|
5
Вторжение в первоначальный замысел «Обрыва» консервативной политической тенденции отразилось не только на образе Волохова: оно еще отчетливее проявилось в центральном по своему значению образе героини, «...моя главная и почти единственная цель в романе есть — рисовка жизни, простой, вседневной, как она есть или была, и Марк попал туда случайно», писал Гончаров Екатерине Павловне Майковой (СП, 261). Другое дело была для него Вера: этот образ не пришел в «Обрыв» со стороны, он сам был продуктом этой «простой» и «вседневной» жизни.
«Вера, увлеченная героем, следует после, на его призыв, за ним, бросив все свое гнездо, и с девушкой пробирается через всю Сибирь»), повидимому, скоро перестала удовлетворять романиста, «...это уже бывало сто раз», заметил он вскользь в одном из своих писем (СП, 258). Нам не совсем понятно, однако, почему Гончарову первоначальный сюжет показался банальным: его, в конце концов, разработал до того один лишь Рылеев, да и то в самой общей форме — в своей романтической поэме «Войнаровский». Возможно, впрочем, что успех «Накануне», где героиня так же бросила свое гнездо для любимого человека, должен был расхолодить чрезвычайно мнительного романиста. Так или иначе существо образа Веры быстро изменилось. Еще недавно она стремилась или, по крайней мере, заявляла о желании «бежать». Теперь на долю Веры выпадали иные испытания.
В еще большей мере, чем Волохов, Вера первых частей романа наделена была вольнолюбием и прогрессивностью. Она воспиталась на передовой для того времени литературе, читала «и Спинозу, и Вольтера», и «Фейербаха с братией» (V, 306), а вместе с ними, конечно, и ряд других книг. Когда Волохов иронически говорил о том, что она верит в истины, что преподала ей бабушка, героиня гончаровского романа гордо ему отвечала: «Я верю тому, что меня убеждает» (V, 211). Фраза эта вполне в духе передовых идей 40—50-х годов, и Марк, услышав ее, недаром снял фуражку и поклонился. Вера-материалистка сбросила с себя те вериги бабушкиной правды, которой так покорно подчиняется робкая и послушная Марфинька: для «независимой, умной и развитой» Веры этот авторитет уже не имеет силы (V, 305).
Гончаров остается верен реализму, когда он показывает, до какой степени Вере «тесно и неловко в этой устаревшей искусственной форме, в которой так долго отливался склад ума, нравы, образование и все воспитание девушки до замужества» (V, 4). С гордостью отвергает она притязания многочисленных претендентов на ее руку. Вера умна и независима, и у нее есть основания быть гордой: в ней много того, чего Райский «напрасно искал в Наташе, в Беловодовой — спирта, задатков самобытности, своеобразного ума, характера» (V, 4). Вслушаемся, с какой силой она защищает себя от мнимо-либерального деспотизма Райского, «...в каждом вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли. По какому праву, позвольте вас спросить?» (IV, 444). Вместе с Райским мы изумляемся «смелости, независимости мысли, желания и этой свободе речи», нас покоряют «эти новые и неожиданные стороны» ее «ума и характера». Эта Вера уедет из уголка, где она не будет себя чувствовать свободной, как он ей ни дорог. Это глубоко самобытная женщина, с независимым умом и любовью к свободе, хотя бы пока только в личной сфере.
Но вот эта новая Вера знакомится с Волоховым, и облик этой живой, полной прелести фигуры начинает изменяться. Заинтересовавшись Волоховым, каким он был во второй части «Обрыва», смелостью его ума, независимостью его суждений, наконец самой непохожестью Волохова на тех людей, которые ее окружали, — Вера почти тотчас же... начинает с этим нравящимся ей человеком идеологический поединок. «Меж ними все рождает споры», и это происходит не в направлении естественного развития образа Веры, а вопреки этому развитию. «Всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были», — с полным основанием говорит ей Волохов. Эти идеологические поединки наполняют собою четвертую часть романа; они посвящены вопросу о возможности счастья «на целую жизнь». Гончарову с точки зрения его тенденции нужно, чтобы Вера не пошла за Волоховым, и он добивается этого, наделяя Веру религиозностью, хотя бы потенциальной: «Или правда здесь? говорила она, выходя в поле и подходя к часовне» (V, 228); позднее она молится о «неверующих» (V, 308).
