|
Глава четвертая
«ФРЕГАТ ПАЛЛАДА»
1
г. Гончаров неожиданно для себя отправился в кругосветное путешествие. «Один из наших военных кораблей идет вокруг света на два года. Аполлону Майкову предложили, не хочет ли он ехать в качестве секретаря этой экспедиции, причем сказано было, что между прочим нужен такой человек, который бы хорошо писал по-русски, литератор. Он отказался и передал мне. Я принялся хлопотать из всех сил; всех, кого мог, поставил на ноги...»
Так писал Гончаров Е. А. Языковой в сентябре 1852 г., незадолго до своего отъезда. «Вы, конечно, спросите, зачем я это делаю. Но если не поеду, ведь, можно, пожалуй, спросить и так: зачем я остался? Поехал бы за тем, чтобы видеть, знать все то, что с детства читал, как сказку, едва веря тому, что говорят. Я полагаю, что если б я запасся всеми впечатлениями такого путешествия, то может быть прожил бы остаток жизни повеселее. Потом, вероятно, написал бы книгу, которая во всяком случае была бы занимательна, если б я даже просто, без всяких претензий литературных, записывал только то, что увижу. Наконец, это очень выгодно по службе. Все удивились, что я мог решиться на такой дальний и опасный путь — я, такой ленивый, избалованный! Кто меня знает, тот не удивится этой решимости. Внезапные перемены составляют мой характер: я никогда не бываю одинаков двух недель сряду, а если наружно и кажусь постоянен и верен своим привычкам и склонностям, так это от неподвижности форм, в которых заключена моя жизнь»1.
В Гончарове жили детские мечты — еще в ранние годы жизни ему «хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсу, тропикам». Беседы, которые он мальчиком вел с Трегубовым о морских путешествиях (IX, 156), казалось, готовы были воплотиться в действительность. Решение приходилось принимать в ту мрачную пору, когда «дни мелькали», жизнь «грозила пустотой, сумерками, вечными буднями».
И Гончаров быстро принял это решение. «Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!» (VI, 5).
г. русский военный фрегат «Паллада» снялся с якоря и вышел в Финский залив2. Путешествие сразу оказалось для Гончарова мучительным — он начал страдать невралгией, его нервировал постоянный шум и т. д. Измученный Гончаров возымел даже желание вернуться назад сухопутной дорогой, но, к счастью, скоро отменил свое намерение. «Нет, — с юмором писал он Майковым 20 ноября из Петербурга, — уж дай лучше поеду по следам Васко-де-Гамы, Ванкуверов, Крузенштернов и других, чем по следам французских и немецких цирюльников, портных и сапожников...»3
«Нас пятьсот человек: это уголок России», — писал он в первой главе своих позднейших очерков, а в неопубликованных письмах к Майковым признавался: «...разве Вы думаете я изменился? Разве я люблю ночевать где-нибудь, кроме своей каюты? Ведь я в ней у себя. Корабль ежедневно меняет место, скажете Вы? да мне что за дело? разве планета наша не меняет ежеминутно места и никогда на старое не приходит, а разве я заботился об этом, лежа у себя на Литейной...»4.
5«плавает по казенной надобности». В течение первой половины 1853 г. корабль посетил остров Мадеру, побывал на мысе Доброй Надежды, в Малайе, Китае, а 10 августа бросил якорь на нагасакском рейде. «Я в Японии, — сообщил Гончаров 21 августа Майковым, — жарко и на департамент похоже, потому что много работы».
«Как прекрасна жизнь, между прочим и потому, что человек может путешествовать!» (VI, 102). Это восклицание Гончарова вполне характеризует интерес к местам, которые он посещал. В Портсмуте и Лондоне, Капштадте, Сингапуре, Шанхае, Нагасаках, Манилле и многих других местах он сходил на берег, осматривал достопримечательности и даже совершал (в Южной Африке) довольно продолжительные путешествия в глубь страны. Однако сравнительно скоро путешествие вокруг света наскучило Гончарову. «Свойство нервических людей — впечатлительность и раздражительность, а следовательно и изменяемость. Может быть, я бы скоро и соскучился там, что и вероятно, мучился бы всем — и холодом, и жаром, и морем, и глушью, дичью, куда бы заехал...»6. Это признание Гончарова в цитировавшемся выше письме его к Е. А. Языковой оправдалось с неожиданной точностью. С одного из островов Филиппинского архипелага Гончаров в марте 1854 г. пишет Языковым: «Ах, как мне скучно, как бы хотелось воротиться скорее. Зачем, спросите Вы? И сам не знаю. Ну, хоть за тем, чтобы избавиться от трудов и беспокойства плавания. Как надоело мне море, если б вы знали: только и видишь, только и слышишь его»7.
