|
6
Лето и осень 1849 г. были, без всякого сомнения, порою наивысшего расцвета замыслов Гончарова. Однако ему не удалось быстро завершить задуманные им романы. В отличие от среды, изображенной в «Обыкновенной истории», провинциальная русская жизнь была Гончарову мало знакома. К ней надо было, не торопясь, присматриваться; ее разнообразные и пестрые впечатления надо было, не спеша, переработать в своем творческом сознании. На все это требовалось много времени.
«Отечественных записок» Гончаров подробно объяснил свое тогдашнее состояние. «Я, — писал он А. А. Краевскому, — не могу воспользоваться всяким свободным днем и часом, у меня вещь вырабатывается в голове медленно и тяжело, особенно с летами, реже и реже приходит охота писать, и без этой охоты никогда ничего не напишешь. Едучи сюда, я думал, что тишина и свободное время дадут мне возможность продолжать начатый и известный вам труд (речь шла об «Обломове». — А. Ц.). Оно бы вероятно так и было, если б можно было продолжать. Но, прочитавши внимательно написанное, я увидел, что это до крайности пошло, что я не так взялся за предмет, что одно надо изменить, другое выпустить, что, словом, работа эта никуда почти не годится. Моя поездка и все приобретенные в ней впечатления дали мне много материала на другой рассказ (имеется в виду «Обрыв». — А. Ц.), но все это пока материал, который еще не убродился в голове, и что из него выйдет, я хорошенько и сам не знаю. Я запирался в своей комнате, садился каждое утро за работу, но все выходило длинно, тяжело, необработано, все в виде материала. А дни все шли да шли и наконец пришли к тому, что послезавтра я еду... в Петербурге опять не буду свободен по утрам и что, наконец, боюсь, не потерял ли я в самом деле от старости всякую способность писать»34.
труда. Он сделался неожиданно медлительным и осторожным. Ему нужно было, чтобы накопленный материал окончательно «убродился в голове» его.
Обстановка, в которой творил Гончаров, отнюдь не благоприятствовала ему, как, впрочем, и другим передовым русским писателям. Россия находилась в эту пору во власти злейшей реакции. Испуганное революцией 1848 г., бушевавшей в ряде стран Западной Европы и грозившей перекинуться в Россию, и еще более ростом крестьянских волнений в стране, правительство Николая I взяло под самое неусыпное наблюдение передовую русскую литературу. «По приезде из Парижа в октябре 1848 года состояние Петербурга представляется необычайным: страх правительства перед революцией, террор внутри, преследование печати, усиление полиции, подозрительность, репрессивные меры без нужды и без границ, оставление только что возникшего крестьянского вопроса в стороне, борьба между обскурантизмом и просвещением — и ожидание войны... На сцену выступает Бутурлин с ненавистью к слову, мысли и свободе, проповедью безграничного послушания, молчания, дисциплины». Эти строки из воспоминаний П. В. Анненкова вполне согласуются с тем, что впоследствии писал об этом времени другой участник кружка «Современника», М. Н. Лонгинов. «Громы грянули над литературой и просвещением в конце февраля 1848 года. Литературе и науке были нанесены жестокие удары, и все, занимающиеся ею, надолго были лишены возможности действовать, как следует. Журналистика сделалась делом и опасным, и в высшей степени затруднительным. Надо было взвешивать каждое слово, говоря даже о травосеянии или коннозаводстве, потому что во всем предполагались личность или тайная цель. Слово «прогресс» было строго воспрещено, а «вольный дух» признан за преступление даже на кухне. Уныние овладело всею пишущей братиею... Многие ударились в разные стороны: иные предприняли многолетние труды в надежде на благоприятнейшие обстоятельства ко времени их окончания в далеком будущем; другие продолжали прежнюю деятельность, но в меньших поневоле размерах»35. В 1849 г., жалуясь в письме к Герцену на то, что «положение наше становится нестерпимее день ото дня», Грановский скорбно восклицал: «Есть от чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему во-время!»36.
