|
4
Гораздо менее удачливыми оказались опыты Гончарова в области беллетристики и прежде всего рассказ «Литературный вечер», написанный им в сентябре 1877 г. и справедливо раскритикованный большей частью русской критики за консервативность. Рассказу предшествовало следующее предуведомление «от автора»:
«В течение зимы 1876 и весною 1877 года автор присутствовал при неоднократных чтениях романов из великосветского быта, написанных лицами, имена которых не появлялись в печати. Под впечатлением от этих чтений он тогда же набросал предлагаемый ныне очерк и в конце 1877 года прочитал его почти весь, за исключением страниц, некоторым наиболее заинтересованным в этом чтении лицам. Этим чтением очерка в тесном кругу он и хотел ограничиться, не думая издавать его в свет. Но эти лица, а потом и другие, которым прочитаны были многие страницы очерка, нашли, что последний мог бы быть предложен и публике, так как он относится не к тому или другому автору их лично, а к самому роду так называемых великосветских романов и что вообще индивидуального в нем ничего нет. Вот история происхождения этого очерка. К этому автор может прибавить, что, приводя в очерке различные отзывы об описываемом там великосветском романе, он, конечно, не выражает ни в одном из них собственного своего критического взгляда на подобные произведения. Он старался заставить, как умел, выражать свои впечатления самих действующих в рассказе лиц, согласно степени их литературного образования, и высказывать взгляды не на одну литературу, но и на другие ходячие, так сказать, вопросы в современном обществе и в печати, о которых говорят и пишут и долго будут говорить и писать. Само собою разумеется, что фабула романа и вся обстановка чтения его — вымышленны. В этой фабуле автор хотел дать приблизительный очерк общего характера подобных произведений. Если бы, против его ожидания, незаметно для него самого, вкрались туда какие-нибудь легкие намеки, напоминающие что-либо из прослушанных им произведений, он просит у их авторов извинения в неумышленной нескромности»43.
«друзей», уговоривших автора отдать это произведение в печать. Гончаров прибегнул уже к такому предуведомлению при печатании «Фрегата Паллада» и «Обрыва» — произведений, в успехе которых он не был уверен. Ту же тактическую цель преследовал он и в данном случае.
В фешенебельной гостиной особняка на Конногвардейском бульваре собирается группа избранных лиц, которые слушают чтение светского романа. Рисуя этих людей, Гончаров сумел немногими выразительными чертами охарактеризовать их. Генерал Сухов, который на «литературу смотрел несколько с боевой точки зрения»; испытанный бюрократический «столп» Кальянов; «светская окаменелость» граф Пестов, который «уже лет десять смотрел тусклым взглядом вокруг себя, не всегда и не все понимая, что происходит»; старик Красноперов, «приятель Греча и Булгарина», и многие, другие образы «Литературного вечера» были нарисованы кистью большого мастера. Меткая ирония звучала и в передаче содержания светского романа, который читался в этом салоне: «ничего вульгарного, никакой черновой, будничной стороны людского быта не входило в рамки этой жизни, где все было очищено, убрано, освещено и украшено, как в светлых и изящных залах богатого дома. Прихожие, кухни, двор, со всей внешней естественностью, ничего этого не проникало сюда; сияли одни чистые верхи жизни, как снеговые вершины Альп» (VIII, 36). Гончаров имел здесь в виду только что написанный роман П. А. Валуева «Лорин», о котором он вскоре написал несколько писем этому видному бюрократу, занявшемуся после своего выхода в отставку беллетристикой44.
Но вот начинается за ужином беседа о только что прослушанном романе. Общим вниманием завладевает Кряков, в речах которого полностью отражаются все крайности «разрушения эстетики». Гончаров не знает здесь меры; он изображает Крякова бестактным грубияном, говорящим в лицо благовоспитанной публике прописные истины нигилизма:
«— Кто сейчас сказал, что искусство должно изображать жизнь? Откуда же Пушкин взял этого чорта над бездной: из жизни, что ли, или он видел этого ангела?
— Ну, так стало быть вы верите в чертей! Что с вами и разговаривать! Пусти, уйду! — говорил Кряков, стараясь вырвать полу платья из руки студента.
Но, однако, не ушел. — Боже мой! тосковал Чешнев: — какая ложь, какое искажение человеческой природы! Жить без идеала, то-есть, жить без цели! отрешиться от фантазии — значит оборвать все цветы, погасить солнечные лучи... обратиться в тьму кромешную...» (VIII, 74).
«слиянии барина, мужика, купца в одну мысль, в одну волю» во время тяжких испытаний (VIII, 97). Он не знает, что ответить Чешневу на его слова о «псевдолиберализме», который избрал «своим девизом разрушение гражданственности, цивилизации» и «не останавливается ни перед какими средствами — даже пожарами, убийствами...» (VIII, 98). Здесь в «Литературном вечере» звучат резкие ноты антинигилистического памфлета. Тем не менее развязка рассказа как нельзя более умиротворяюща. Страшный отрицатель, который «в самом деле... крокодила объелся», оказался всего навсего... артистом императорских театров, решившим сыграть забавную шутку для вящего увеселения светской аудитории.