г., он писал Ю. Д. Ефремовой: «Я теперь в странном моральном состоянии, не знаю, что пожелать: продолжать путешествие, но порыв мой, старая мечта, — удовлетворились; любознательности у меня нет; никогда не хотел знать, а хотел только видеть и проверить картины своего воображения, кое-что стереть, кое-что прибавить; желать вернуться — зачем?»8. «Я, — признавался Гончаров «двадцать которого-то июля» И. И. Льховскому с островов Бонин-Сима, — с отчаянием заглядываю в будущее и вижу, что странствовать мне еще долго, если не умру на дороге, а мне уже о сю пору скучно». Майковым с Филиппин 14 марта 1854 г. Гончаров напишет гораздо более энергически: «Вам скажу только, что путешествие надоело мне, как горькая редька...»9«прихватила немного болезнь, которую немцы называют Heimweh» (VII, 348). К тоске по родине примешивалось тягостное чувство «беспокойства и неизвестности». Еще в 1853 г. началась война между Россией, с одной стороны, и Турцией, Англией, Францией и Сардинией — с другой. Гончаров был обеспокоен этой вестью, дошедшей до него сначала в форме слухов. Однако с разрывом дипломатических отношений с Англией адмиралу Путятину «надо было думать о защите фрегата и чести русского флага, следовательно, плавание наше, направленное к мирной и определенной цели, изменялось. Фрегат должен будет крейсировать, может быть драться...»10.
Перспектива принять участие в морском бою никак не улыбалась Гончарову, а она была вполне реальной. «Когда в далеком Японском море адмиралом Путятиным было получено на «Палладе» известие об объявленной России Францией и Англией войне, он позвал к себе в каюту Посьета и, сколько мне помнится, Лессовского, и, в присутствии Гончарова, связав их обязательством хранить тайну, объявил им, что, зная невозможность для парусного фрегата успешно сразиться с винтовыми железными кораблями, он решил сцепиться с ними вплотную и взорваться...»11 Ф. Кони, сделанное им со слов Гончарова, вполне подтверждается неопубликованным письмом последнего от 20 сентября 1853 г. к А. Н. Майкову: «Наконец, познайте из моего примера, как опасно шалить. Из одной шалости проистекают другие, горшие: я говорю про свое путешествие. Плавать по морям — уж есть сама по себе свирепая шалость, а из нее проистекает вот что: говорят, что в России война с англичанами, ну оно бы нам и ничего здесь, жалко только, да вот беда: у англичан в Китае есть военные корабли, и командиры этих кораблей знают, что мы здесь и, конечно, сочтут священнейшею обязанностью захватить русскую эскадру, да еще с адмиралом (и, пожалуй, с его секретарем). А у нас хотят сделать вот что: если не одолеем, то провести к пороховой камере какие-то станины и, зажегши их, броситься всем в море и плыть к берегу. Не говоря уже о том, как неудобно на собственных мышцах плыть с версту до берегу, причем, конечно, надо принимать в рассчет, что взорванные на воздух мачты, пушки и паруса не преминут ударить вас по спине или по прочему, и выйти-то на берег надо прямо в объятия японцев. Сойти же предварительно на берег во флоте не принято, да и самому не хочется, совестно»12.
В августе 1854 г. Гончаров был отпущен в Россию с лестными отзывами адмирала и начал свой обратный путь в Петербург. Прибыв в сентябре того же года в Якутск, Гончаров писал оттуда А. А. Краевскому: «...возвращение мое во-свояси, ко всему отечественному, между прочим и к запискам, совершается с медлительностью, истинно одиссеевской, и между началом и концом этого возвращения лежит треть года, две трети полушария и половина царства»13. Гончаров ехал, не торопясь; он останавливался в Якутске и Иркутске, заехал по дороге на несколько дней в Симбирск к своим родным и вернулся, наконец, в Петербург 25 февраля 1855 г., через неделю после смерти Николая I и за полгода до сдачи Севастополя.
«Радуюсь, — писал он уже 1 марта В. Ф. Одоевскому, — что буду иметь удовольствие видеть Вас завтра у Панаева, и горю нетерпением засвидетельствовать мое почтение княжне. Извините за беспорядок бумаги, почерка и стиля, я еще пока на бивуаке»14.
