|
10
Читательская масса конца 60-х и начала 70-х годов в какой-то мере поправила критиков гончаровского романа.
«Появление в «Вестнике Европы» моего романа «Обрыв» произвело, сколько я заметил, благоприятное впечатление на публику и возбудило неблагоприятные печатные отзывы в журналах» (СП, 100). Это замечание Гончарова справедливо: у читателей роман его имел шумный успех. «Расход «Обрыва» идет, кажется, успешно», — извещал он в феврале 1870 г. М. М. Стасюлевича, имея в виду продажу отдельного издания этого романа130. Еще раньше сам Стасюлевич извещал А. К. Толстого о том, что подписка на его журнал из-за печатания там «Обрыва» увеличилась, по сравнению с 1868 г., на 1500 человек (цифра по тем временам немалая!). 30 августа в письме к С. А. Никитенко Гончаров сообщал ей, со слов Стасюлевича, что у последнего «уже 5600 подписчиков и что он объявил о прекращении подписки...»131. Впоследствии, в «Необыкновенной истории» Гончаров вспоминал: «Впечатление от «Обрыва» было огромным, несмотря на то, что его растаскали по частям. Стасюлевич говорил мне, что едва наступит 1-е число, как за книжкой «Вестника Европы» с раннего утра, как в булочную (его слова), толпами ходят посланные от подписчиков» (НИ, 67).
Успех «Обрыва» подчеркивался и рецензентами журналов, в частности теми, кто был настроен недоброжелательно к этому роману. «Листок для объявлений и извещений» констатировал, что ««Обрыв» г. Гончарова, без сомнения, самое заметное явление современной русской литературы. Публика читала его с большой жадностью и с не меньшим нетерпением ожидала новых книжек». ««Обрыв» г. Гончарова читался и читается нашею публикой запоем», — удостоверял рецензент «Новороссийского телеграфа» уже тогда, когда вышло в свет отдельное издание романа132.
Журналы пытались разобраться в причине этого успеха. Ростовская газета «Дон» рассуждала: «Роман написан и читается обществом нарасхват. Вследствие чего же этот роман так читается? Оттого ли, что он в самом деле замечательное произведение, или оттого, что имя автора — памятник прошлой веры. Нам, по крайней мере, хотелось бы объяснить успех этого романа именно только последним обстоятельством»133.
«Обрыва» ценили его различно. В 1866 г. на рижском взморье Гончаров познакомился с местным архиереем; первые слова его «когда нас познакомили, были: «читал «Обрыв», какой Волохов-то, а?» Это архиерей-то читает «Обрыв», вместо Стоглава или Апокалипсиса — каковы современные преосвященные?»134. Этого рода читатели, разумеется, оценивали «Обрыв» положительно. В мае 1869 г. Гончаров сообщал из Берлина С. А. Никитенко: «Обрыв» дошел и сюда. На самой границе я, по поводу его, встретил самый радушный прием и проводы. Директор таможни русской бросился мне в объятия, и все члены ее окружили меня, благодаря за удовольствие. Прошлогодние молодые люди... не знали, как выразить свое впечатление и выразили прекрасно, именно тем, что затруднялись, что сказать. А говорили клочками, скачками, указывая то на ту сцену, то на другую, на характеры и смотрели на меня сияющими глазами и до сих пор не знают, чем услужить мне, куда повести»135.
Слишком восемьдесят лет отделяет нас от того времени, когда появился в свет последний роман Гончарова. Отношение читателей к «Обрыву» не могло не претерпеть за это время существенных изменений: отошел в далекое прошлое феодально-крепостнический уклад, изображенный романистом. Отошло в прошлое и то революционно-демократическое движение, с которым полемизировал Гончаров. С другой стороны, за это же время раскрылось в русской жизни во всей полноте то, что было еще очень неясно для автора «Обрыва» — например, крайний политический оппортунизм Тушина и его «партии действия». Русская действительность в своем непрерывном развитии подвергла «Обрыв» суровой проверке. И хотя передовые читатели нашей страны со всей решительностью отвергли консервативную тенденцию гончаровского романа, другими своими сторонами он выдержал это суровое «испытание временем».
«нигилизма» привлекала к «Обрыву» его читателей: в романе искали — и в значительной мере находили — правдивое, реалистическое отображение русской действительности — психологии и быта русского дворянского общества предреформенной поры. Образы бабушки, Марфиньки, Леонтия, Опенкина и многих других прекрасно рисуют провинциальное захолустье.
ими как слабейшая сторона «Обрыва». Этих читателей занимала прежде всего Вера и то, что ее побудило к протесту. Эти побудительные причины всегда интересовали и самого Гончарова, который в самом факте «падения» женщины винил общество. В своем позднейшем комментарии к «Обрыву» романист писал: «Падение женщин определяют обыкновенно известным фактом, не справляясь с предшествовавшими обстоятельствами: ни с летами, ни с воспитанием, ни с обстановкой, ни вообще с судьбой виновной девушки. Ранняя молодость, сиротство или отсутствие руководства, экзальтация нервической натуры — ничто не извиняет жертву — и она теряет все женские права на всю жизнь, и нередко, в безнадежности и отчаянии, скользит дальше по тому же пути. Между тем, общество битком набито такими женщинами, которых решетка тюрьмы, то-есть страх, строгость узды, а иногда еще хуже — расчет на выгоды — уберегли от факта, но которые тысячу раз падали и до замужества, и в замужестве, тратя все женские чувства на всякого встречного...» (СП, 141). Гончаров вооружается здесь против той «тяжкой ответственности», которой «слепо и без разбора подвергают женщин» (СП, 142).
