Цейтлин. И. А. Гончаров. Глава 6. Часть 2.

2

Легко понять, как это резкое изменение общественно-политических позиций Гончарова должно было отразиться на его работе над «Обрывом». Замысел этого романа, создавшийся у Гончарова в 1849 г., отличался безусловной прогрессивностью. «У меня — рассказывал Гончаров в 1869 г. Е. П. Майковой, — первоначальная мысль была та, что Вера, увлеченная героем, следует после, на его призыв, за ним, бросив все свое гнездо, и с девушкой пробирается через всю Сибирь. Но это уже бывало сто раз, — и меня поглотил другой вопрос, который и поставлен мною в 5-й части. Это анализ так называемого «падения»» (СП, 258).

 П. Майковой, которая «усердно и радушно» переписывала Гончарову, «лет десять тому назад», программу «Обрыва», когда она была готова у романиста «до самого конца» (СП, 256). Очевидно, что «сибирский» вариант развития образа Веры фигурировал у Гончарова раньше конца 50-х годов — иначе нечего было бы о нем сообщать теперь Майковой. Этот замысел «Обрыва», будь он тогда же осуществлен Гончаровым, представлял бы, конечно, громадный интерес для передовых русских читателей. «Вначале автор представлял Веру умной, смелой, свободной, решительной, не примиряющейся со старыми понятиями, шагнувшей значительно дальше Ольги из «Обломова» и знаменующей собою новую, более высокую ступень в женской эмансипации. Уже один тот факт, что Вера поехала бы в Сибирь за политическим изгнанником, показал бы, как далеко она ушла по сравнению с другими женскими образами, известными в художественной литературе»⁵²«Грозы», Елены из «Накануне», Трубецкой и Волконской из «Русских женщин»; гончаровская Вера предвосхитила бы собою все эти героические образы русской литературы. Чрезвычайно существенен и факт создания Гончаровым образа ссыльного, той фигуры, которая была в первоначальном плане на месте Волохова (СП, 105). Как этот человек очутился в Сибири, мы можем только предполагать. Вероятнее всего, его отправили туда из города, описанного в «Обрыве», за пропаганду среди местного населения⁵³. Не только Вера, но, конечно, и этот предшественник Волохова должен был отличаться идейной непримиримостью.

Летом 1859 г. писатель выехал за границу вместе с Майковыми, которые жили не так далеко от него и с которыми он частично путешествовал (может быть, именно тогда или незадолго до этого Е. П. Майкова и переписала для Гончарова программу романа). 20 мая 1859 г. Гончаров сообщал Льховскому: «Еду и беру программу романа, но надежды писать у меня мало, потому что герой труден и необдуман и притом надо начинать»⁵⁴. Однако четырехмесячное пребывание на заграничном курорте не принесло больших плодов: леченье мешало писанью романа, и наоборот: «Начал было от скуки марать бумагу, да ужасно повредил леченью постоянным сиденьем: сделались приливы и вода перестала действовать, так что я принужден был литературные затеи бросить. Конечно, к ним уже никогда не возвращусь, ибо служба и литература между собою не уживаются»⁵⁵.

 г. в отставку, Гончаров летом этого же года снова оказался в Мариенбаде, где на этот раз испытал мощный прилив творческих сил. «...вчерашнее утро, — писал он 3 июня 1860 г. С. А. Никитенко, — принадлежит к лучшим утрам моей жизни. Я чувствовал бодрость, молодость, свежесть, был в таком необыкновенном настроении, чувствовал такой прилив производительной силы, такую страсть выразиться, какой не чувствовал с 57 года. Разумеется, это не пропало даром для будущего (если только будет) романа: он весь развернулся передо мной часа на два готовый, и я увидел там много такого, чего мне и не грезилось никогда. Для меня только теперь понятна стало значение второго героя, любовника Веры. К нему вдруг приросла целая половина, и фигура выходит живая, яркая и популярная. Явилось еще тоже живое лицо; все прочие фигуры прошли передо мною в этом двухчасовом поэтическом сне, точно на смотру, все они — чисто народные, со всеми чертами, красками, с плотью и кровью славянскими. Нет намеков, загадок, тумана, как в фигуре, например, Штольца, о котором не знаешь, откуда и зачем он. Конечно, все это дело не одного лета, даже не одного года, но если сон в руку, то я могу и потерпеть, лишь бы стало меня. Это удивительное, благотворное утро!»⁵⁶.