Эта Вера уже не хочет «бежать» через обрыв из родного гнезда; наоборот, — она, оказывается, хочет привести туда наиболее блудного из бродяг, Марка. «Не бегите, останьтесь, пойдем вместе туда, на гору, в сад... Завтра здесь никого не будет счастливее нас» (V, 333). Эти слова, сказанные Верой в самый драматический момент ее отношений с Марком — через несколько минут они расстанутся навсегда! — повторяются ею мысленно в пятой части: «Она введет нового и сильного человека в общество. Он умен, настойчив, и если будет прост и деятелен, как Тушин, тогда... и ее жизнь угадана. Она недаром жила. А там она не знала, что будет» (V, 402). Словно не было никогда у Веры ее мятежных помыслов о новой жизни и о побеге, как средстве ее достигнуть. Дорога, которой начинает итти этот человек, ничем уже не напоминает старую дорогу. К обрыву она в последний раз приходит задумчивой, покорной и усталой (V, 311). Она дала клятву здесь больше никогда не бывать (V, 324). И как этой новой, столь резко изменившейся Вере, продолжать свои встречи с Волоховым: женщина ведь «создана для семьи прежде всего» — утверждает она в споре с ним (V, 325), а раз семьи не может быть, бессмысленны и встречи. В первоначальном тексте Вера говорит Райскому о Марке: «Между нами бездна легла навсегда».
«в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась в его учение» (V, 402). И еще до того, как Волохов сознавался в 17-й главе V части в своих многочисленных пороках, Вера с предельной резкостью осудила его учение, «...ее Колумб, вместо живых и страстных идеалов правды, добра, любви, человеческого развития и совершенствования показывает ей только ряд могил, готовых поглотить все, чем жило общество до сих пор... Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями и впереди обещало — смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух и глубину, и требовало исполнения этой буквы с такой злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив в себе одну животную жизнь, «новая сила» не создала вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала жизни» (V, 400)94.
Так казнит Вера «новую силу». Разумеется, эта оценка только вложена в ее уста: она принадлежит самому Гончарову.
Не нужно доказывать, что объектом атаки здесь является не один только Волохов, а вся передовая для того времени идеология демократического движения 60-х годов.
Пережив «обрыв», Вера окончательно становится иной. Гончаров акцентирует теперь ее «силу страдать и терпеть» (V, 412). Еще раньше Веру «давила нависшая туча горя и ужаса» (V, 373). Но Вера проходит через горе и ужас и наконец находит себя. Она согласна теперь «не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было». У нее теперь и в мысли нет «бросаться за каким-нибудь блуждающим огнем или миражем» (V, 441). По позднейшему комментарию романиста, Вера «воротилась, клоня голову от боли и стыда, и пошла к новой жизни уже другим, сознательным путем. До этого я не дописался, оставя это на долю другим, молодым и свежим силам» (VIII, 243). Эти первые шаги Веры «на пути разумной, сознательной жизни» Гончаров предоставляет изобразить «будущему художнику» (VIII, 246).
Развитие образа Веры имеет свою логику, только это далеко не всегда органическая логика самого образа95.
