|
5
Обладая прекрасной памятью, Гончаров добился несомненных успехов в своих воспоминаниях, которые составили особый цикл его позднейших произведений. Он начал этот цикл с воспоминаний о Белинском, которые вместе с тем и были совершеннейшим образцом гончаровских мемуаров. Как свидетельствовал Гончаров А. А. Рейнгольдту, «Заметки о личности Белинского», до появления в «Четырех очерках» нигде напечатаны не были. Они, в свое время (в начале 70-х годов), были сообщены как материал, в виде письма г. Пыпину, который, работая над биографией Белинского, обращался за сведениями о последнем ко всем, знавшим его лично, в том числе и ко мне»54.
своей полной правдивости. Он ни в чем не исказил картину своих былых отношений с Белинским. Не скрывая серьезных разногласий, их разделявших, автор «Обломова» умом большого художника понял наиболее существенные черты личности Белинского.
Гончаров показал одну из тех «богато одаренных натур», которые, «став твердой ногой на почве своего признания, подчиняют фантазию сознательной силе ума» (СП, 196). Не приемля социалистических воззрений Белинского, Гончаров, однако, с уважением говорил об этих его мечтах. Он изображал Белинского в безостановочном движении: «Он мчался вперед и никогда не оглядывался. Прошлое для него отживало почти без следа, лишь только оно кончалось» (СП, 198). Гончаров справедливо говорил: «Без непрерывной работы, без этого кипения и брожения вопросов и мнений, вне литературной лихорадки, — я не умею представить себе его» (СП, 201). С исключительной силой подчеркнул Гончаров основную и определяющую черту деятельности Белинского, который, по его словам, «был не критик, не публицист, не литератор только, а трибун» (СП, 202).
Гончаров резко и отчетливо подчеркнул, что в критике Белинского неразрывно сочетались публицистический и эстетический элементы. «Крепостное право лежало не на одних крестьянах — и ему приходилось еще оспаривать право начальников — распоряжаться по своему произволу участью своих подчиненных, родителей — считать детей своей вещественной собственностью и т. д. — тут же рядом объяснять тонкости и прелесть пушкинской и лермонтовской поэзии» (СП, 210).
Для автора «Обломова» не была приемлема «субъективность Белинского, которая, по его мнению, мешала тому быть вполне беспристрастным критиком: «уравновешивать строго и покойно достоинства и недостатки в талантах — было не в горячей натуре Белинского». Однако Гончаров в то же время правильно подчеркивал, что «ни до Белинского, ни после него не было у наших критиков в такой степени чуткой способности сознавать в самом себе впечатления от того или другого произведения, сближать и сличать его с впечатлением других, обобщать их и на этом основывать свой суд» (СП, 207).
В мемуарах людей, иногда очень близких к Белинскому, порою подчеркивалось, что нужные ему сведения он брал из вторых рук. Гончаров решительно опроверг эту клевету. Он верно указал на неизмеримое превосходство Белинского по сравнению с академической наукой того времени: «Как далеко ниже его стояли многие из упрекавших его в своей мнимой учености, нужды нет, что они занимали ученые кафедры и положения». Гончаров прекрасно понимал, что Белинский прошел громадную школу, что он владел богатейшим жизненным опытом, помогавшим ему понимать «все, не только к чему прикасался его сосредоточенный анализ, но и то, что проносилось мимо его, на что он случайно обращал взгляд. Он жил, непрерывно учась за пером, в живых беседах с друзьями и почитателями, и роясь в бездне книг, проходивших через его руки, и так, до конца жизни!» (СП, 217). Знания Белинского, — указывал Гончаров, — не были для него самоцелью, они немедленно пускались в дело: «Он не держал на ученой конюшне оседланного готового коня, с нарядной сбруей, не выезжал в цирк, показывать езду haute école, а ловил из табуна первую горячую лошадь и мчался куда нужно, перескакивая ученых коней» (СП, 218).
«...масса общества покоилась в дремоте, жила рутиной и преданиями...Он стал... во главе нового литературного движения. Беллетристы, изображавшие в повестях и очерках черты крепостного права, были, конечно, этим своим направлением более всего обязаны его горячей — и словесной и печатной проповеди» (СП, 209). Нет никакого сомнения в том, что Гончаров имел здесь в виду и самого себя. Сознавая благотворную роль, которую Белинский сыграл в его личном развитии, Гончаров с глубокой симпатией и волнением рассказывал об этом своем наставнике.
