|
4
Охарактеризуем различные стороны стиля «Фрегата Паллада». Это произведение отличается особенным богатством внефабульных компонентов — размышлений и описаний. Гончаров останавливает свой рассказ, отвлекается в сторону от него — припомним, например, его пространное рассуждение о дружбе, столь разительно противостоящее сентиментальным воззрениям на этот счет Карамзина (VI, 39—41). Тон его объяснений непринужденный: «Одна молодая испанка... Но ведь это я все узнал не дорогой к трактиру, а после: зачем же забегать? Расскажу, когда дойдет очередь, если... не забуду» (VII, 282).
«чье-то близкое, горячее дыхание на лице», его тяготит это «вечное безмолвие неизмеримой водяной пустыни», его охватывают счастливые небывалые грезы. Южная ночь кажется ему «таинственной, прекрасной красавицей под черной дымкой», море — ужасным врагом, опасность которого «узнаешь только, когда раздается его страшный свист». Эмоциональная окраска пейзажа у Гончарова сочетается с его живописью.
ли путешественник о душно-сладкой долгой ночи в тропиках, или о тропическом ливне, во время которого «небо как будто покрылось простыней», или о филиппинской жаре — он всюду заставляет читателя почти зрительно воспринимать нарисованную им картину. Особенно пластичны морские пейзажи «Фрегата Паллада» — шторм в Бискайском заливе, прибой волн о каменную гряду Ликейских островов и многое другое. Эти пейзажи отличаются разнообразием световой гаммы — синий цвет моря в тропиках, тонкие и прозрачные узоры в золотой атмосфере (игра облаков), черные силуэты пиков и лесов, серебряные нити лучистых звезд. Гончаров посещает южное полушарие, где дневной ослепительный солнечный блеск, где «небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, словом, кто более понравится путешественнику» (VII, 1), где на небе собраны «аристократы обоих полушарий» (VII, 273), где необыкновенны переливы вечернего света, где волны сверкают, как горящие угли, а воздух, как пламя и т. д.
Искусство, с каким Гончаров рисует тропический пейзаж, с наибольшей полнотой раскрылось в изображении заката и наступления темноты в южной части Атлантики. В этом пространном, на несколько страниц растянувшемся ландшафте, Гончаров вступил в соревнование с величайшими мастерами пейзажной живописи (VI, 147—152). Однако сам автор не отдается во власть этой экзотике южных стран и морей: он изображает ее как реалист, прекрасно понимая, что даже и в его предельно точном воспроизведении она все же покажется его друзьям невероятной: «Вы посмеетесь над этим сказочным ландшафтом... Но когда увидите оригинал, тогда посмеетесь только бессилию картинки сделать что-нибудь похожее на действительность» (VII, 236).
Однако то пресыщение путешествием и та тоска по родине, которую Гончаров испытывал уже с конца 1853 г., проявились и в его отношении к южной экзотике. Он восклицает: «Ах, если б всегда и везде такова природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна!» (VI, 150). Но этого нет, и Гончарову мало-помалу надоедает однообразие тропической экзотики. «И круглый год так, круглый год — подумайте! Те же картины, то же небо, вода, жар!» (VI, 339). Подобные признания у нашего путешественника нередки: «Как ни приятно любоваться на страстную улыбку красавицы с влажными глазами... Но видеть перед собой только это лицо и никогда не видеть на нем ни заботы, ни мысли, ни стыдливого румянца, ни печали — устанешь и любоваться» (VI, 339). Писателя начинает вдруг тянуть на север к тем петербургским ночам, когда «небо захочет будто бы стемнеть, да вдруг опять засветлеет» (VII, 274). Он жалуется: «Где это видано на Руси, чтоб не было ни одного садика и палисадника, чтобы зелень, если не яблонь и груш, так хоть берез и акаций не осеняла домов и заборов» (VII, 468). Характерно, что при виде пламенного южного заката Гончаров «вспомнил косвенные, бледные лучи, потухающие на березах и соснах, остывшие с последним лучом нивы, влажный пар засыпающих полей, бледный след заката на небе, борьбу дремоты с дрожью в сумерки и мертвый сон в ночи усталого человека — и мне вдруг захотелось туда, в ту милую страну, где... похолоднее» (VI, 358; ср. VII, 80).
Во время своего путешествия Гончаров внимательно вглядывался в бытовой уклад, который он наблюдал, притом в самые интимные и патриархальные стороны этого уклада. Он не любил ходить по музеям, но с исключительной охотой созерцал движение людей на улицах Лондона. Как холоден Гончаров, в сущности, к готике Вестминстерского аббатства39 «дворцы, парки, скверы, биржу», наш путешественник «все остальное время жил по-своему» (VI, 47).
С какой выразительностью изображен Гончаровым быт фрегата — общее убранство корабля, авральная работа, сон в качку, обед в кают-компании, просушивание промокших после бури вещей, шкуна на мели; как живо и колоритно рассказан им эпизод поимки акулы (VII, 359). И на берегу ему нравится наблюдать картины повседневного быта местного населения; «без всяких прикрас, в натуре» дана, например, зарисовка китайского базара, где все «варится, жарится, печется, кипит, трещит и теплым, пахучим паром разносится повсюду» (VII, 137).
