|
5
К 1847 г. русская литература уже знала «роман в стихах» («Евгений Онегин»), роман в повестях и новеллах («Герой нашего времени»), роман-«поэму» («Мертвые души»), «роман в письмах» («Бедные люди»). Однако в ней еще не существовало романа в собственном смысле этого слова, в котором «существенные стороны» жизни были бы раскрыты на широком, однородном по составу прозаическом полотне, отличном по своей структуре от смежных с романом видов прозы. «Обыкновенная история» была одним из первых39
«Обыкновенной истории» создает экспозицию социальной среды, в которой жил и воспитывался его герой. Дворянская усадьба Адуевых охарактеризована Гончаровым с такой выпуклостью, что бытовые картины помещичьей жизни выдерживают сравнение даже с бытовыми зарисовками «Евгения Онегина» и «Мертвых душ». Эта картина заставляет нас вспомнить и о фонвизинском «Недоросле». Однако сатирический метод Фонвизина сменяется у Гончарова всесторонним психологическим показом социальной среды. Перед нами зажиточная барская усадьба: перед домом расстилаются пашни, леса обширны и богаты дичью, озеро «кишмя кишит» рыбой. В нескольких репликах Анны Павловны Адуевой раскрывается психология патриархальной помещицы, живущей продуктами своего хозяйства, очень экономной, суровой к своим крепостным, судьбой которых она распоряжается по своему усмотрению. Гончаров не сгущал красок, но и не рассеивал их40. Крепостнический произвол изображен в «Обыкновенной истории» не в каких-либо исключительно резких проявлениях, а в среднем, обыкновенном своем уровне: «Смотри же, Евсей, помни: будешь хорошо служить, женю на Аграфене, а не то...» (I, 30). Или в другом месте: «Присмотрите и за Евсеем: он смирный и не пьющий, да, пожалуй, там, в столице, избалуется, — тогда можно и посечь» (I, 38).
Адуева — помещица, «каких много» было в дворянской среде той поры. Гончаров не склонен был к сатирическому изобличению этого типа, предпочитая рассказать о нем без каких-либо комментариев. Таков в конце романа эпизод с Александром, который однажды «встретил толпу баб и девок, шедших в лес за грибами, присоединился к ним и проходил целый день. Воротясь домой, он похвалил девушку Машу за проворство и ловкость, и Маша взята была во двор ходить за барином» (I, 374). Можно себе представить, как полно рассказал бы об этом эпизоде жизни дворянского героя Лев Толстой. Гончаров довольствуется здесь очень выразительным, правда, но и достаточно осторожным курсивом.
Подробно охарактеризовав поместную среду — мать Александра, любимую им дочь соседки Софью, приживальщика Антона Иваныча41, Гончаров переносит действие в Петербург. Здесь по ходу действия он выводит новых персонажей и прежде всего трех женщин, которых любит его герой. Каждая из этих экспозиций сжата; сделано исключение только для одной Юлии, на истории воспитания которой романист подробно останавливается, считая его типичным для молодой девушки из общества.
В центре внимания романиста находятся процессы социально-психологического превращения. История Александра — это история молодого человека той поры с его «обыкновенным» путем к «обыкновенному уделу». Почти не изображая нам жизни петербургского департамента, Гончаров, однако, исчерпывающим образом устанавливает типический путь своего героя, путь, который ведет именно в этот департамент.
в. не изобразил с такой полнотой и так глубоко, как Гончаров, процесса превращения дворянина-романтика в бюрократического дельца. Он не ограничивается изображением чиновничества в юмористическом плане, но всесторонне характеризует процесс социальной трансформации 30-х годов.
«Обыкновенной истории» Гончаров считал типичными не только для среднего чиновничьего круга, в пределах которого они происходили: «без сомнения то же — в таком же духе, тоне и характере, только в других размерах, разыгрывалось и в других, и высших и низших сферах русской жизни» (VIII, 213). Однако в основном это был конфликт «среднего чиновничьего круга»: с ним были связаны оба главных персонажа гончаровского романа. Тот и другой, представлявшие собою одно явление на разных этапах его развития, уже в 40-е годы были оценены как глубоко типические представители той мещанской среды, которая в конце концов отреклась от высоких идеалов времени, предпочитая им деньги, комфорт, сытое и покойное существование. В ее состав входят те, кто отличался срединностью натуры и променял мечту об идеале на «карьеру и фортуну».