Конечно, на характеристике Белинского должны были отразиться либерально-постепеновские убеждения Гончарова. Так, он указывал, что Белинский «чуял и предсказывал те реформы», «мысль о которых уже зрела в высших правительственных сферах» (СП, 209), и таким образом наделял Белинского глубоко чуждыми ему чертами пошлого реформизма55. Он непомерно много говорил о «крайностях» Белинского, «лихорадке торопливости», «несправедливых антипатиях и недомолвках» и проч. Однако Гончаров понял в Белинском главное — страстную борьбу за реализм, который раскрыл бы всю правду жизни.
Даже реакционная, враждебная Белинскому критика вынуждена была сквозь зубы признать ценность воспоминаний Гончарова56. Ультрареакционные «Московские ведомости» писали: «Очерк заключает в себе много любопытных подробностей о характере Белинского и данных к выяснению значения Белинского как деятеля и как человека»57«Новом времени» указывал, что «Воспоминания о Белинском» «носят на себе печать оригинального понимания этой личности. Они не так «интересны», как воспоминания Тургенева, но они правдивее в смысле реального изображения знаменитого критика»58. Другие отзывы были еще более сочувственными.
«Заметок о личности Белинского» у критики и читателей побудил Гончарова продолжить цикл своих мемуаров59. В 70-х годах им были написаны воспоминания «В университете»; в конце 80-х, года за четыре до смерти, — очерк «На родине». Следует отметить неравнозначность этих произведений: второе, написанное позднее, много ярче и красочнее первого. Воспоминания «В университете» были написаны Гончаровым с некоторой специальной целью — вмешаться в обсуждение вопроса о том, какой должна быть высшая школа в России. Гончаров рассказал о последовательных этапах своего трехлетнего пребывания в Московском университете, о своих товарищах и главное — о профессуре.
Как было уже отмечено выше, на всем изображении Гончаровым жизни Московского университета лежал явственный налет идеализации. С исключительной осторожностью обходил он опасные темы, вроде ухода из университета Белинского или ареста Герцена и Огарева. Уверяя своих читателей в подлинно демократическом, «республиканском» духе университетской жизни, Гончаров лишь очень неохотно коснулся в своих мемуарах поры усиления реакции, исчерпав ее одной фигурой Голохвастова. Воспоминания об университете изобиловали характеристиками, но в них почти отсутствовали диалоги и жанровые сценки. Эти воспоминания об университетских годах Гончарова имеют по преимуществу биографическую ценность.
«На родине». Гончаров писал их уже дряхлым стариком, но, как часто бывает в глубокой старости, его память работала особенно непогрешимо. Гончаров рассказал здесь о том, что происходило в его жизни за пятьдесят с лишком лет до того, как он взялся за перо, — но какое ощущение реальной жизни охватывает нас, когда мы читаем, например, о поездке Гончарова на родину в дилижансе, о быте семьи Гончаровых, о Трегубове-Якубове и его гостях, о Козыреве, Гастурине, Бравине и других представителях симбирского дворянства. Верный своему старческому консерватизму (как мы увидим далее, в 80-х годах он имел у Гончарова почти программный характер), мемуарист настойчиво сглаживает острые углы: он умалчивает об истязаниях, которым жандармский полковник подвергал крепостных, о многочисленных арестах в городе, о ссылке в Сибирь Ивашева и об отъезде к нему его невесты Ледантю, о передовых людях, которые были в Симбирске и в 30-е годы. Вместе с этим Гончаров идеализирует личность губернатора Загряжского, устраняя из его облика характерные черты авантюриста.
Однако при всех этих умолчаниях и даже прямых искажениях исторической правды, мемуары Гончарова необычайно колоритно рисуют обывателей Симбирска и бытовой уклад этого провинциального городка. Особенно удалось ему показать «пустоту и праздность» симбирского общества и затхлый мир чиновников губернской канцелярии, живших так называемыми «безгрешными доходами» (IX, 182—183).Конечно, этим зарисовкам недоставало щедринской резкости, но правда содержалась и здесь, и гончаровские очерки перекликались с «Губернскими очерками».
