|
Глава пятая
«ОБЛОМОВ»
1
Написав очерки «Фрегат Паллада», Гончаров немедленно принялся за окончание давно им начатого «Обломова». Этот роман является лучшим произведением Гончарова и вместе с тем одним из величайших русских романов. Ему присуща в высшей степени прогрессивная идея: осуждение инерции, лени, апатии, байбачества, столь характерных для русского крепостнического дворянства. Роман этот, в основном писавшийся в конце 50-х годов, ярко отразил в себе антикрепостнические тенденции этой эпохи. В «Обломове» поставлен вопрос о закономерности и прогрессивности капиталистического развития России. Идейность содержания «Обломова» сочетается с художественностью формы. Психологическая глубина образов романа, главный из которых давно уже сделался типическим образом, непревзойденная простота сюжета, свободного от каких-либо внешних эффектов, выразительность и живость языка — в большой мере способствовали успеху «Обломова» у русских читателей. Об «Обломове» написал одну из самых замечательных своих статей Добролюбов. Образы «Обломова» были широко и творчески использованы в научных работах, публицистике и ораторских выступлениях В. И. Ленина. Этот лучший роман Гончарова и сейчас состоит на вооружении советской социалистической культуры, помогая нам, в частности, в борьбе с кое-где уцелевшими еще пережитками старого, дворянско-буржуазного отношения к труду.
В «Обломове» изображен помещик-байбак. Гончаров не первым разработал эту тему, которая бытовала в русской литературе уже с начала XIX в. Отметим характерный образ Лентюга из неоконченной комедии Крылова «Лентяй», а вслед за ним и Горина из комедии анонимного автора «Ленивый», напечатанной в отрывках в 1828 г.1. Правда, в обоих этих произведениях образ ленивца разрабатывался преимущественно со стороны его внешнего рисунка2. Неизмеримо глубже раскрыл эту тему Гоголь. Байбачество людей, которые только «коптят небо» своим праздным существованием, изображалось им и в «Старосветских помещиках», и в образе Подколесина (комедия «Женитьба») и в «Мертвых душах», где Гоголь следующим образом характеризовал обывателей города: «Кто был то, что называется тюрюк, то-есть человек, которого нужно было подымать пинком на что-нибудь. Кто был просто байбак, лежавший, как говорится, весь век на боку, которого даже напрасно было подымать: не встанет ни в каком случае».
В 40-х годах внимание русских писателей к помещичьему байбачеству в сильной мере усилилось, что, несомненно, объяснялось ростом антикрепостнических настроений в русском обществе. Именно в этой социальной атмосфере работал Гоголь над образом Тентетникова, перекликающегося с Обломовым рядом черт и подробностей биографии. Припомним картину его пробуждения и одевания, работу над сочинением о России, которая «больше ограничивалась одним обдумыванием», историю неудачной службы Тентетникова в Петербурге, отвращение его от общества и проч.
Ту же тему трактовали в различных разрезах писатели «натуральной школы» 40-х годов. Назовем здесь В. И. Даля, который в повести «Павел Алексеевич Игривый» запечатлел характерный облик помещика-байбака3, или А. Н. Майкова, с его поэмой «Две судьбы»4. Изображая помещичье паразитическое существование, пустую мечтательность и чревоугодие, все эти писатели явились естественными предшественниками Гончарова. Этим, однако, нисколько не умаляется факт его художественного новаторства. Только автору «Обломова» удалось создать образ исключительной полноты, в котором байбачество выступило не как сопутствующий признак характера, а как его центральная и отличительная особенность В «Обломове» Гончаров впервые в русской художественной литературе рассказал о всей жизни человека, от колыбели до могилы. И все это он сделал с такой степенью художественной рельефности, что образ Обломова тотчас после его появления на свет сделался одним из самых емких типов русской литературы, более сложным даже, чем типы Гоголя. «Содержание самого типа Обломова богаче гоголевских прототипов и от этого он гораздо более похож на настоящего человека, чем каждый из них: все резкости сглажены в Обломове, ни одна черта не выдается грубо так, чтоб выделялись другие. Что он: обжора? ленивец? неженка? созерцатель? резонер? Нет... Он, Обломов, результат долгого накопления разнородных впечатлений, мыслей, чувств, симпатий, сомнений и самоупреков»5«доминанта».
Наш романист осуществил это тем более удачно, что опирался также на свой собственный творческий опыт: припомним образ Тяжеленко в «Лихой болести», Егора Адуева в «Счастливой ошибке» и особенно Александра Адуева в «Обыкновенной истории», некоторые эпизоды жизни которого были чрезвычайно близки к тому, что переживал Обломов.
«Субъективная школа» исследователей Гончарова искажала вопрос о происхождении замысла «Обломова», объясняя его возникновение тем, что романист рисовал Илью Ильича с себя самого, что он не раз называл себя Обломовым. Они забывали (или намеренно игнорировали) при этом тот факт, что Гончаров неизменно подчеркивал несовпадения между автором и героем. «Во мне, — писал он в неопубликованном письме к С. А. Никитенко, — рядом с уродливой недоверчивостью уживается обломовская вера в добро»6. В «Необыкновенной истории» Гончаров признавался в своей «обломовской лени» (НИ, 129). Но, употребляя такие сравнения, Гончаров тотчас же подчеркивал их условность, указывая на то, что эти черты выросли у него на совершенно иной почве, нежели у его героя. «...«Вы — Обломов!» отвечают... обыкновенно. Правда, Обломов: только не такой, как все другие Обломовы. Не одна лень, не одна дикость»7.