Этот «прилив производительной силы» был, однако, непродолжительным: за просветом «опять последовали потемки». Гончаров вновь начал писать по инерции, наслаждаясь «своей способностью петь» и не очень вдумываясь в «смысл, связь, цель» рисовки. Образы, задуманные много лет тому назад, становятся для него теперь неясными, почти загадочными. 6 августа 1860 г. Гончаров писал С. А. Никитенко: «...роман не пишется. Я набросал было маленькую главу о Марфиньке и даже был доволен ею, а потом увидел, что это вздор, что к Маркушке и приступить не умею, не зная, что из него должно выйти, да и самого героя не поймал нисколько за хвост, что, наконец, все это требует зрелой обдуманности и неторопливости»⁵⁷. И самый образ героя будущего романа, Райского, Гончарову «все еще не ясен», он все еще не знает, «что он такое». «...иногда, — признается Гончаров С. А. Никитенко в том же письме, — меня берет отчаяние, что я не справлюсь с героем, что я взял на себя непреодолимую задачу, и мне хочется бросить все и отстать...»⁵⁸.

Итак, 1860 год не принес с собой окончания «Обрыва». Старый замысел к этой поре уже существенным образом изменился, прежние фигуры заволоклись туманом. Причины этой деформации заключались прежде всего в том, что русская действительность именно в эти годы быстро и бурно изменялась. В 1860 году, который был последним предреформенным годом, продолжалось размежевание либералов и демократов. Именно в этом году ушел из «Современника» Тургенев; тогда же прекратилось печатание в нем произведений самого Гончарова. Вместе с изменением в самой действительности изменялось и отношение к ней Гончарова. Романист понимал необходимость более тесной связи образов с эпохой и делал шаги к установлению этой связи, но далеко не всегда эти попытки оказывались успешными.

 В. Никитенко в его дневнике 16 сентября 1860 г: «...Гончаров читал мне новую, написанную им в Дрездене главу своего романа. Места, мне прочитанные до сих пор, очень хороши. Главная черта его таланта — это искусная тушевка, уменье оттенять верно каждую подробность, давать ей значение, соответственное характеру всей картины. Притом у него особенная мягкость кисти, и язык легкий, гибкий. В новой, сегодня читанной главе, начинает развертываться характер Веры. На этот раз я остался не безусловно доволен. Мне показалось, что характер этот создан на воздухе, где-то в другой атмосфере и принесен на свет сюда к нам, а не выдвинут здесь же из нашей почвы, на которой мы живем и движемся. Между тем на него потрачено много изящного. Он блестящ и ярок. Я тут же поделился с автором моим мнением и сомнением»⁵⁹.

«Обрыва» имел здесь в виду Никитенко. Повидимому, это была одна из тех глав второй части, где образ Веры действительно «начинает развертываться». Это или 16 глава, в которой Райский с Верой знакомятся, или 21 глава, в которой Райский так неудачно пытается «развивать» Веру, подвергаясь с ее стороны решительной контратаке: «Он изумился смелости, независимости мысли, желания и этой свободе речи. Перед ним была не девочка, прячущаяся от него от робости, как казалось ему, от страха за свое самолюбие при неравной встрече умов, понятий, образований. Это новое лицо, новая Вера!» (IV, 444). Именно в этой главе Вера решительно заявила: «Если я не буду чувствовать себя свободной здесь, то как я ни люблю этот уголок... но тогда... уеду отсюда. — Куда? спросил он испугавшись. — Божий мир велик. До свидания, cousin» (IV, 450).