«падении» и является наиболее прогрессивным мотивом «Обрыва». Гончаров защищал женщину не только образом Веры, но и образом бабушки. Ее доброе имя пытаются затоптать в грязь клеветники типа Тычкова, негодяя, разбогатевшего путем преступлений; эту клевету распространяют сплетницы типа Кринкой. Однако честь и достоинство русской женщины выше этих клеветнических пересудов. В спокойной, но недвусмысленно ясной форме Гончаров осуждает наглое вмешательство Тычковых в личную жизнь женщины; он глубоко сочувствует Татьяне Марковне, оставшейся честной до седых волос. Он со всей силой показывает враждебность дворянского «общества» к Вере и в то же время ее неизмеримое превосходство над моралью этого общества.
В черновых фрагментах к «Обрыву» мы читаем: «Если девушка... поскользнется — так ей жить нельзя. Честь потеряна. Погибла: топись или забейся в темный угол. Свет божий закрыт для нее. На нее указывали пальцем, отворачивались от нее, гнали ее со света смехом... Давно созданы люди, а все еще бродят, как слепые, в темноте и не умеют различать, когда честен мужчина, когда бесчестна женщина. Вот тут полгорода мужчин надо бы отхлестать по щекам, а они живут молча, с небитым бесчестьем и правы: нужды нет, что все в пятнах». Можно представить себе, как сильно звучали бы эти строки первоначального текста, если бы они были опубликованы вместе с текстом всего романа в 50-е годы: в те годы была бы вполне ясна их перекличка с аналогичными мотивами «Грозы» Островского, «Горькой судьбины» и первых прозаических произведений Писемского.
Сильнейшей стороной гончаровского романа является объективное и широкое отображение распада «устоев»«старой правды» рушатся, и как бы для героев «Обрыва» ни были суровы перспективы их развития, возврата к прежнему уже быть не может.
Процесс крушения «старой правды» раскрыт в гончаровском романе с исключительной силой драматизма, особенно впечатляющей в многочисленных диалогах пятой части «Обрыва» между Райским и Верой, Райским и бабушкой, бабушкой и Верой, бабушкой и Тушиным, Верой и Тушиным. В этих диалогах нам раскрывается духовная природа незаурядных людей, их боль при сознании, что принципы старой морали рухнули, их напряженные поиски выхода.
«Думал ли я, что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!» (V, 419). В этих словах Райского противопоставлены друг другу два мира. «Там, в куче» живут люди аристократического и бюрократического Петербурга (а вместе с ними и играющие в светскую «благопристойность» обыватели приволжского городка). Они закрывают шторами свет в своих квартирах, они глушат всякое рождающееся в них естественное чувство и тем более такое опасное, как любовь. Здесь, «в этом углу» России, живут подлинные человеческие личности — не Пахотины и Беловодова, не Милари и Аянов, а бабушка, Вера, Леонтий. Эти люди обладают своим нравственным идеалом, они враждебны мещанской пошлости.
Изображая людей, страдающих при своем разрыве со старой моралью, Гончаров тем самым частично реабилитирует образ Марка. «Тушин молча подал ее записку, Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или злой досады» (V, 483). «Марк молча ходил взад и вперед по лужайке и при последних словах подошел к Тушину. — Что с ней было? спросил он почти мягко. Тушин молчал. — Извините меня, я горячусь, знаю, что это глупо! Но ведь вы видите, что и я — как в горячке» (V, 484).
«рыцаря». Гончаров стремился, конечно, к иному, но такова уже природа художественного образа, который нередко говорит больше и не совсем то, что хотел бы им выразить его создатель. Консервативная тенденция, отчетливо проявляющаяся в четвертой и пятой частях «Обрыва», не подчиняет себе, к счастью, всей художественной ткани произведения. Читатели видят шаткость методов, которыми Гончаров хочет «исцелить» русское общество; в картине же «болезни», которую он рисует, многое выглядит убедительно и противоречит его собственным намерениям.
Уступая «Обломову» в силе своего общественно-психологического анализа, «Обрыв» в то же время и сейчас волнует нас сложностью запечатленных в нем противоречий. Русская действительность изображена здесь не столь отчетливо, как в «Обломове», но более полно и противоречиво. И как бы Гончаров ни желал ввести свой последний роман в русло консервативной тенденции, образы «Обрыва» целят и бьют далее, чем этого хотел автор. Талант писателя здесь, как и в «Отцах и детях» Тургенева, оказывается сильнее его намерений.
Несмотря на свои недостатки, «Обрыв» вовсе не является «старческим грехом» Гончарова: в нем отражена русская жизнь, изображены русские люди, запечатлена чудесная природа Поволжья. В русской литературе немного произведений, где пейзаж играл бы такую существенную роль, вплетаясь в повествование и участвуя в нем. Этот роман написан живым, гибким и в то же время правильным литературным языком, он увлекателен своим искусно построенным сюжетом. «Обрыв» привлекает современных читателей критикой старого уклада, трогает любовью автора и ряда его героев к родине, глубоким интересом и сочувствием к судьбам русской женщины. В этом содержании «Обрыва» и в органически соответствующей этому содержанию форме заключается причина того интереса, который проявляли к «Обрыву» разные поколения русских читателей и, в частности, современные советские читатели, для которых «Обрыв» является одним из любимых классических романов.
|