|
8
Гончаров, несомненно, сознавал, что его роман может быть плохо принят передовой критикой. Чтобы ориентировать ее в ином направлении, романист решился на уже пригодившееся ему однажды средство: он написал к «Обрыву» довольно пространное обращение от автора, которое ни разу не изучалось исследователями. Воспроизводим его здесь полностью.
может быть преувеличенные. Причину этого слуха должно отнести к нескромности самого автора и близких ему людей, которым он сообщал неоднократно программу романа, набросанного еще в то время, когда он готовил окончательно в печать «Обломова», т. е. в 1856 и 1857 годах, и притом сообщал подробно, как сам видел в перспективе весь роман, с толпой действующих лиц, с описанием местностей, сцен, с характерами, выключая один из них (Марк Волохов), принявший под конец романа, начатого давно и конченного недавно, более современный оттенок. А в 1859 и 1860 годах автор поместил несколько глав в «Современнике» и «Отечественных записках», под заглавием «Эпизоды из жизни Райского» (Беловодова», «Бабушка», «Портрет») и по временам читал, в некоторых кругах, иногда отрывки, иногда же все им написанное и тем давал решительный повод ожидать появления в свет целого труда.
Между тем, не располагая вполне своим временем, автор писал медленно, урывками, прибавляя по нескольку глав в год, и почти оставил надежду кончить свой труд, отчасти потому, что задача казалась ему не по силам, а отчасти и потому, что беспрерывно нарушалась безостановочность и вместе единство ее исполнения. Но лестное участие к его прежним трудам, выражавшееся неоднократно и устными и печатными запросами об участи романа, возлагало на него обязанность — или сознаться в своей несостоятельности и уничтожить рукопись, или напечатать то, что у него накопилось в течение многих лет и таким образом положить конец слишком лестным, и следовательно, невыгодным для него ожиданиям. Автор решился на последнее; принося в жертву самолюбивую боязнь, он привел в порядок все написанное им, до конца, и представляет на суд публики запоздалый труд. В этих строках читатель найдет себе объяснение и той разницы в пере, которую он, может быть, заметит, между первыми частями романа, начатого в конце пятидесятых годов и последними — написанными позже109.
Тактический смысл этого обращения Гончарова к своим читателям устанавливается без особого труда. Романист подчеркивал запоздалость своего романа, указывая на то, что содержание его в основном относится к дореформенной поре и что таким образом здесь было бы ошибкой искать полного отражения современности.
М. М. Стасюлевич при выходе романа отдельным изданием отметил то же самое, что и Гончаров. В библиографической заметке его журнала мы читаем: «Новый труд почтенного автора «Обыкновенной истории» и «Обломова» — романов, составляющих одно из лучших украшений переживаемого нами периода русской литературы, хорошо знаком читателям «Вестника Европы», где «Обрыв» был напечатан в прошедшем году. Полный ход и действие главных лиц романа, как известно, совершается в начале пятидесятых годов, отделивших у нас два различные мира, два порядка, почти не имеющих ничего общего между собою, так как на долю нашего времени выпала перестройка сызнова всех существенных основ жизни общества, как она слагалась до нынешнего царствования. Автор уясняет нам в том времени не столько источники новой жизни, сколько указывает результаты предшествовавшего периода. Предвестников нашей эпохи мы не видим потому в этом романе, но их нельзя было видеть в ту пору и в самой тогдашней жизни, которая, конечно, не допустила бы слишком заметного существования деятелей с идеями об освобождении крестьян, публичном суде, бесцензурной печати и т. п. Но исторический роман — не история: значение романа должно поэтому определяться прежде всего степенью художественного таланта автора, его творческого дара создавать типы, а в этом отношении И. А. Гончаров давно уже составил себе прочную репутацию и вполне заслуженную известность, которая в новом его романе находит себе только новое подтверждение»110.
«Обрыве» вообще нет «предвестников нашей эпохи».
Можно предположить, что резкое осуждение критикой Марка Волохова вынудило «Вестник Европы» к отказу связывать его с новой жизнью, на чем еще склонен был настаивать Гончаров пятнадцатью месяцами ранее.
Критика «Обрыва» отнеслась к предисловию Гончарова более чем скептически. «Русский вестник» заметил по этому поводу: «Скромность и откровенность автора в значительной мере обезоруживают критику, но критика, для которой дорога правда, должна сознаться, что роман, с течением времени изменившийся по отношению к самому себе... по необходимости лишен художественного единства»111. Сурово оценила предуведомление Гончарова «Всемирная иллюстрация»: «Он предпослал своему роману несколько объяснительных слов, напоминающих известные извещения режисера, что г. такой-то или госпожа такая-то, по причине нездоровья, петь или играть сегодня могут только с трудом и потому заранее просят публику быть снисходительною. Публика при этом обыкновенно делает кислую гримасу»112.