Никитенко должен был смутиться и от этого решительного тона, и от того, что Вера высказывала в поединке с Райским передовые для своего времени идеи женской свободы. Образ этот казался ему созданным «где-то в другой атмосфере», и это, конечно, было так. Гончаров достиг здесь, пожалуй, наивысшей точки в раскрытии свободолюбивых сторон характера своей героини. Если бы роман и далее писался в этом ключе, Вера, вне всякого сомнения, должна была бежать из родного дома.

Гончаров и сам сознавал, разумеется, присутствие в «Обрыве» какой-то «другой атмосферы», обязывавшее его перестроить прежний замысел романа. Однако перестройка эта пошла в совершенно ином направлении. Мы уже видели, что именно в 1861—1862 гг. все более резко обозначается процесс идеологического поправения Гончарова. Прежний замысел в эту пору окончательно устаревает. Романист отказывается продолжать творить в бурной обстановке этих лет, в обстановке наметившейся революционной ситуации в стране: его муза робка и жаждет тишины, без которой для нее невозможно внимательное обдумывание. ««Пиши», твердят, когда нельзя писать, когда на носу бури и пожары, от которых искусство робко прячется, когда надо писать грязью или вовсе не писать; «пиши», твердят, когда все опротивело, на душе стоят слезы, когда чувствуешь, что пережил годы писания, как пережил годы страстей, и завял»⁶⁰«Обрыв» на ряд лет.

Лишь летом 1865 г. он начинает вновь «писать или, лучше сказать, царапать»⁶¹ последний год своего существования некрасовский «Современник». Оглядываясь на пройденные годы, Гончаров со всей отчетливостью сознает, что жизнь требует от его романа продолжения, может быть более пространного, чем то, что уже было написано раньше. «...оставалось, как казалось мне, перейти речку, чтоб быть на другой стороне, а когда теперь подошел к реке, то увидел, что она не река, а море, т. е., другими словами, я думал, что у меня уже половина романа вчерне написана, а оказалось, что у меня только собран материал и что другая, главная половина и составляет все...»⁶². Это признание в письме к С. А. Никитенко от 1 июля 1865 г. необычайно важно. Разумеется, «речка», неожиданно превратившаяся в «море», это вопрос о нигилизме. Раньше он имел для писателя сравнительно второстепенное значение. Не то теперь: роман медленно, но верно движется к кульминации, и в этих условиях необходимо во что бы то ни стало раскрыть связь между Верой и Марком. А для этого нужно как можно отчетливее определить свое собственное отношение к бушующему «морю» русской действительности 60-х годов.

 А. Никитенко: «Папа Ваш спорит, говорит что я и молод и силы много у меня и даже хочет уверить, что будто бы творческая способность не увядает. Да, если увядает охота к жизни, если холод и апатия вольют свинцу в жилы, то разве фантазия будет так же послушно подавать свою палитру, разве те же краски, та же живость и страсть водит пером? Между прочим он говорит, что я не увяну никогда, потому что в самом языке моем есть жизнь, свежесть, образы и искусство и т. д. Было, да, но без содержания и без страсти — нет ничего». Он утешает себя тем, что «есть скотская апатия, происходящая от отсутствия понимания, ведения и чувства, и есть апатия, достающаяся в удел после глубокого знакомства с жизнью, после упорной борьбы с ней: это не апатия, а усталость души, утрата веры, надежд и любвей, это человеческое раздумье, уныние и резигнация, может быть даже ожидание чего-нибудь лучшего. Есть, надеюсь, разница между апатией разъевшегося и избалованного господина и апатией человека, которому в жизни сопутствовали мысль, чувства и нужда»⁶³.