В этих условиях было тяжело писать. Удары цензуры скоро почувствовали на себе Некрасов, Тургенев («Записки охотника», драма «Месяц в деревне», героиня которой сделана была, по настоянию цензуры, не замужней женщиной, а вдовой!), Щедрин, который был сослан в Вятку в результате бутурлинского цензурного террора.
Гончаров оказался как будто в более благоприятных условиях: ни одно из его произведений не вызвало преследований, не было запрещено или уничтожено. Однако цензура не оставила без своего попечения и «Эпизод из ненапечатанного романа» Гончарова, его «Сон Обломова», в котором сделала ряд важных купюр.
«Сна» в «Литературном сборнике», мы видим, что цензура устранила из него ряд подробностей, содержавших ироническую или сатирическую оценку крепостнического уклада или старого быта. Она вычеркнула замечание Гончарова об определенности числа и силы ударов грозы: «как будто из казны отпускалась на год на весь край известная мера электричества» (слова «из казны» из текста убраны). Она устранила и шутку о том, что «перепел — птица, уставом в пищу не показанная», и упоминание о странах, которые, по поверью обломовцев, населены были чудовищами, «людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак — наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю». Увещевание «стариков» мужикам: «Куда вас несет... чего вам надо? Не замайте, вас не гонят» — лишилось последней фразы, которая была заменена более спокойными словами: «сидели бы дома!» Цензура была недовольна эпитетом «бедные» во фразе «ощупью жили бедные предки наши», и замечанием о том, что сказка о Емеле-дурачке является злой и коварной сатирой «и на нас самих», и упоминанием Обломовой о заутрене и обедне. Наконец, определенно цензурного происхождения были купюры в речи слуг: «У, баловень! Скоро ли провалишься к своему немцу?», или в пассаже, касающемся Захара: Илюше «чуть-что покажется... не так... он поддаст Захарке ногой в нос. Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от старших колотушку»37. Правда, все эти купюры имели частный характер, однако они свидетельствовали о том, с каким трудом «Обломову» придется проходить цензурные рогатки, когда роман в целом будет закончен.
г. Ю. Г. Оксман установил принадлежность перу Гончарова фельетонов — «Письма столичного друга к провинциальному жениху», напечатанных в «Современнике» за 1848 г. (кн. 11 и 12)38.
Ведя свое повествование от лица «столичного друга», Гончаров создает характерный образ. Это не «франт» и не «лев», которые улавливают внешние стороны умения жить, а «человек хорошего тона» и «порядочный человек». Он ценит комфорт, о котором и говорит подробно своему другу, он воспитан, ему чужда всякая «грубость и несообразность». Первое письмо «столичного друга» автор посвятил созданию нравственного облика этого положительного героя, представителя светского общества; второе — требованиям, которые накладывают на него звание «человека хорошего тона». Гончаров подробно говорил здесь о том, как должен одеваться такой человек, каковы должны быть его вещи, что он должен употреблять в пищу и т. д.
Нельзя отрицать выразительности, с какой фельетонист говорил на эти темы, — в создаваемых им картинах быта виден был художник слова. «Пробовал ли ты нечаянно приезжать к таким людям (образованным только по внешности. — Ц.) домой и заставать их врасплох? Отчего приезд гостя производит всегда суету и смущение в доме некоторых из этих господ? Отчего хозяин, при виде постороннего человека, едва взглянув на него, не сказав ему ни слова, не протянув ему руки, бросается от него, как от врага, опрокидывая столы, стулья, подносы и прочее? Отчего жена и дети его скользнут врассыпную, как мыши по норам? И отчего, наконец, ты ждешь потом час или два появления приятного семейства? А оттого, что этот великолепный барин ходит частенько дома в грязном или разорванном халате, часто без жилета, без галстука, с клетчатым бумажным платком в руках, в каких-либо валеных домашней работы сапогах; оттого, что у супруги его волосы безобразно висят по вискам или по спине, шея голая, а капот расстегнут на груди. И сколько таких людей, у которых правило — хорошо одеться только в гости...»39.