«Литературный вечер» Гончарова. Она с чрезвычайной резкостью обрушилась на него за это явно полемическое и реакционное произведение. Даже консервативный «Русский вестник» указывал, что «читатель испытывает от этой развязки довольно слабый интерес. Нам думается, что некоторый оттенок водевильности, вложенный в конец рассказа, вредит целости впечатления... Замена мнимого нового человека действительно «новым» человеком, несомненно, отозвалась бы значительным смягчением этого типа, теперь представляющегося, несомненно, шаржированным»45. «Что делать? — с возмущением спрашивал рецензент «Молвы». — Глубокомысленная аллегория или просто шутка? Очерк г. Гончарова писан, правда, еще в 77-м году, как значится под ним; но он является в печати теперь, когда нам всем не до шуток. От г. Гончарова можно было ожидать чего-нибудь побольше, покрупнее, если не посовременнее. Мыслящая часть общества тяжело озабочена, над нею нависли черные тучи, литература уныла и недоумевает, оставаясь при своем жизненном вопросительном знаке, а один из даровитейших наших писателей подносит ей в это время, после многолетнего молчания, хорошо отделанный анекдот»46.
«Литературный вечер» рецензент «Русских ведомостей», писавший: «Уж если сочинять «разговоры в царстве теней» — то гораздо лучше выпустить фигуру с настоящим, а не поддельным клеймом. Почему же только радикал оказался переодетым актером, а остальные собеседники были действительно то, за что выдает их автор? Нам кажется также, что подобная шутка, особенно в теперешнее время, весьма сомнительного вкуса. Она падает всей тяжестью на самого автора». Рецензента «искренно огорчило», что «Литературный вечер» написан беллетристическим приемом, «стало быть дает повод и право каждому требовать от автора его обычных художественных достоинств. А их не оказывается». Критик указывал, что Гончаров написал это произведение с целью еще раз прокламировать свои взгляды на искусство, развитые в его статье «Лучше поздно, чем никогда». Однако то, что в «исповеди» вышло у него цельно, в «сгущенной форме и кстати, то тут расплылось на целые десятки страниц безвкусных диалогов, напоминающих классические образы «разговоров в царстве теней». Вместо лиц у него какие-то ярлычки, вместо живого светского ли, литературного ли жаргона, фельетонная искусственность... Как беллетрист, и притом беллетрист с громким именем, Гончаров оказал себе медвежью услугу. Творчества мы не находим в очерке никакого, литературная манера устарелая, сатирических штрихов — никаких, жаргон сочиненный и безвкусный. И вдобавок все эти отрицательные итоги не выкупаются нисколько ни новизной мысли, ни уместностью тенденциозного мотива...»47.
«Литературного вечера» некоторые критики явно перегибали палку, ставя на этом основании крест над лучшими произведениями последнего периода деятельности Гончарова. Утверждалось, что «книжка И. Гончарова «Четыре очерка» является не более, как новым смертным приговором, вынесенным публично писателем самому себе... Вы спрашиваете: что это, дряхлый старик? человек, убитый преждевременно тяжелыми житейскими условиями? писатель, сознавший, что он шел всю жизнь по ложной дороге и не имеющий уже сил, чтобы пробить себе новый путь. Нет, нет и нет!.. Он сам отстранился от жизни, он перестал жить с обществом, он не переживает уже со своей родиной ее радостей и страданий, ее надежд и опасений и потому он кладет в сторону свое перо»48. Такое утверждение было очевидным преувеличением. В книге Гончарова «Четыре очерка» содержался не только «Литературный вечер», но такие замечательные его произведения, как «Мильон терзаний» и «Заметки о личности Белинского», никак, конечно, не заслуживавшие обвинения в том, что их автор «не переживает уже со своей родиной ее радостей». Впрочем, самый факт такого «перегиба» понятен: в обстановке того «белого террора», который последовал за казнью Александра II народовольцами (1 марта 1881 г.), трудно было сохранить сдержанность литературных оценок49.
«Литературного вечера» Гончаров решился выступить с новым своим беллетристическим произведением — циклом нравоописательных очерков50. «Слугам старого века» было предпослано очень интересное введение, объяснявшее, почему Гончаров никогда не касался в своих произведениях крестьян в собственном смысле этого слова. Гончаров подчеркивал, что очерки «Слуги» писаны им по воспоминаниям. «Я пробегал глазами эти портреты, припоминал черты лиц и смеялся, хотя некоторые оригиналы этих копий в свое время не мало причиняли мне забот...» (IX, 263). Вслед за этим небольшим введением следовали четыре портрета: любителя изящной поэзии и сердцееда Валентина, тупого и апатичного Антона, запойного пьяницы «Степана с семьей» и наконец рачительного, скопидомного и даже падкого на ростовщические предприятия Матвея.