«В новом друге Вера думала найти опору, свет, правду, потому что почуяла в нем какую-то силу, смелость, огонь, — и нашла ложь, которой по неведению и замкнутости, не распознала сначала, а распознав, гордо возмечтала, силою любви изменить эту новую ложь на свою старую правду и обратить отщепенца в свою веру, любовь и в свои надежды. И горько заплатила она за самовольное вкушение от этого древа познания зла!» (VIII, 243). Так изображает романист развитие Веры. Какой злой иронией веет от этого библейского образа! Вера, как Ева, «самовольно вкусила» от «древа познания» и была за то наказана. Чтобы показать неизбежность такого конца истории Веры, Гончаров должен был, однако, сломать этот образ на самом ответственном этапе его развития. Это частично отметила уже современная «Обрыву» критика. Она указала, что удачно задуманный и необыкновенно удачно поставленный образ молодой, свежей жизни был затем искажен в угоду тенденциям самой обыденной, самой ходячей нравоучительности. Она подчеркнула зияющее противоречие между Верой порыва и сильного характера и Верой последних частей. В Вере критики увидели исключительно глубокую натуру, богатые силы которой были, однако, сломлены, вопреки внутренней логике самого образа.
письме к А. Ф. Писемскому от 4 декабря 1872 г. Гончаров резко отрицательно отзывался о романе «Что делать?» (СП, 272), что в одной из своих служебных записок он еще в январе 1864 г. утверждал, будто появление «Что делать?» нанесло сильный удар, даже «в глазах его почитателей», не только самому автору, но и «Современнику», где Чернышевский «был одно время главным распорядителем, обнаружив нелепость его тенденций и шаткость начал, на которых он строил свои ученые теории и призрачное здание какого-то нового порядка в условиях и способах общественной жизни». Разумеется, такая оценка «Что делать?» является глубоко реакционной и извращающей знаменитый роман Чернышевского. Но она характерна для писателя, создавшего «Обрыв» в резко противоположном «Что делать?» направлении. Оценивая появившийся в 1863 г. в «Современнике» (1863, № 11) роман Леона Бранди (Л. И. Мечникова) «Смелый шаг», в котором женщина ушла от мужа, Гончаров писал, что автор «изобразил картину увлечения, скрыв трагические последствия; а от уравновешения этих обеих сторон только и может подобный смелый шаг »96.
Легко увидеть здесь будущие мотивы «Обрыва». В отличие от Л. Бранди Гончаров не скрывает «трагических последствий» смелого шага своей героини; всматриваясь «поглубже в сердце этой женщины», он стремится изображением переживаний Веры осудить ее поступок. Однако Гончаров не в силах наметить такой жизненный идеал, который был бы достоин его героини. Вера Павловна уходит «из подвала», обретая и личное счастье, и материальную обеспеченность, и даже возможность помощи другим женщинам. Ничего этого нет у Веры — ее ждет только брак с человеком, которого она пока еще не любит, только уход за детьми, только малые дела в пределах своей семьи. И понимая это, Гончаров откровенно сознается в письме к Е. П. Майковой в том, что «дальше Вере итти некуда, и я не знал бы, что… дальше делать из Веры, или если знал бы, и пожалуй — знаю, то все не вышло бы ничего нового» (СП, 258).
«...герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы: они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что мне хочется». Молодому писателю он советовал: «Не ломайте, не гните по-своему события рассказа, а сами идите за ними, куда они поведут вас»97. Именно так была создана Толстым Анна Каренина: следуя логике жизни, он сумел в работе над этим образом преодолеть узость своего первоначального замысла. Гончаров создал образ Веры противоположным методом: он «ломал», он «гнул по-своему» жизнь в угоду консервативной тенденции «Обрыва». И образ отомстил за это насилие над собою отсутствием художественной цельности.
«в ожидании какого-нибудь серьезного труда» (V, 440), Гончаров почувствовал необходимость создать образ положительного героя, который был бы противопоставлен и дилетанту-дворянину Райскому, и нигилисту Волохову. Таким положительным образом является Иван Иванович Тушин. Имя и отчество его указывали на «обыкновенность» героя, не блещущего никакими из ряда вон выходящими талантами. Однако в противоположность тем двоим у Тушина «мысли верные, сердце твердое — и есть характер». Вера доверяется ему вполне, с Тушиным ей «не страшно ничто, даже сама жизнь» (V, 132).