«главная обязанность будет — записывать все, что мы увидим, услышим, встретим». «Уж не хотят ли они сделать меня Гомером своего похода? — шутил Гончаров в своем письме к Майковым. — Ох, ошибутся: ничего не выйдет, ни из меня Гомера, ни из них — аргивян. Но что бы ни вышло, а им надо управлять судном, а мне писать, что выйдет из этого — бог ведает»15. Гончаров был не вполне искренен, говоря это: он, как мы видим, еще до отъезда имел намерение написать книгу об этом походе русского военного корабля. Накапливавшийся в его сознании материал закреплялся трояким способом — через путевой журнал, который он вел на фрегате, личные записки, делавшиеся им в путешествии, и, наконец, через пространные письма к друзьям. Он с нетерпением ждет писем от друзей, хотя сообщаемые в них новости безбожно запаздывают. «Письма от Вас обоих, писанные хотя ровно 5 месяцев, я прочитал, испытывая то отрадное успокоительное чувство тихой радости, которое лежит на самом дне дружбы. Это чувство дается легко: оно выработано чуть не 20-ю годами чистой, искренней и благородной связи», — писал Гончаров А. Н. Майкову и его жене. «Спасибо Вам за разные вести и о приятелях, и о литературе, благодарю и за прекрасное изображение тихой среды, которую Вы, как мудрец и художник, избрали себе. Прозаические строки Вашего письма отзываются Горацием, а стихи дышат простотой древнего мира и глубиной современной жизни»16.
Переписка была для Гончарова единственной формой связи с родиной. «Скучно, а уйти некуда. Письма — единственное мое развлечение. Когда я с утра собираюсь писать к приятелям, мне и день покажется сносен» (Языковым), «...писать письма к приятелям для меня большая отрада» (Льховскому). Правда, изменчивость характера сказывалась и здесь: «Прочитывая письмо, я уж и совещусь послать: мне уж хочется совсем другое сказать, но посылаю как есть, потому что послезавтра захочется сказать опять третье, а там четвертое. Не взыщите, так всю жизнь было со мной»17. И все же Гончаров усердно писал эти письма, упоминания о которых проходят через весь текст «Фрегата Паллада» (см., напр. VI, 1, 121, 360 и мн. др.).
«Кланяйтесь всем, но писем пожалуйста другим не читайте, а берегите до меня, может быть понадобятся мне для записок», — просил Гончаров стариков Майковых. Они в самом деле пригодились ему для этой цели, как первоначальный эскиз, который был развернут позднее в большую картину. Таким эскизом является, например, описание острова Мадеры в письме к Языковым и Майковым от 18 января 1853 г. «Мы все высыпали на палубу: чудный островок, как колоссальная декорация, рос в наших глазах»18. Этот мотив получает во второй главе «Фрегата Паллада» подробную разработку: «Нас ослепила великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из моря, заслонила собой и небо, и океан, одна из тех картин, которые видишь в панораме, на полотне и не веришь, приписывая обольщению кисти» (VI, 103). В письме далее рассказывается о том, как Гончаров в носилках путешествовал в гору. «Носильщики еще на половине дороги заметили, что я должно быть толст. Они останавливались у трех трактиров и потчевали меня вином, но как я мочил только губы, то пили усердно, разумеется, на мой счет, а пот с них ручьями». Эта деталь письма получает в «Фрегате Паллада» разработку, блещущую юмором. «Меня понесли дальше; с проводников ручьями лил пот. — Как же вы пьете вино, когда и так жарко? — спросил я их с помощью мальчишек и посредством трех или четырех языков. — Вино-то и помогает: без него устали бы, отвечали они, и, вероятно на основании этой гигиены, через полчаса остановились на горе у другого виноградника и другой лавочки, и опять выпили» (VI, 111).
г.19.
Не довольствуясь письмами к друзьям, Гончаров вел свой путевой журнал, а вместе с ним делал многочисленные заметки в записной книжке, о которых позднее упоминал в тексте «Фрегата Паллада»: «Смотритель говорил, не подозревая, что я предательски, тут же, при нем, записал его разговор» (VII, 463). «Я дорогой, от скуки, набрасывал на станциях в записную книжку беглые заметки о виденном» (VII, 480). Гончаров видел, что впечатлений у него накапливается много и оставлять их без закрепления нельзя. «Жалею, что писал вам огромные письма из Англии, лучше бы с того времени начать вести записки...», — сообщился Майковым 17 марта 1853 г.20«...писать письма так же подробно и отчетливо, как записки, некогда, одно вредит другому» (Льховскому)21«беспорядком и бестолково», Гончаров ко времени своего возвращения в Россию «набил целый портфель путевыми записками. Мыс Доброй Надежды, Сингапур, Бонин-Сима, Шанхай, Япония (две части), Ликейские острова — все это записано у меня и иное в таком порядке, что хоть печатать сейчас; но эти труды спасли меня только на время. Вдруг показались они мне не стоящими печати, потому что нет в них фактов, а одни только впечатления и наблюдения, и то вялые и неверные, картины бледные и однообразные — и я бросил писать. Что же я стану делать год, может, и больше» (Майковым, март 1854 г.)22.