С исключительным мастерством рисовал Гончаров и отдельных представителей этого симбирского общества. Осторожный Якубов и услужливая Лина, женолюбивый губернатор Углицкий, бесцеремонная губернаторша — все они были нарисованы тонкой кистью большого художника, к которому как бы возвратилось его былое мастерство. В своих воспоминаниях о Симбирске Гончаров остался таким же мастером портрета и жанровой сценки, каким он был в своих лучших произведениях. Вспомним, например, о губернском чиновнике Прохине, который был приятен в трезвом виде и свиреп в пьяном, когда нередко «выходил в сером халате на улицу, в галошах на босу ногу и шел в кабак, если дома не давали пить» (IX, 237). Разговор Гончарова и Углицкого с пьяным Прохиным и его «как из-под пера вылившийся монолог» (IX, 247—249) принадлежат к числу совершеннейших образцов гончаровского юмора.
В своих воспоминаниях «На родине» писатель стремился смешать «поэзию» с «правдой». Подчеркивая, что «фон этих заметок, лица, сцены большею частию типически верны с натурой, а иные взяты прямо с натуры», Гончаров оставлял за собою право, подобно археологу, «по каким-нибудь уцелевшим от здания воротам, обломку колонны» дорисовать «и самое здание в стиле этих ворот или колонны. И у меня тоже, по одной какой-нибудь выдающейся черте в характере той или другой личности, или события, фантазия старается угадывать и дорисовывает остальное». Мемуарист прекрасно охарактеризовал реализм своих мемуаров, заявив, что «все описываемое в них не столько было, сколько правдоподобия, и буду доволен, если таковое найдется» (IX, 139).
Именно так и были написаны воспоминания Гончарова, который обнаружил в них свой прекрасный талант психолога и верного изобразителя нравов общества. Сам он, впрочем, был недоволен этими своими опытами, о чем свидетельствует неопубликованное письмо к А. Ф. Кони: «Все воспоминания, да воспоминания из своей юности после университета до переезда с родины в Петербург; но все такие мелкие, пустые, притом личные, интимные, не представляющие никакого общего и общественного интереса. Нет ярких деталей, типичных лиц и сцен, как в том, что я читал Вам в последний раз в Петербурге (не наберешь и десяти страниц в печати). Все написанное — просто никому, даже и мне самому не нужно. Читатель спросит, как я спрашиваю себя: зачем я писал это? Ни художника, ни наблюдателя — и следа в этих местах нет. Я не решился бы даже читать Вам. Вот мое мнение о написанном»60.
была закончена (26 июня и 11 августа 1887 г.). Позднее, 9 марта 1888 г., он шутливо отвечал Л. Толстому: «Вы неожиданно для меня прочли в «Вестнике Европы» и мои воспоминания «На родине» и одобряете их. Мне все думается, не по доброте ли и не по снисхождению ли к старику делаете это. И многие другие тоже хвалят, а я сам немного совестился показаться в печать с такими бледными, бессодержательными рассказами. Ан, вышло ничего. Старьем немного отзывается: как будто сидел — сидел дед на месте, глядя на пляску молодежи, да вдруг не утерпел, вспомнил старину и проплясал гросс-фатер; конечно, ему хлопают»61.
Самый жанр воспоминаний был одним из любимейших у Гончарова в его старческие годы. Он не только сам работал над мемуарами, но и всячески уговаривал это делать своего ближайшего друга, А. Ф. Кони. В письме от того же числа мы читаем: «...я не перестану скорбеть до тех пор, пока Вы не напишете начатых Вами здесь воспоминаний из Вашей судебной практики. Это была бы дорогая книга, так как в ней каждое слово должно быть правдиво: выдумывать тут ничего не нужно и не следует. Одна правда, изложенная в силуэтах, портретах, сценах, и освещенная Вашим юридически-философским взглядом, будет выше и дороже всякого романа. Фантазия артиста, который в Вас кроется, поможет только искусно расположить и дать нужный колорит лицам и событиям. Наброски, которые Вы читали мне, прекрасны: если Вы поработаете еще, у Вас явится и перо, или, пожалуй, и кисть артиста, потому что ни воображения, ни остроумия, ни юмора Вам не занимать стать. Помните, Вы должны дать эту книгу публике — и это при жизни моей, значит, откладывать в долгий ящик не следует»62.
|