Типичность этих образов подчеркивалась решительно всеми течениями русской критики. Даже рецензент реакционнейшей газеты 80-х годов «Новое время», Буренин, указывал на то, что сухой и рассудительный, самодовольный и эгоистический Петр Адуев «будет жить до тех пор, покуда будет существовать... петербургская канцелярская фабрика»42. Даже такой злобный клеветник, как Иванов-Разумник, и тот вынужден был признать, что «при всей пошлости и плоскости Адуева-старшего тип этот, однако, весьма широко захвачен... как тип, Адуев-старший нисколько не уступает в общности Обломову и вполне заслуживал бы нового словообразования «адуевщина» как символ сухого и плоского мещанства эпохи величия бюрократии и мундира...»43 г. образ Адуева-младшего послужил одному из критиков, Т. Ганджулевич, для характеристики новейших явлений в жизни буржуазного русского общества. Т. Ганджулевич доказывала, что тип Адуевых продолжает существовать и после первой русской революции. «Правда, — писала она, — Александр Адуев в наши дни не так интересуется и общественной жизнью, быть может, он побывал на баррикадах в Москве, был исключен из университета, как участник забастовки, и бедный дядюшка много имел возни с ним, ездил хлопотать в департамент, сердился и ругал всю эту нелепую молодежь»44. Не будем здесь спорить с критиком по существу его утверждений. Знаменательно самое наличие последних: оно говорит нам о том, что образу Адуева-младшего свойственна была несомненная типичность, далеко не ограничивавшаяся сороковыми годами или несколькими последующими десятилетиями.
А. Толстой Гончаров писал 12 августа 1878 г. об «Обыкновенной истории», которую он ей одновременно послал: «Надеюсь, что критика Ваша не будет строга к первому, молодому опыту, если она примет во внимание историческую перспективу. Книга появилась в первый раз в журнале в 1847 году, следовательно писалась в 1845 и 1846, более 30 лет тому назад. Сколько перемен с тех пор в понятиях, взглядах, вкусах и в самых внешних приемах литературных!»45. «Перемен» за эти годы было, действительно, много, но образы Адуевых пережили свою эпоху, и в 70-е годы они были так же типичны, как и в 40-е. Во всяком случае, они бесспорно выдержали суровое испытание временем.
«Обыкновенной истории». Это в первую очередь относится к обитателям усадьбы Грачи и к тем, кто к этим обитателям близок. Образ Анны Павловны Адуевой выписан мягкой, но отчетливой кистью. Перед нами «добрая внучка злой госпожи Простаковой», как охарактеризовал ее Белинский, Такими же типическими чертами наделены были Софья и деревенский приживал и всеобщий утешитель Антон Иваныч. Из многочисленной дворни Адуевых Гончаров остановил свое внимание только на двух — на Аграфене и Евсее. «Первая ключница» зажиточной помещицы, постоянно ворчащая Аграфена — один из наиболее удачных образов социального фона «Обыкновенной истории». Удачен и образ Евсея, флегматичного и робкого барского камердинера, прочно занимавшего «место и за печкой и в сердце Аграфены».
Далеко не все образы усадебной среды действуют на страницах «Обыкновенной истории»: о некоторых из них мы узнаем только из их писем. Таков, например, мелкий помещик Василий Тихоныч Заезжалов, столь усердно ходатайствующий за себя и своих знакомых. В письме к Петру Иванычу Заезжалов встает во весь рост со всем своим добродушием, патриархальностью и поистине младенческим представлением о столичных нравах и порядках. Точно так же одним своим письмом представлена в романе Гончарова и сестра Адуевой — Марья Горбатова, с ее восторженными чувствованиями и сентиментальным языком, с наивными воспоминаниями о «желтом цветке», который ей «с опасностию жизни и здоровья» достал когда-то из озера Петр Адуев. Оба эти образа, формально говоря, не участвуют в действии романа, однако они чрезвычайно важны для понимания деревенской среды, психологической эволюции Адуева-старшего и проч.