Ф. Кони отметил в своих воспоминаниях, что «под спокойным обличием Гончарова укрывалась от нескромных или назойливо любопытных глаз тревожная душа. Главных свойств Обломова — задумчивой лени и ленивого безделья — в Иване Александровиче не было и следа. Весь зрелый период своей жизни он был большим тружеником»8. Другой исследователь с полным основанием утверждал, что хотя «у самого Гончарова довольно много обломовских черт, но в основе эти натуры совершенно разные. Гончаров, при всей своей пассивности, обладал большим запасом воли и выдержкой, которой отличался от современников-дворян. Его пассивность была пассивностью человека себе на уме, эпикурейца, любящего покой и не желающего его нарушить, в значительной мере в силу смутного, но глубоко запавшего в душу сознания, что такое нарушение покоя, при неподвижности жизни, ни к чему не приведет, кроме смешного положения Дон-Кихота. Пассивность Гончарова была пассивностью трезвой натуры, очень одаренной чувством самосохранения и чувствовавшей суть тогдашней русской жизни, ровной, безмятежной, не терпевшей беспокойных людей»9.
Преувеличивая автобиографический элемент обломовщины, сторонники «субъективной школы» в изучении Гончарова, и более других Е. А. Ляцкий, преуменьшали, а зачастую и полностью игнорировали ее объективные реальные элементы. Между тем эти последние играли определяющую роль в работе Гончарова над этим образом. Обломов создавался путем многолетнего наблюдения помещичьей жизни. Как удостоверял сам Гончаров, он начал наблюдать людей этого типа еще в свои отроческие годы. «Мне кажется, — писал он, — у меня, очень зоркого и впечатлительного мальчика, уже тогда при виде всех этих фигур. этого беззаботного житья-бытья, безделья и лежанья и зародилось неясное представление об «обломовщине»» (IX, 161).
Эти первые представления сменились затем другими, более отчетливыми. Людей типа Обломова Гончаров наблюдал всюду — и в дворянских пансионах Симбирска, и в Московском университете, где они всеми средствами отлынивали от учебы. Именно об этих «Обломовых в потенции» писал Гончаров в своих позднейших воспоминаниях об университете: «В нашем ученом стаде было не без козлищ, не поклонников знания и науки, а — или домогавшихся диплома, или несших иго университетского учения по воле родителей; наконец, — были просто ленивые, беспечные» (IX, 117).
Сравним с этими людьми Илью Ильича Обломова, который именно из-за диплома поступил в Московский университет: «...старики Обломовы, после долгой борьбы, решились послать Илюшу в Москву, где он, волей-неволей, проследил курс наук до конца» (II, 77). Обломовых было немало и в тихом губернском городе Симбирске, и в Петербурге, где эти люди иногда пытались делать служебную карьеру, часто уходя из департаментов при первой неудаче. Обломовым являлись и посетители дворянских салонов, и помещики, вдруг вспоминавшие, что на них лежит долг быть «отцами» своих крепостных, и в короткое время становившиеся байбаками. Такими людьми была как нельзя более богата дворянско-помещичья среда 30—50-х годов прошлого столетия. Впечатления этой действительности Гончаров запечатлел как спокойный и чрезвычайно зоркий наблюдатель. Из этих творчески переработанных писателем впечатлений и родился образ Обломова. В формировании его участвовала и литературная традиция, и собственный жизненный опыт Гончарова. Однако главный материал для создания образа дала русская действительность.
система в «Горе от ума», в «Евгении Онегине» и особенно в «Мертвых душах», которые многими своими эпизодами прямо приводили Гончарова к теме обломовского застоя. «Натуральная школа» 40-х годов продолжила эту «критику» крепостничества — припомним здесь прежде всего ранние повести И. И. Панаева, в которых так часто говорилось о развращающем воздействии крепостнического воспитания, а вслед за ними — повести Даля и Соллогуба, в частности, — его замечательные очерки «Тарантас». В поэзии «натуральной школы» центральное место в этом смысле занимали такие резко антикрепостнические произведения Некрасова, как «Родина».
Особо следует здесь подчеркнуть воздействие Белинского, о котором Гончаров говорил впоследствии: «Беллетристы, изображавшие в повестях и очерках черты крепостного права, были, конечно, этим своим направлением более всего обязаны его горячей — и словесной и печатной — проповеди» (VIII, 186). Белинского 1845—1848 гг. особенно живо волновала критика крепостного права — он писал на эту тему в своих статьях о Пушкине, особенно в девятой статье этого цикла, посвященной образу Татьяны, о «Мертвых душах» Гоголя и «Тарантасе» Соллогуба, о книге Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» и в других статьях.
«Создает человека природа, но развивает и образует его общество. Никакие обстоятельства жизни не спасут и не защитят человека от влияния общества, нигде не скрыться, никуда не уйти ему от него», — писал Белинский в своей статье, посвященной Татьяне10. Утверждение этого принципа социальной обусловленности должно было помочь Гончарову (и, несомненно, помогло ему) определить общую концепцию его второго романа.
Можно не сомневаться в том, что во время своих бесед с друзьями Белинский был еще откровеннее в изобличении крепостничества. Гончаров, конечно, должен был внимательно усвоить себе советы критика — ведь он уже в первом своем романе реалистически изобразил крепостную усадьбу Адуевой. Теперь ему предстояло обратиться к этой теме заново. «Словесная и печатная проповедь» Белинского должна была так же сильно помогать работе Гончарова, как помогла она созданию Тургеневым «Конторы» и «Бурмистра», Некрасовым — его антикрепостнических стихотворений второй половины 40-х годов.
|