «Ее физиономия редко оставалась две минуты покойною. Мысли и разнородные ощущения до крайности впечатлительной и раздражительной души ее беспрестанно сменялись одни другими, и оттенки этих ощущений сливались в удивительной игре, придавая лицу ее ежеминутно новое и неожиданное выражение» (I, 109). Пылким умом, своенравным сердцем Наденька в какой-то мере предвосхищает Веру из «Обрыва», однако у нее гораздо меньше «верных суждений», меньше сознания, и сам Гончаров недаром определял Наденьку как русскую девушку, делающую еще только «первый сознательный шаг» (СП, 156). На том же этапе развития находится и Лиза, простодушно поверившая в чувство Александра.

«Обыкновенной истории» (такого обилия их еще не знал ни один русский роман) особенного внимания заслуживает образ Лизаветы Александровны Адуевой. Эта женщина представляет собою положительное начало гончаровского романа, несет в себе то жизнеутверждающее идейное зерно, которого так недоставало ее мужу и племяннику. Вместе с самым романистом Лизавета Александровна отрицает обе эти враждующие друг с другом полярности. «Она была свидетельницею двух страшных крайностей — в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой ледян до ожесточения. Как мало понимают оба они, да и большая часть мужчин, истинное чувство! и как я понимаю его! — думала она: — а что пользы? Зачем?» (I, 195). Лизавета Александровна одна в романе является носительницей подлинного чувства — естественного, сильного, глубокого, «вечно женственного». Двадцати лет от роду она была выдана за мужчину вдвое ее старше; он не действовал «напрямик с ее сердцем», но стремился «хитро овладеть... ее умом, волей, подчинить ее вкус и нрав своему» (I, 176). Сердце не участвовало в его любви к ней, и это оскорбляло Лизавету Александровну. Правда, она «с героическим самоотвержением таила свою грусть, да еще находила довольно сил, чтобы утешать других» (I, 195). Однако душевная драма мало-помалу сломила эту тонко чувствующую натуру. «В ее безжизненно-матовых глазах, в лице, лишенном игры живой мысли и чувств, в ее ленивой позе и медленных движениях он прочитал причину того равнодушия, о котором боялся спросить...» (I, 392).

«Услышишь о свадьбе, пойдешь посмотреть — и что же? видишь прекрасное, нежное существо, почти ребенка... Ее одевают в газ, в блонды, убирают цветами и, несмотря на слезы, на бледность, влекут, как жертву, и ставят — подле кого же? подле пожилого человека, по большей части некрасивого, который уж утратил блеск молодости. Он или бросает на нее взоры оскорбительных желаний, или холодно осматривает ее с головы до ног, а сам думает, кажется: «хороша ты, да, чай, с блажью в голове: любовь да розы, — я уйму эту дурь, это — глупости! У меня полно вздыхать, да мечтать, а веди себя пристойно», или еще хуже — мечтает об ее имении» (I, 97). Эта картина «неравного брака», увековеченная в русской живописи Пукиревым, драматически разработанная Достоевским в его ранней новелле «Елка и свадьба» и Островским в его «Бедной невесте», — служит Гончарову только средством для изображения «дикого языка» Александра (он-то и рисует эту картину весьма спокойно к ней относящемуся дяде). Гончаров далек от мысли заклеймить буржуазный брак, представляющий собою акт купли и продажи. Нечего и сравнивать в этом плане роман Гончарова с таким образцом антикрепостнической сатиры, как «Кто виноват?» Герцена. Характерна в этом смысле и отчужденность Гончарова от Жорж Санд, эмансипаторские романы которой заслужили такую высокую оценку Герцена, Щедрина, и других³⁸.

Гончаров не подымает руки на буржуазную семью, но ратует за внимание к женщине в пределах этой семьи. Он является убежденным противником тех, кто хотел бы заключить женщину в клетку буржуазного комфорта: она — показывает Гончаров — неизбежно погибнет в этой клетке, лишенная воздуха, света и главное — свободы. На примере Лизаветы Александровны, которая является «женщиной в благороднейшем смысле слова», созданной «на радость, на счастье мужчины», романист показывает гримасы капиталистического строя. За женщиной не признают прав на любовь, она не встречает необходимого ей чувства и гибнет в этой гнетущей атмосфере попирания ее человеческого достоинства. Едва ли нужно доказывать прогрессивность такой постановки темы женщины, хотя подобное разрешение вопроса и уступает по своей остроте произведениям Герцена, Щедрина, Некрасова.

Нельзя, вместе с тем, не отметить и того, что образ женщины, страдающей в буржуазной семье, лишен в «Обыкновенной истории» резкой протестующей тенденции. Лизавета Александровна не борется с окружающей средой, являясь скорее ее жертвой. Впрочем, такими же жертвами являются и Круциферская («Кто виноват?» Герцена), и Надя («Современная баллада» Некрасова), и Варенька («Бедные люди» Достоевского), и большинство других женщин 40-х годов. Русская литература первой половины XIX в. так и не создала образа смелой женщины, протестующей против цепей буржуазного брака — для этого не было еще необходимых социальных предпосылок.

Сравнивая «отрицательные» и положительные тенденции «Обыкновенной истории», нетрудно заметить, что первые решительно перевешивают. Одна Лизавета Александровна является в этом романе положительным образом, но и она, как мы уже отметили, скорее жертва в борьбе, чем ее активный фактор. Нравственное мещанство в этом романе побеждает, и хотя Гончаров относится к нему с безусловным отрицанием, он еще не видит тех сил, которые поднимутся против этого мещанства из недр прогрессивной русской общественности. Это придает первому роману Гончарова некоторый отпечаток пессимистичности, который ввел в заблуждение значительную часть критиков и читателей, пришедших к выводу, что романист считает победу «адуевщины» неизбежной. Эта точка зрения безусловно ошибочна.