в дальнейшем развернется действие. «Сближение Веры с Марком, разумеется, должно иметь конец. Можно предполагать, что их обоих ждет катастрофа. И знай, например, бабушка, что Вера любит разбойника Маркушку, что сделается со старушкой? С другой стороны, и положение Марка весьма шаткое: раз он чуть не попался за распространение между молодежью недозволенных книг. Наконец, такие люди, как Вера и Марк, никогда счастливы не бывают. Они ищут света в жизни, но со-слепа на огонь лезут. Между действующими лицами романа никто не может составить для Веры счастья». Так обсуждал перспективы «Обрыва» один из иллюстрированных журналов113.
«Русский вестник», один из «столпов» консервативно-дворянской партии, принял «Обрыв» в тех его сторонах, которые представляли собою идеализацию помещичьей жизни и отверг все, без исключения, попытки критики «старой правды». Самым удачным в «Обрыве» он признал изображение «тихой и ленивой жизни» провинциального захолустья: «Деревня, служащая местом действия романа, эта Малиновка, царство бабушки, Татьяны Марковны, изображена с тою же верностью, цельностью и любовью». Изображение Петербурга критик «Русского вестника» отвергал, как совершенно лишнее и не связанное с основным корпусом изложения. С большим сочувствием отнесся этот журнал к патриархальным образам «Обрыва» — Ватутину, Марфиньке и, конечно, бабушке. Однако этот реакционно-помещичий журнал был недоволен тем, что Гончаров осквернил «эту милую, добрую чистую бабушку проступком, учиненным ею в молодости и оставшимся без всяких последствий и неузнанным? Зачем понадобилось выдумать историю ее падения, которою ничего не объясняется и которая является грубою и бессмысленною случайностью? Автор оскорбил в лице бабушки нравственное чувство читателя и нарушил требования художественной истины для того, чтобы приподнять свою главную героиню в ее фальшивом достоинстве и как бы узаконить и облагородить мерзость ее падения». Наоборот, о Вере рецензент «Русского вестника» отозвался иронически, как о «первейшей примадонне», на которую Гончаров «не пожалел никакой помпы, никаких издержек». Образ Веры не вызвал у рецензента никакого сочувствия: ее история казалась ему «историей постепенного извращения русской девушки», представляющей собою «незрелый плод нездоровых учений», нечто среднее между «кисейною барышней» и «стриженою нигилисткой». Вера, говорил он, это «эманципированная женщина, остановившаяся и раскаявшаяся на полдороге». Не принял журнал и образ Волохова, от осовременивания которого «Обрыв» едва ли выиграл: «другие веяния, другие учения, другие лозунги окружали конец этого романа, чем при каких создавалось начало...» Вообще «Русский вестник» считал, что ««дети» г. Гончарова не только не изображают момента, высшего сравнительно с «отцами», но, напротив, на столько же ниже «отцов» в умственном и нравственном отношениях, на сколько их изображение ниже изображения «отцов» в эстетическом». В главных фигурах гончаровского романа критик увидел резко выступающую фальшь, в стиле романа в целом — «элемент напряженной риторики», «ходульность», особенно отчетливо проступающую в пятой части114.
Снисходительнее отнеслись к роману умеренно-либеральные органы 60-х годов —«С.-Петербургские ведомости» и «Голос», идеологически всего более близкие Гончарову. Первые отметили значительность столкновения между глубоко реальным, проникнутым силой и энергией характером Веры, и дилетантским, мелочно-романтическим характером Райского. Образ последнего казался газете типом столь же общим и столь же законченным, как тип Обломова. «Автор «Обрыва» — надо отдать ему полную справедливость — в своем анализе дрянности характера Райского доходит до последних пределов и не упускает ни малейшей подробности, могущей обрисовать всю нравственную мелкость и распущенность этого неудавшегося артиста, этого искателя красоты и страстных ощущений, воспитавшего в себе дилетантско-клубничные стремления умственной ленью и нервной раздражительностью, патологическая причина которой, конечно, лежит в физическом расслаблении его «барского» организма, а моральная — в условиях пустой жизненной среды, окружавшей его в лучшие годы жизни»115.