Гончаров не хотел, чтобы то, что он уже послал Краевскому для «Отечественных записок», печаталось до его возвращения на родину. Чрезвычайно скромный и осторожный в своих литературных начинаниях, он просил Майковых, чтобы написанную им «морскую идиллию, ловлю акулы» напечатали в «Отечественных записках» в Смеси, «но без имени моего (непременно)»23. Однако, возвратясь в Петербург, Гончаров быстро принялся за публикацию своих очерков, которые появились, кроме «Отечественных записок», в «Современнике», «Библиотеке для чтения», «Морском сборнике» и «Русском вестнике»24 г. вышла в свет книга Гончарова «Русские в Японии в начале 1853 и в конце 1854 годов», представлявшая собою часть путевых записок писателя. Что касается до всего «Фрегата Паллада», он вышел в свет только в 1858 г.
Вместе с первым из напечатанных очерков в «Отечественных записках» 1855 г. было опубликовано следующее, исключительно характерное предисловие:
«Автор недавно воротился из путешествия, которое начал в конце 1852 года с Балтийского моря и окончил в прошлом году Охотским. Здесь он вышел на русский берег и проехал через всю Сибирь до Санкт-Петербурга. Он объехал вокруг Европы, Африки и Азии... Автор не имел ни возможности, ни намерения описывать свое путешествие, как записной турист или моряк, еще менее, как ученый. Он просто вел, сколько позволяли ему служебные занятия, дневник, и по временам посылал его в виде писем к приятелям в Россию, а чего не послал, то намеревался прочесть в кругу их сам, чтобы избежать известных с их стороны вопросов о том, где он был, что видел, делал и т. п. Теперь эти приятели хором объявляют автору, что он будто занимательные для них, приятелей, и утомительные для посторонних людей, что потому дневник не может иметь литературной занимательности, что автор, по обстоятельствам, не имеет времени приготовить его для публики, что, наконец, он не успел даже собрать всех посланных в разные места отрывков, и потому нельзя представить всего журнала с начала и в связи. Ничто не помогло: приятели окончательно заключили, что «если не автор и не перо его, так посещенные им края занимательны сами по себе, и напиши о них что хочешь, описание не будет лишено всякого интереса». Автор не мог не согласиться с ними в последнем»25.
Это неожиданное по своему тону и содержанию «предисловие» прекрасно характеризует тревогу, которую испытывал Гончаров. Не зная, как отнесутся читатели к его путевым запискам, он на всякий случай перелагал часть ответственности за записки на «приятелей», «хором» объявлявших ему, что эти записки нужно напечатать. Знаменательно, что в отдельном издании «Фрегата Паллада» этого предисловия уже не было; успех путевых записок к 1858 г. настолько определился, что Гончаров уже не ощущал нужды в каких-либо извинительных объяснениях — «приятели» к этому времени были им полностью прощены. Однако не все в этом предисловии является тактическим приемом, рассчитанным на снисходительность публики. Гончаров был безусловно искренен, указывая на то, что его записки не преследуют специально исследовательских заданий, что он писал, входя в подробности «больше о самом себе». Справедливость этих признаний подтверждается анализом «Фрегата Паллада».
г. двухтомное издание путевых записок, Гончаров впоследствии дважды возвращался к той же теме. В очерке «Через двадцать лет», опубликованном в благотворительном сборнике «Складчина» (1874), Гончаров «досказал», что сталось с затопленным русским фрегатом, на котором он путешествовал. Еще позднее, в «Русском обозрении» (1891, № 1), был напечатан очерк «По восточной Сибири», в котором Гончаров повествовал о впечатлениях своего путешествия на его последнем — сухопутном и отечественном — этапе. Оба эти очерка представляют собою естественное добавление к путевым очеркам 1852—1855 гг.
г. он сам изъявлял готовность «пуститься опять в море... на военном фрегате» по случаю поездки одного из великих князей. «Я стороной осведомился, не будет ли мне опять счастья (в роли учителя или чтеца) поплавать, как я плавал бывало по таким водам и в таком воздухе, которых о сию пору забыть не могу. Но мечта эта оказалась мечтой: фрегат идет не в Средиземное море, а просто в океан, на морскую практику». В 1871 г. Гончаров отказался от такой же поездки в Америку, ссылаясь на свои старческие годы26.