«Обыкновенной истории», Фаддеева из «Фрегата Паллада» и особенно Захара из «Обломова». Однако, не отличаясь новизной замысла, гончаровский цикл содержал в себе немало ярких штрихов психологического анализа и того бытового описания, мастером которого он всегда являлся. «Г. Гончаров просто вынул из портфеля готовое, что было писано лет 30—40 назад, и предложил читателю 1888 года. Правда, г. Гончаров напечатал рассказ в «Ниве», уровень читателей которой гораздо ниже читателей толстых журналов. Но и этим г. Гончаров только подтвердил разницу в читателях и невозможность уже напечатать то, что он лет сорок назад напечатал бы в «Современнике», в соответственном нынешнем передовом журнале. И в самом деле, кому нужны «Слуги», если бы они были даже самой новейшей формации? А вообразите, что Салтыков написал сатиру на лакеев. Нет, этого вы не вообразите. А почему? Да просто потому, что какой же крупный, умный писатель станет палить из пушки по воробьям, когда для пушки есть дичь покрупнее»51.
«Слуг старого века» как «сатиру на лакеев», можно было бы признать эти упреки Шелгунова справедливыми. Однако Гончаров чужд был подобных претензий. Отнюдь не ставя перед собою сатирических целей и не помышляя, разумеется, о сатире щедринского масштаба, он создавал «эскизы» из своего домашнего быта, прекрасно сознавая ограниченное значение своих зарисовок52.
Это, однако, не мешает «Слугам старого века» отличаться рядом достоинств и прежде всего типичностью выведенных там образов. «В Матвее, — писал об этом «слуге» Стасюлевич, — преобладает... одна черта: жажда воли, доходящая до страсти. Из-за нее он отказывает себе во всем, морит себя голодом, ходит чуть не в лохмотьях; из-за нее он становится ростовщиком, лишь бы поскорее накопить деньги, нужные для его выкупа; из-за нее он беспощадно преследует всякого вора, потому что укравший у других мог или может украсть и у него самого; из-за нее он теряет способность жалеть об арестантах и казнимых, потому что понятие о преступнике сливается в его глазах с понятием о воре. Обострению всех темных его сторон способствуют, как это ни странно, лучшие свойства его натуры... Валентин, как и подобает столичной штучке, — продолжал Стасюлевич, — стоит однако ступенью выше провинциала — гоголевского Петрушки. Петрушке было совершенно все равно, что читать... У Валентина есть, наоборот, весьма определенные вкусы. Он не любит того, что поймет «каждый мальчишка» или деревенская баба... Его прельщает, очевидно, сознание побежденной трудности — и вместе с тем погружение в заманчивую темноту, в которой или за которой можно предполагать все, что угодно... Менее характеристичны слуги-пьяницы — Антон, Степан и другие; но без них чего-то бы недоставало в веренице русских слуг «старого века». В форме всех четырех этюдов видна рука мастера, сохранившего на протяжении более полувека те художественные приемы, которые сделали его одним из наследников пушкинской прозы»53.
«Слуг старого века» Гончаров написал в последние два десятилетия своей жизни еще несколько беллетристических произведений. К ним принадлежат опубликованные им самим «Превратности судьбы» — довольно слабый рассказ о жизненных приключениях отставного штабс-ротмистра Хабарова. В очерке «Май месяц в Петербурге» изображен был каждодневный быт большого петербургского дома с множеством людей различного состояния, начиная с аристократии и кончая дворниками. «Май месяц в Петербурге» примыкает к той же самой традиции «физиологического очерка», которую Гончаров в 40-х годах открыл своим «Поджабриным». Вместе с тем «Май месяц в Петербурге» перекликается с ранними произведениями Чехова. Сходство между ними заключается не только в тематике (будни мещанских уголков столицы), но и в сжатой новеллистической манере очерка Гончарова, которому, однако, уже недоставало художественной выразительности.
«Уха», опубликованная Б. М. Энгельгардтом в 1923 г. по черновой рукописи (см. сборник «И. А. Гончаров и И. С. Тургенев», Пг., 1923). Рукопись эта не отделана не только в отношении слога, но еще больше в отношении характеров, в которых не подчеркнуты их своеобразные черты. Однако и эта черновая редакция не лишена достоинств; к ним в первую очередь принадлежит образ пономаря Еремы, который, несмотря на свою неуклюжесть и смирный характер, оставляет в дураках приказчика, дьячка, мещанина и их легкомысленных жен. Повествование «Ухи» ведется Гончаровым в быстрой и живой манере, с соблюдением местного колорита симбирской жизни.
В самые последние годы советскими исследователями Гончарова были опубликованы еще два очерка Гончарова — «Рождественская елка» и «Поездка по Волге» (Звезда», 1940, № 2). Первый из этих очерков представляет собою остроумный фельетон на одну из характерных тем столичного быта; второй — довольно яркий портрет незаурядного русского художника, своей талантливостью, непоседливостью, влюбчивостью напоминающего Райского. Очерк «Поездка по Волге» содержит в себе картины быта волжского парохода, в частности — редкий у Гончарова образ бедной старухи-крестьянки.
Все эти произведения доказывают, что Гончаров ценил в старости гибкую форму нравоописательного очерка и неоднократно ею пользовался.