«Голос» ставил в вину Гончарову «бесконечный анализ одних и тех же лиц и слишком мелкую, хотя и художественную отделку подробностей». В отношении основного конфликта романа «Голос» требовал от Гончарова большей мотивированности. Его ничуть не коробила карикатурность Волохова: «...Марк один из тех ничтожных, в сущности, и пустых, но наглых демагогов-мальчишек, нравственному деспотизму которых наше общество, не привыкшее к свободному заявлению своих убеждений, так недавно еще покорялось. Марк циничен и грязен; он грязен и физически и нравственно, и между тем, Вера, так хорошо проникающая людей, гордая, умная, свободная Вера любит его, тайно видится с ним! Автор должен непременно объяснить нам этот факт: иначе мы не поверим его возможности»116.
«Спб. ведомостей», указавшего на резкое изменение характеров «Обрыва» в самом процессе развития. «Я, — писал он, — так огорчен поведением героев «Обрыва», в первых частях романа подававших надежды и впоследствии свихнувшихся совершенно с настоящего пути, я так афрапирован отношением г. Гончарова к морали «новой» и «отжившей», что мне, право, не до художественных красот»117.
Большинство прогрессивных журналов 60-х годов сомкнулось в своем резко отрицательном отношении к «Обрыву». «Дело» статьей Окрейца доказывало резкую карикатурность Волохова, не имеющего ни малейшей связи с молодым поколением и больше смахивающего на «забубённого героя старых московских трактиров», которых ведь «тоже часто высылали на житье в глухие города под присмотр полиции». Он сурово критиковал идеализированный образ Тушина. С характерным для радикального журналиста «отрицанием эстетики» Окрейц утверждал: «Роман тянется бесконечно — утомительным черепашьим ходом, не встречается в нем на целых десятках страниц ни одного дельного мотива, ни одной разумной картины, все только художественность (! Ц.). Любовная блажь, страдания из-за того, что вот попавшаяся нам на глаза женщина нас не любит, или страданья женщины из-за того, что любимый человек не хочет на ней жениться и т. д., натянуты до бесконечности. Гончаров всеми силами старается выдать нам все это блудливое пустословие, оправленное в изящные фразы, за драму, за картину современной жизни. Кого он обманывает? Где нынче эти Малиновки, Райские, Бережковы?! А если они и имеются где-нибудь, так нет нам времени заниматься ими». Гончаров причислялся критиком «Дела» к посредственным писателям, у которых всегда хромает общая идея, хотя частности им удаются. Время этих писателей прошло, они пережили свою славу: «лучшее, что они могут сделать — замолчать»118.
В. Шелгунов в статье «Талантливая бесталанность». Шелгунов не отрицал за автором «Обрыва» таланта наблюдательности, но отказывал ему в таланте в настоящем, глубоком смысле этого слова. «Талант, — указывал он Гончарову, — есть только та сила, которая умеет концентрировать данные для известного положительного вывода, и непременно вывода высокой общественной полезности, вывода, очищающего понятия и имеющего руководящее значение». В «Обрыве» Шелгунов увидел обычный тенденциозный и антинигилистический роман. Марка он считал «солью» «Обрыва»: «вычеркните Марка — и романа нет, нет жизни, нет страстей, нет интереса, «Обрыв» невозможен. Марк — это сосуд, вмещающий в себе всю сумму русских заблуждений. Это черное пятно на светлом горизонте русской патриархальной добродетели; это темная сила, идущая по ложному пути и губящая все, к чему она ни прикоснется. Г. Гончаров, рисуя Марка, хотел сказать будущей России — вот чем ты можешь быть — спасайся!».
Шелгунов не жалел слов для того, чтобы заклеймить гончаровский роман. ««Обрыв», — писал он, — не больше, как театр марионеток. Все в нем — пружины и красиво размалеванные куклы; но русских людей и русских типов в нем нет ни одного, ни одной живой души, ни одного нового, своеобразного характера». Сказать так, значило, конечно, впасть в недопустимое преувеличение. Образы «Обрыва» для Шелгунова — «хлам... тени, покойники, призраки», а самый роман — «произведение недомысленное, вредное, безнравственное»119—120«Обрыву» односторонне, игнорируя все, что в нем было прогрессивного, и прежде всего характеры Райского, Веры, Марфиньки, Леонтия Козлова, значительные и интересные, не замечая сложной общественной психологической проблематики этого романа. В пылу полемики радикально-демократический журнал намеренно заострял вопрос: роман Гончарова казался ему явлением, глубоко враждебным демократическому движению.
|