Образ этот создан Гончаровым в манере самой неприкрытой идеализации. Главное, чем ценен Тушин в жизни, это — равновесие и гармония его внутренних сил, скрывающихся в нем, «бессознательная, природная, почти непогрешительная система жизни и деятельности» (V, 495). В Тушине есть буквально все, что нужно человеку: черты «мягкости речи, обращения» уживаются здесь с твердостью «намерений и поступков, ненарушимой правильностью взгляда», «строгая справедливость — с добротой, тонкой природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, — далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе — с смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах» (V, 495). Такой идеальности не было ни в одном из предшественников Тушина — ни в Адуеве-старшем, который в конце своей жизни зашел в тупик, ни в Штольце, которому угрожал, вследствие его делячества, глубокий конфликт с самим близким ему человеком — женою. Свободный от их недостатков, Тушин, по остроумному выражению критиков «Обрыва», представляет собою «каллиграфическую пропись», олицетворение известных моральных сентенций, «актера на выход».
Не сумев раскрыть этого «идеального» человека в действии романа, Гончаров не пожалел сил для расхваливания его в характеристиках. Он сделал это и от себя (VIII, 239, 248, 252 и др.), и через посредство Райского и Веры. Еще в черновой рукописи романа оттенено было отрицание Тушиным Марка, который «шляется по белу свету с книгами подмышкой». В противовес этому бездельнику, Тушин — один из представителей «партии» деловых людей. Тушин это «наша истинная партия действия, наше прошлое и будущее» (V, 498).
подчиненных ему работников «смотрела какой-то дружиной. Мужики походили сами на хозяев, как будто занимались своим хозяйством» (V, 500). Отметим, что первоначально романист намеревался сделать Тушина пайщиком золотопромышленной компании, но в конце концов подыскал ему более демократическую профессию. Распорядитель рабочей «дружины» и вместе с тем «первый, самый дюжий работник», Тушин кажется Райскому — и Гончарову — каким-то «заволжским Робертом Овеном» (V, 501), сумевшим (наконец-то!) разрешить конфликт между трудом и капиталом. Этот человек, вышедший из недр земской Руси, призван, по мнению романиста, все привести в настоящий порядок. В черновой рукописи «Обрыва» есть сцена, в которой Тушин даже Волохову предлагает место в своем сибирском, золотопромышленном предприятии, от чего, впрочем, Волохов резко отказывается, заявляя «я не хочу на восток, мне надо на запад».
«забудет всякие обрывы» (V, 512). Никаких горизонтов, кроме спокойного и обыкновенного семейного счастья, он перед Верой не открывает. Эта явная и возведенная в идеал посредственность воспринята была критикой крайне иронически.
У нас нет оснований отказывать образу Тушина в известной типичности. Гончаров рисует его средним человеком, который ведет свою муравьиную работу. Таких простых русских практических натур можно было бы, конечно, немало найти даже в дореформенной России. «Далекий от мечтаний хозяин земли и леса», Тушин — фигура характерная для провинциальной русской жизни. Введение в 60-е годы земства должно было способствовать росту этого слоя, в котором Гончаров видит реальное осуществление союза дворянства с буржуазией — двух классов, которые, по его мнению, и должны заняться практической работой на народной ниве. Однако все это лишь намерения, которые романисту не удалось воплотить в художественно-полнокровном образе.
«Гладкое, сытое, здоровое лицо» Тушина, «необыкновенно чистое, без малейшего родимого пятнышка, бородавки, рябинки или веснушки, но также и без малейшего следа выражения»98, было нужно Гончарову для того, чтобы показать в противоположном Волохову и Райскому лагере подлинного, среднего, «умеренного и аккуратного» героя и оправдать страдания Веры перспективой их будущего счастья.
|