Эта бытопись отражается и в языке, каким написан «Фрегат Паллада», и прежде всего в его исключительно живописных и выразительных сравнениях. Горы, покрытые ощетинившимся лесом, напоминают путешественнику две головы с взъерошенными волосами. Дома, «белеющие у самой подошвы горы, как будто крошки сахара или отвалившейся откуда-то штукатурки» (VI, 103). Облако, «тонкое и прозрачное, как кисея», и облако, которое «плотно, как парик, лезло на вершину», «волны, как стадо преследуемых животных»; море «коричнево-зеленоватое, как ботвинья»; целая группа островов и камней, «в роде знаков препинания»; глаза, «черные, как деготь»; негритянка, «черная, как поношенный атлас»; говор человека, похожий «на тихое и ровное переливание из бутылки в бутылку жидкости»; мужчины и дети, которые торчат в битком набитой фуре, «как сверхкомплектные поленья в возах с дровами»; каюта шкипера, по черноте и беспорядку напоминающая лисятник; парусное судно, похожее на старую кокетку40 «Фрегате Паллада» этих сравнений, всегда остроумных и выразительных!
«В тавернах, в театрах — везде пристально смотрю; как и что делают, как веселятся, едят, пьют; слежу за мимикой, ловлю эти неуловимые звуки языка...» (VI, 46). Нашего путешественника интересуют вопросы филологии (напр., происхождение слова бушмен), язык книги того или иного путешественника или ученого.
«будет казаться, что мебель надо «принайтовить», окна не закрывать ставнями, а «задраить»» (VI, 65). «Боже вас сохрани сказать когда-нибудь при моряке, что вы на корабле приехали: «пришли, а не приехали»» (VII, 535). Внимание писателя привлекает к себе своеобразие этого морского языка (VII, 535—537), речь русских матросов, в частности их склонность к так называемой народной этимологии: «шильник» вместо «шиллинг», «омач» вместо «how much» (VI, 347), «разведенция» вместо «резиденция» (VII, 514). Гончаровская речь богата диалектизмами в описаниях им Сибири (VII, 407, 427, 466, 503, 511, 596 и др.). Он детально характеризует язык якутов (см., напр., VII, 469, 490), речь ликейцев, бушменов, оттеняет особенности интонации голоса (VII, 325). Стремление к наибольшей колоритности речи характеризует Гончарова и тогда, когда он изображает Фаддеева: «На вот, ваше благородие, мойся, скорее, чтоб не застали, да не спросили, где взял, а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть». И самый гончаровский язык отличается живой разговорностью: англичане возятся с своим умершим дюком, люди за работой, матросу досталось два порядочные туза д. В речи Гончарова часто употребляются русские народные пословицы (см., напр., VI, 51, 123; VII, 63, 69, 376, 438, 556 и мн. др.41).
Вообще язык «Фрегата Паллада» «нетороплив, ладно и крепко скроен по лучшим образцам русской народной речи»42.
«Фрегат Паллада» овеян юмором, который наш путешественник всегда ценил (VI, 227, 261; VII, 544) и которым он сам мастерски владел. Шире всего распространена здесь шутка — о ящичке, которого уже коснулась «разрушительная десница Фаддеева», о рачительном и в то же время необычайно обидчивом П. А. Т., заведующем пропитанием офицеров; об обещаниях слуг в Капштадте, которые ими никогда не исполняются и т. д. Русский путешественник «сбирается куда-нибудь на богомолье... по 10 раз кидается в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается». Сам Гончаров «карабкается» на кровать в южно-африканской гостинице, сильно смахивающую на катафалк. Обожженный в тропиках матрос жалуется: «В Тамбове... бывало, целый день на солнце сидишь... ничего. А здесь... солнце-то словно пластырь». Путешественник, наслушавшийся советов запастись мехами из-за свирепствующих в Восточной Сибири холодов, рассказывает: «Вот теперь у меня в комнате лежит доха, волчье пальто, горностаевая шапка, беличий тулуп, заячье одеяло, торбасы, пыжиковые чулки, песцовые рукавицы и несколько медвежьих шкур для подстилки. Когда станешь надевать все это, так чувствуешь, как постепенно приобретаешь понемногу чего-то беличьего, заячьего, оленьего, козлового и медвежьего, а человеческое мало-помалу пропадает» (VII, 474). Все эти образцы мягкого и вместе с тем «лукавого»43, подлинно гончаровского юмора увенчиваются великолепной картиной сна, пробуждения и деловых занятий патриархального русского помещика.
«Аргонавт, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства», Гончаров путешествовал, постоянно думая о своей родине, непрерывно ощущая кровную связь с нею. «Да, путешествовать с наслаждением и с пользой — значит пожить в стране и хоть немного слить свою жизнь с жизнью народа, который хочешь узнать. Тут непременно проведешь параллель, которая и есть искомый результат путешествия» (VI, 46). Именно так странствовал Гончаров, говоривший: «Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее!» (VI, 79). «Почва» родины всегда сопровождает Гончарова хотя бы в воспоминаниях. Как и Гоголь, Гончаров думает о своей отчизне «из прекрасного далека». Все на чужой стороне напоминает ему родину.
|