Еще полнее и разнообразнее типизированы в «Обыкновенной истории» люди Петербурга. Столоначальник, чувствующий «особое влечение» к небольшому капиталу Александра Адуева, напропалую жуирующий Сурков, придурковатый дворник Любецких, отец Лизы, петербургский мещанин Костяков — все эти люди необходимы для «Обыкновенной истории», для ее фона, для понимания ее героев. Особое место среди них занимают четыре главных женских образа романа — Наденька, Юлия, Лиза и особенно Лизавета Александровна. Каждая из них представляет собою своеобразный и, несомненно, типичный для своего круга женский характер.
«Обыкновенной истории» служит раскрытию ее этапов. Ни один из этих образов не существует в романе для себя самого: они или контрастны Александру Адуеву, проходя с ним через весь роман (мать, дядя и тетка героя), или сопутствуют ему на определенном этапе его развития (Наденька, Юлия, Лиза). Ни в одном произведении русской литературы той поры, исключая «Героя нашего времени», композиционная централизация не была доведена до такой степени, как в «Обыкновенной истории». Мы ничего не знаем, например, о жизни Наденьки Любецкой до ее встречи с Александром и особенно после их разрыва. Чем кончился ее роман с графом Новинским, женился ли он, бросил ли ее? Гончаров на эти вопросы не отвечает. Наденька его в дальнейшем интересует только в той мере, в какой отношения с ней отразились на психике Адуева-младшего. Точно так же мы мало что знаем о Лизавете Александровне. Сдавленный в своих берегах поток действия «Обыкновенной истории» движется только вперед, не растекаясь вширь и не образуя дополнительных сюжетных русел.
«Обыкновенной истории» за счет его полноты и многообразия. Правы те критики, которые считали этот первый роман Гончарова не лишенным схематизма. Всего больше этот недостаток проявляется в развитии сюжета. За исключением экспозиции романа, представляющей собою богатую подробностями картину жизни дворянского гнезда, все дальнейшее повествование построено по одному образцу: споры Александра с дядей, перемежающиеся любовными увлечениями Александра, всякий раз подтверждающими правоту Петра Иваныча. «Ты видал ее... как ее? Марья, что-ли?» — спрашивает племянника Петр Иваныч. «Наденька», — отвечает тот (I, 90). Этот прием намеренного забывания имени той девушки, которую любит Александр, повторяется затем семь раз: дядюшка последовательно называет эту девушку Анютой, Марьей, Катенькой, Юлией, Пашенькой, Груней, Дашенькой, а в журнальном тексте — Верочкой (см. I, 170, 171, 173, 283, 334, 335). Прием этот — совершенно новеллистический (или водевильный) — подчеркивает внутреннюю симметричность эпизодов романа.
Обратим внимание также на тот разговор о деньгах, который проходит через весь текст «Обыкновенной истории». Уже во время первого своего разговора с племянником Адуев-старший говорит ему: «Матушка просила снабжать тебя деньгами... Знаешь, что я тебе, скажу: не проси у меня их, это всегда нарушает доброе согласие между порядочными людьми. Впрочем не думай, что я тебе отказывал: нет, если придется так, что другого средства не будет, так ты, нечего делать, обратись ко мне... Все у дяди лучше взять, чем у чужого, по крайней мере без процентов» (I, 52). Александр не только хорошо запомнил это холодное предложение, но и дал ему почти аллегорическое истолкование. Для него одолжить у дядюшки деньги равносильно тому, чтобы в какой-то мере согласиться с его жизненной философией, пойти с ним на компромисс. «Я, кажется, не часто беспокоил вас», — холодно отвечает Александр дядюшке, когда тот во время его романа с Наденькой предупреждает племянника, чтобы он не просил у него «презренного металла» (I, 93). Так же точно повторяется этот мотив далее (I, 164, 217, 342). Но вот Александр отрекся от своего юношеского романтизма, вступил на новую практическую дорогу. «Ну, неужели тебе и теперь не нужно презренного металла? Обратись же ко мне хоть однажды. — Ах, нужно, дядюшка: издержек множество. Если вы можете дать десять, пятнадцать тысяч...» (I, 405). Это согласие знаменует собою трогательный союз дяди и племянника, навсегда отрекшегося от своих былых романтических иллюзий. Александр соглашается взять деньги. «Насилу, в первый раз! — провозгласил Петр Иваныч. — И в последний, дядюшка: это необыкновенный случай! — сказал Александр» (I, 406). Герои романа как бы меняются здесь местами; каждый совершает «необыкновенный» поступок. Однако оба эти поступка говорят о вполне «обыкновенном» процессе примирения недавних противников на их общем пути к «карьере и фортуне». Пусть дядя не может итти далее — племянник займет отныне его место: «Адуевы делают свое дело!»
