|
10
Обобщающая, типизирующая сила гончаровского романа вполне доказана была его последующей судьбой. Ряд фигур, подобных Обломову, создала классическая русская литература; однако ни одна из них не могла сравниться с гончаровской по своей глубине126«Волки и овцы» Островского), этот мечтатель и лежебока, для которого «горизонтальное положение» «больно заманчиво». К нему приближается и Павел Головлев («Господа Головлевы» Щедрина), и герои чеховских произведений, например «Крыжовника», где обломовская идиллия доведена до своего предела и полностью разоблачена в своем мещанском свинстве127 мы найдем в русской пореформенной жизни немало таких явлений, которые более или менее родственны «обломовщине» феодально-крепостнической эпохи.
Пережитки «обломовщины» особенно ощутимы были в жизни тех «дворянских гнезд», которые были ликвидированы только в октябре 1917 г., в результате победы Великой Октябрьской социалистической революции. «Обломовщина» продолжала и после реформы жить в тех сферах русского общества, где энергия проявлялась вспышками, где не было умения и желания к систематическому упорному и последовательному применению сил, где брала верх спасительная вера в «авось», «образуется», «ничего» и прочие сакраментальные слова дворянско-мещанского индифферентизма. Несомненно, болело обломовщиной (так от нее никогда и не излечившись) и дореволюционное русское чиновничество и, в первую очередь, высшая бюрократия России, о которой так картинно говорил в своих воспоминаниях о Гончарове либеральный судебный деятель А. Ф. Кони: «...Обломов уже не лежит на диване и не пререкается с Захаром. Он восседает в законодательных или бюрократических креслах и своей апатией, боязнью всякого почина и ленивым непротивлением злу сводит на-нет вопиющие запросы жизни и потребности страны, — или же уселся на бесплодно и бесцельно накопленном богатстве, не чувствуя никакого побуждения притти на помощь развитию производственных сил родины, постепенно отдаваемой в эксплоатацию иностранцам»128.
Обломов — бессмертный образ, символизирующий самые существенные стороны русского феодально-крепостнического уклада. Образ этот имеет громадную познавательную ценность, справедливо подчеркнутую автором одной статьи о Гончарове: «Когда в лекциях по русской истории... мы читали о развращающем влиянии, какое имело крепостное право на уклад... русской жизни и, между прочим, на самих помещиков, гончаровские картины вставали в нашем воображении как яркая иллюстрация к научным положениям»129.
Однако как всякий большой образ, созданный великим художником слова, Обломов далеко вышел за границы крепостнического уклада. «Если бы Гончаров написал лишь одного «Обломова», то и этого было бы достаточно, чтобы признать за ним непререкаемое право на одно из самых выдающихся мест в первом ряду русских писателей. Его Обломов так же бессмертен, как Чичиков, и так же, как он, меняет обличье и обстановку, оставаясь одним и тем же в существе»130 Ф. Кони, конечно, ошибся в своем суждении о «бессмертии» обломовского типа. Великая Октябрьская социалистическая революция нанесла «обломовщине» сокрушительный удар, выкорчевав ее социально-экономические корни в нашей стране. Отдельные пережитки «обломовщины» сохранились и после Октября, однако в основном образ этот принадлежит дооктябрьской России. На протяжении 60 лет, отделяющих Октябрь от того времени, когда «Обломов» появился в свет, он оставался одним из самых ярких и художественно-значительных типов старой русской жизни. См. об этом также в последней главе этой книги.
|