По признанию, сделанному Гончаровым в его письме к Тургеневу (февраль 1868 г.), В. П. Боткин назвал написанные Гончаровым три части «Обрыва» «разбитым барельефом» и советовал «так и напечатать», не заканчивая романа. Совет этот, однако, не вполне удовлетворял Гончарова. «Надо бы кончить», — заметил он тому же Тургеневу⁶⁴. В неопубликованном письме к С. А. Никитенко мы читаем: «Художественности своих тетрадей я еще боюсь поверить — хотя она там, может быть, и есть, но не выделанная, не в муке, а в зернах, не смолотая. Все это должно получить значение, когда будет написана другая половина»⁶⁵ г., звучит уже некая надежда на то, что роман не останется «разбитым барельефом». Что произошло за это время, общеизвестно. В ту самую пору, когда Гончаров хотел уже бросить всю первую половину романа (VIII, 262), он встретился с издателем «Вестника Европы»⁶⁶  М. Стасюлевичем и с А. К. и С. А. Толстыми. Редактор этого умеренно либерального журнала проявил к «Обрыву» повышенный интерес, так как, вследствие перехода журнала на ежемесячный выпуск, нуждался в беллетристике. Толстые приняли участие и в нуждах Стасюлевича, и в творческих затруднениях Гончарова. Весной 1868 г. он прочитал им первые три, законченные к тому времени вчерне, части «Обрыва». Впечатление было сильным: «Как они изумились этим трем частям! Как вдруг я вырос в их глазах!» — вспоминал впоследствии Гончаров об этих проводившихся в секрете чтениях «Обрыва» (НИ, 50)⁶⁷.

М. М. Стасюлевич, в самом деле, был восхищен «Обрывом». 28 марта 1868 г. он сообщал своей жене: «Как ты знаешь, Гончаров под величайшим секретом читал у графа Толстого свой роман. Чтобы никто нам не мог помешать, роман читался в спальне графини; нас было всего 3 слушателя: я и граф с женой. Прочли несколько глав, но, выслушав такую вещь, нет возможности ничего больше помещать в журнале по беллетристике. Это прелесть высокого калибра. Что за глубокий талант! Одна сцена лучше другой. Думаю, что этот роман не минует Вестника Европы; недаром же автор никого не допустил к слушанию романа, кроме меня»⁶⁸.

Успех чтения окрылил Гончарова, и он писал С. А. Никитенко, в мае 1868 г., что ему кажется, что «в знакомых» ей «тетрадях есть какой-то толк». А тут еще благотворно повлиявшая на Гончарова встреча на границе «с графом С. и князем О.». «Мы конечно говорили и о литературе — и с радостью я опять убедился, слушая умные, отчетливые и верные суждения и того и другого о наших писателях и их последних произведениях, что литературу любят, что ею сильно занимаются, что общество нам покровительствует и что истинная, верная и умная критика ушла из журналов и ходит в обществе. Да, Софья Александровна, надо писать: у писателей есть свое провидение — это здравый общественный смысл...»⁶⁹.

Письма к М. М. Стасюлевичу, опубликованные еще в 1912 г. в четвертом томе издания «Стасюлевич и его современники», раскрывают перед нами все, порою мучительные, перипетии дальнейшей творческой работы Гончарова. Энергичный редактор подгоняет романиста, «как кнутиком подгоняют кубарь» (IV, 14)^*3«Обрыва» покрывает заметками (IV, 8, 12). Очутившись в уединении на заграничном курорте, романист берется сначала за переделку написанных им ранее частей. В голове создается новый замысел, который тщательно обдумывается, и сам Гончаров увлечен его смелостью и оригинальностью (IV, 11, 15, 17). Однако сейчас же, как это всегда у него бывало, в Гончарове начинается борьба двух резко противоположных друг другу тенденций. Творческий экстаз сменяется депрессией, романист разражается жалобами, хандра и скука нервируют его. А тут еще знакомые, вечно пристающие с вопросами, что будет дальше. Гончаров называет себя затравленным человеком, он мучится опасениями, как бы «чужой язык не слизал сливок» и просит Стасюлевича ничего не сообщать ни Тургеневу, ни П. В. Анненкову (IV, 23,17, 20)⁷⁰. Работа над романом идет медленно, но непрерывно. К концу июня 1868 г. написано «листов 18» рукописного текста (IV, 27), к середине июля он уже «36-ой лист до половины довел. Бабушка моя понемногу растет и лесничий — показался» (IV, 38), иначе говоря, Гончаров пишет уже 13 и 14 главы третьей части. Роман написан наполовину, и Гончарова охватывает беспокойство, как обойдется дело со второй его половиной (IV, 44). «У меня, — сообщает он 12 июля С. А. Никитенко, — написано уже 33 листа, но все еще до конца не близко — а роман как будто разрастается, т. е. вторая половина, должно быть, составит еще как будто особый роман. Я многих героев и героинь забыл (ведь 10 лет тому, как я его задумал), а теперь они опять явились, и всеми ими надо заняться. Дай бог терпения, охоты и уменья». Однако текст пишется быстро — уже 5 августа в неопубликованном письме к Л. И. и М. М. Стасюлевичам Гончаров пишет: «... сегодня или завтра, или не знаю когда, надо писать ночную сцену бабушки с Верой»⁷¹. В августе 1868 г. дело настолько уже подвинулось вперед, что Гончаров сообщает Стасюлевичу: «Я бы рад был, если б Вы начали, например, в ноябре: поместили бы в нынешнем году две части, а в первых 4 месяца будущего года — четыре остальных... Если б сентябрь был сносен, то и дописал бы конец»⁷².