Приведенные примеры указывают нам на намеренную одноплановость сюжета «Обыкновенной истории»: в нем резко доминирует один образ, один конфликт, одна интрига. Однако «Обыкновенная история» — все же роман, а не новелла или повесть. Мы находим здесь общественный и социальный фон, раскрывающийся не только в бытовых картинах, но и в характеристиках и описаниях.
Описаниям в «Обыкновенной истории» отведено немаловажное место. Прежде всего это описания природы. «С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки; далее, тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой — темносинее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу» (I, 11). Этот пейзаж предвещает уже зрелого Гончарова — он свободен от субъективной окраски, столь частой у писателей романтического направления. Здесь все материально и конкретно, все полно оттенков и красок, предстает перед нами в широкой перспективе.
«Обыкновенной истории» разнообразно: припомним картину грозы в деревне (I, 345—346), вечерней всенощной (I, 368) и проч. Но Гончаров не ограничивается деревней: мы находим в его романе замечательную по своей интимности картинку провинциального городка — описание его улиц, домов, противопоставленных «колоссальным гробницам Петербурга» (I, 44 сл.). Разнообразно изображен и самый Петербург — летняя жара, ночь на Неве, зимний вечер на Литейном проспекте, окрестности Петербурга, по которым Адуев бродит вместе с Костиковым.
С пейзажем в «Обыкновенной истории» сочетается ее бытопись. «Картина теньеровская, полная хлопотливой семейной жизни» (I, 373) не раз предстает перед Александром в Грачах — припомним, например, беготню по дому перед пробуждением Александра, погрузку багажа в его коляску, деревенскую улицу и проч. Мы видим Александра Адуева в его петербургской мансарде, комфортабельную квартиру Адуева-дяди, дачу Любецких. Мы знакомимся с бытом Костякова или сослуживцев Александра по департаменту, с картиной светского концерта. Однако Гончаров не злоупотребляет этими бытовыми эпизодами. В журнальном тексте романа Адуева говорила сыну: «Книг много не покупай — зачем? их у тебя и так куча: в век не перечитаешь. Ты и так учен — не все же учиться, когда-нибудь надо и бросить. А то эдак долго ли уходить себя? Ты не учитель какой-нибудь! Я без тебя книги-то велю в чулан спрятать». Незачем доказывать бытовую колоритность этих материнских советов; тем не менее Гончаров решился ими пожертвовать в целях концентрации повествования.
Конфликты «Обыкновенной истории» отражены не только в поступках героев, но и в их устных и письменных высказываниях. Речь Александра Адуева насыщена трафаретными выражениями прекраснодушного мечтателя 30-х годов, который «избегал не только дяди, но и толпы, как он говорил46 и, сидя в своем уединении, точно сотворил себе из ничего какой-то мир и обретался больше в нем, а на службу ходил редко и неохотно, называя ее горькою необходимостью, или печальной прозой» (I, 126).