Эта выразительная картинка быта могла бы быть помещена в любом из тех физиологических очерков, которыми так богата была русская литература 40-х годов. Гончаров создает в этой манере и образ «провинциального жениха», наводящего в своем хозяйстве самую свирепую экономию.
Как уже указал публикатор этих фельетонов, они перекликаются с произведениями, которые Гончаров опубликовал позднее, но над которыми он тогда работал. Когда Гончаров предсказывал, как «прекрасная женщина», став женою его друга, «задохнется в чаду его темного и неопрятного образа жизни», он, несомненно, имел в виду одну из тех возможностей, перед которыми могла оказаться Ольга Ильинская. Образ мужа «некрасивого и неумного», «с устремленными куда-то и в то же время ничего не видящими глазами, с поднятием одной брови выше другой, с Титом Ливнем или Страбоном под мышкой», конечно, уже предвещал Леонтия Козлова, который ведь так же, как и провинциальный друг из фельетона, мог сказать: «...меня любить нельзя, я это знаю. Ты люби другого, а я ослепну, буду так себе мужем, как и все подобные мне». В этих словах сформулирована уже вся тактика Леонтия. К этим параллелям нужно прибавить и те, которые указал уже Ю. Г. Оксман, — рассуждения о «роскоши и комфорте», предвещающие «Фрегату Паллада», а вместе с ним и раздумья Райского об уменьи жить, или же совет «столичного друга» «удалить эту Агашку», почти дословно цитирующий те слова, которые Штольц скажет Обломову.
Как ни интересны все эти параллели, нужно все-таки признать, что в целом фельетоны Гончарова не отличались большой высотой идейно-художественного уровня. Это в немалой мере обусловлено было задачами, которые должны были выполнять «Письма столичного друга». Отдел «Моды», в котором печатались фельетоны Гончарова, «преследовал определенную и в высшей степени специфическую цель — обслужить ту часть буржуазных и дворянских читателей, а в особенности читательниц журнала, для которых, как и для героя гончаровской «Обыкновенной истории», «уменье одеваться» имело важное значение. Обслужить же эту часть читателей значило приобрести не одну лишнюю сотню подписчиков»40.
годы возвышал свой голос против реакционных явлений тогдашней жизни. Известен отзыв Гончарова о Булгарине, продажнейшем журналисте той эпохи. Художник Степанов вылепил с него сатирическую статуэтку, и Булгарин резко запротестовал, но быстро сменил гнев на милость, когда Степанов исправил свою работу. В каком резком тоне пишет Гончаров об этой беспринципности Булгарина! В его письме к В. Л. Кирмалову мы читаем: «Старая свинья разворчалась за свое безобразие, как будто художник виноват, начала блевать на него хулу из своего подлого болота — «Северной пчелы», что де и все труды художника никуда не годятся, да и дорого-то он их продает и т. п. Художник переделал его, и он тотчас же начал толковать, что художник очень хороший и статуэтки продаются как нельзя дешевле. Фу ты, мерзавец какой! А ты его в поэты произвел! Эк, махнул! Булгарин поэт! Сказал бы ты здесь это хоть на улице, то-то бы хохоту было...»41. Звучащее в этом письме раздражение едва ли вызвано одним только беспринципным поступком Булгарина, столь для него обычным. Негодующий тон Гончарова в какой-то мере отражает в себе душную атмосферу тех лет, когда «мерзавцы» Булгарины при поддержке власти издевались над передовым русским искусством.
Щедрин впоследствии писал о 40-х годах: «То было время поклонения Белинскому и ненависти к Булгарину. Мир не видал двух других людей, из которых один был бы столь пламенно чтим, а другой столь искренно ненавидим»42. Как мы видим, эта ненависть захватила и Гончарова.
Таким образом, ни личное самочувствие писателя, ни сложившаяся в русской действительности и литературе обстановка не благоприятствовали творческой работе Гончарова. Не то, чтобы Гончаров «заплыл жиром» или перестал интересоваться новыми явлениями в литературе43«в самом деле от старости всякую способность писать»44.
|