К сентябрю 1868 г. роман был, повидимому, закончен; однако написанное изобиловало длиннотами, «нестерпимой болтовней» (IV, 54). Гончаров «выпускает» из своего романа «воду» многословия. При этом он упорно сопротивляется нажиму Стасюлевича и отказывается работать быстро, если это вредит качеству (IV, 61—64)⁷³ А. Никитенко, рукой которой были переписаны три последние части романа. «Рука не поднимается истребить это доказательство Вашего дружества ко мне», — благодарно писал ей впоследствии (25 февраля 1873 г.) Гончаров. Эту женщину писатель называет «Агафьей Матвеевной», нянькой «и нравственной, и литературной»⁷⁴«Вы, — писал он ей тогда же, — одна — в целом свете — не только знаете, но и понимаете меня почти вполне (почти — потому что есть кое-что и Вам, отчасти и мне самому, не вполне понятное в моей натуре), поэтому естественно, что ни с кем так не необходимо беседовать, как с Вами».

Стасюлевичу пришлось употребить немало усилий, прежде чем «Обрыв» был напечатан в его журнале. Уже закончив писание, мнительный Гончаров внезапно забил отбой, убеждая своего редактора вернуть ему роман и порвать заключенное им в 1868 г. условие. Речь шла уже о том, как объяснить публике это печальное недоразумение (IV, 49—51). Редактор не внял этому предложению, вероятно понимая, что Гончарову отступать уже некуда и что он по здравому размышлению откажется от своих панических настроений. Узнав из ноябрьской книги «Вестника Европы»1868 г., что с будущего года в нем начнется печатание «Обрыва», А. К. Толстой выражал свое удовольствие Стасюлевичу по поводу того, что он сжег «корабли милого Ивана Александровича... Мост через Геллеспонт разрушен, и Ксерксу приходится навсегда остаться в Элладе Вашего журнала, хотя я и не сомневаюсь, что он будет стараться перепрыгнуть через Геллеспонт» (11,317).

Но «Ксеркс» не предпринимал после этого сколько-нибудь серьезных попыток. Корректуры сменялись корректурами, роман начал появляться частями, с первой книги журнала за 1869 год. 7 апреля того же года, закончив чтение последних корректур, Гончаров шутливо писал Стасюлевичу: «Довольно! Пора мне забыть этот (а Вам и подавно) вздор! Поздравляю и Вас, дорогой, неоцененный мой редактор и моя спасительная повивальная бабка, с окончанием и Вашей «муки мученической!» Ребенок громаден: дай бог, чтоб не сравняли его с «Великой Федорой»!» (IV, 72). Гончаров выражал признательность Стасюлевичу как «драгоценному осмыслителю» его «авторских замыслов», благодарил за «непрестанное, живое побуждение к работе» (IV, 96). Начатый 20 лет назад литературный труд был, наконец, завершен.

^*3 До конца этого раздела ( 2) цитаты приводятся исключительно из издания «М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке» (тт. II и IV, СПб., 1912).