Выспренней и цветистой фразеологии Александра в «Обыкновенной истории» противопоставлена контрастная ей речь Петра Иваныча. Его языку чужды романтические абстракции: в правилах Адуева-старшего называть все вещи своими именами. «Сердце любит однажды», — говорит Александр, а Петр Иваныч на это заявление романтика отвечает: «И ты повторяешь слышанное от других! Сердце любит до тех пор, пока не истратит своих сил» (I, 171). Деловитый Петр Иваныч неизмененно разоблачает «дикий» язык племянника, нарочито приподнятый и не соответствующий понятиям, которые им характеризуются. Александр говорит женящемуся дядюшке: «А я думал, вы прощаетесь перед свадьбой с истинными друзьями, которых душевно любите, с которыми за чашей помяните в последний раз веселую юность и, может быть, при разлуке крепко прижмете их к сердцу». Дядюшка с насмешкой отвечает племяннику: «...в твоих пяти словах все есть, чего в жизни не бывает или не должно быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле тут и , когда есть просто друзья, и чаша, тогда как пьют из бокалов или стаканов, или объятия при » (I, 105). Блестящим примером развернутой дискредитации романтической речи Александра являются два его письма к Поспелову — то, которое Александр пишет от себя, и особенно то, которое ему, в опровержение первого, диктует Петр Иваныч.
«Фраза, — писал Белинский в 1845 г., — потеряла свое очарование: ее сейчас разложат на слова, чтоб добиться, что за смысл скрывает она в себе; в реторике теперь упражняются только старые писатели, которые повыписались или совсем исписались»47. Гончаров как бы раскрывает в своем романе этот процесс испытания романтической речи, критики этой романтической «фразы».
Язык «Обыкновенной истории» отличается исключительной живостью. Он гибок и передает все оттенки романтизма (Александр), буржуазной деловитости (Петр Иваныч), патриархальной помещичьей психики (Анна Ивановна Адуева), вульгарной житейской «материальности» (Костяков). Что касается до языка самого автора «Обыкновенной истории», он полон разговорных интонаций. Автор словно беседует со своими читателями. «...когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно. «Неприлично!» скажут строгие маменьки: — «одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй» (I, 120). В таком шутливо-добродушном и лукавом тоне ведет Гончаров свой рассказ.
«Обыкновенной истории» не только разговаривает, но и борется, нападает или защищается, выдвигая свои самые веские аргументы. Эта манера особенно характерна для дяди и племянника:
«— Вы, дядюшка, удивительный человек! Для вас не существует постоянства, нет святости обещаний... Жизнь так хороша, так полна прелести, неги: она, как гладкое, прекрасное озеро...
— На котором растут желтые цветы, что ли? перебил дядя.
— Как озеро, продолжал Александр: — она полна чего-то таинственного, заманчивого, скрывающего в себе так много...
— Я смотрю с настоящей — и тебе тоже советую: в дураках не будешь» (I, 65).
Роль диалога в «Обыкновенной истории» чрезвычайно велика. Всюду он служит характеристике образа, всюду он оттеняет разницу взглядов действующих лиц на тот или иной предмет. В диалогах «Обыкновенной истории» завязываются и развиваются все конфликты романа. Это искусство гончаровского языка вообще и диалога в частности отмечал уже Белинский, писавший, что к «особенным достоинствам» «Обыкновенной истории» относятся «язык чистый, правильный, легкий, свободный, льющийся»48«Рассказ г. Гончарова в этом отношении не печатная книга, а живая импровизация. Некоторые жаловались на длинноту и утомительность разговоров между дядею и племянником. Но для нас эти разговоры принадлежат к лучшим сторонам романа. В них нет ничего отвлеченного, не идущего к делу; это не диспуты, а живые, страстные, драматические споры, где каждое действующее лицо высказывает себя, как человека и характер, отстаивает, так сказать, свое нравственное существование. Правда, в такого рода разговорах, особенно при легком, дидактическом колорите, наброшенном на роман, всего легче было споткнуться хоть какому таланту; но тем больше чести г. Гончарову, что он так счастливо решил трудную самое по себе задачу и остался поэтом там, где так легко было сбиться на тон резонера»49.
|