|
Глава девятая
1
Охарактеризовав общие контуры художественного метода Гончарова, обратимся к его стилю, к свойственной ему индивидуальной манере реалистического письма.
Одно из существеннейших мест в стиле Гончарова принадлежало поэтическому образу. Ученик Пушкина, Лермонтова и Гоголя, он вслед за этими корифеями русского реализма считал образ основным средством художника слова. Гончаров следовал в этом отношении и за Белинским.
В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров утверждал: «Рисуя, я редко знаю в ту минуту, что значит мой образ, портрет, характер; я только вижу его живым перед собою — и смотрю, верно ли я рисую, вижу его в действии с другими, следовательно, вижу сцены и рисую тут этих других, иногда далеко впереди, по плану романа, не предвидя еще вполне, как вместе свяжутся все, пока разбросанные в голове части целого» (VIII, 209). Автору «Обломова» иногда казалось, что этим процессом управляет не сознание писателя, а его «инстинкт» — «образы, а вместе с ними и намеки на их значение, в зародыше, присутствовали во мне и инстинктивно руководили моим пером» (VIII, 253). Говоря так, Гончаров заявлял протест против материалистической эстетики. Сознание, по Гончарову, намечало только «главный ход действия», все же остальное создавалось одной фантазией» (VIII, 264). Утверждая это, романист, несомненно, принижал роль сознания в художественном творчестве. Гоголь был ближе к истине, когда он признавался в «Авторской исповеди» : «Я создавал портрет но создавал его вследствие соображенья, а не воображенья... Чем более вещей принимал я в соображенье, тем у меня верней выходило созданье».
Работа над образами брала у Гончарова много сил. Он рисовал их со стороны их внутреннего содержания, не забывая в то же время о внешней форме человеческого образа. Внимание, которое романист уделял созданию портрета, характера и типа, было чрезвычайно велико.
«внешнем» своеобразное выражение внутренних черт человеческой психологии. Для Гоголя работа над портретом была началом его общей работы над созданием образа: «Угадывать человека я мог только тогда, когда мне представлялись самые мельчайшие подробности его внешности». Этим же путем, повидимому, шел и Гончаров. Портреты его, как и портреты в произведениях этих корифеев, неизменно несут в себе характеристическую функцию. Ознакомление читателя с образом начинается у Гончарова с портрета: «Ветер по временам отвевал то локон от ее лица, как будто нарочно, чтобы показать Александру прекрасный профиль и белую шею, то приподнимал шелковую мантилью и выказывал стройную талию, то заигрывал с платьем и открывал маленькую ножку» (I, 306). Так рисуется в первом романе Гончарова образ Лизы. В «Обрыве» так же подробно описана с самых первых слов внешность старичков Молочковых, Тычкова, Марфиньки, Веры, Райского, Тушина и других. Изображая в «Обломове» вереницу посетителей Ильи Ильича, Гончаров каждый раз точно портретирует их. Один «был причесан и одет безукоризненно, ослепляя свежестью лица, белья, перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка с множеством мельчайших брелоков» и т. д. Другой «был господин в темнозеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его лицо бакенбардами». Третий — «очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой» и одетый «с умышленной небрежностью». Четвертый из посетителей — «высокий, объемистый в плечах и во всем туловище, с крупными чертами, лица, с большой головой, с крепкой, коротенькой шеей, с большими на выкате глазами, толстогубый». Даже малохарактерная внешность человека отмечается Гончаровым: она принадлежит пятому посетителю, человеку «неопределенных лет, с неопределенной физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему никакой резкой, заметной черты, ни дурной ни хорошей» (II, 35).
С большим вниманием воспроизводит Гончаров черты лица и одежду, отличающиеся от обычной нормы. В «Обыкновенной истории» мелкий чиновник Костяков «ходил по своей улице в лакированном картузе, в халате, подпоясавшись носовым платком» (I, 299). На лице Анисьи (Обломов») «только и был заметен нос: хотя он был небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, и притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было незаметно...» (II, 286). Особенно много таких портретов встретим мы в последнем романе Гончарова, где техника выразительной бытовой детали во многом достигла совершенства. В числе этих своеобразных портретов «Обрыва» — Василиса, «не то что полная, а рыхлая и выцветшая телом женщина»; Машутка, у которой «руки до того выпачканы, что если понадобится почесать нос или бровь, так она прибегает к локтю» (IV, 76); нянька — «здоровая баба, с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом» (IV, 78); Крицкая, «закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке» (IV, 382). Каждый из этих портретов основан на какой-то одной характерной детали внешности и окрашен гончаровским юмором.
Считая, как подлинный реалист, что портрет человека обладает физической экспрессивностью, Гончаров особенно внимателен к глазам человека и к его взгляду. У обманутого романтика Александра Адуева глаза «горели диким блеском» (I, 157), тогда как у апатичного Обломова на лице отсутствовала какая-либо сосредоточенность: «Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности» (II, 3). Взгляд человека — какой он обладает многозначительностью! Когда Ольга полюбила Обломова. это прежде всего нашло отражение в ее глазах: «Облако непроницаемости слетело с нее. Взгляд ее был говорящ и понятен. Она как будто нарочно открыла известную страницу книги и позволила прочесть заветное место» (II, 365).
Гончаров постоянно присматривается к выражению глаз своих героинь и героев. У Ольги взгляд то становится «теплее, глубже, сердечнее», то приобретает вопросительный характер, то наполняется «нежной дружбой». Он отмечает, что после замужества Ольги этот взгляд приобретает новый оттенок: глаза ее «против воли теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо» (III, 229). Также оттеняет романист и взгляды других своих персонажей — «молодой, свежий, почти детский» у Райского (IV, 4), «острый и пронзительный» у жены его директора (IV, 55), «горячий и сухой» у Наташи (IV, 139), «бесстыжий» у Марины (V, 66), участливо-застенчивый у Тушина и т. д. Взгляд отражает в себе внутренние движения человека: Леонтий взглянул на Улиньку «еще раз и потом уже никогда не забыл. В нем зажглась вдруг сильная, ровная и глубокая страсть» (IV, 253).
«быстрый, как молния», вдруг изменяется, становится «русалочным» (V, 65). Романист не раз говорит о динамике глубокого, «как бездна», взгляда своей героини (см., напр., V, 75). Глубиной и многозначительностью отличаются и взгляды бабушки — их только не всегда умеют читать (V, 433). Смена переживаний незамедлительно отражается на ее взгляде: «На лицо бабушки, вчера еще мертвое, каменное, вдруг хлынула жизнь, забота, страх» (V, 420). Сколько содержания таят в себе глаза человека: «На лице ее появлялось, для тех, кто умеет читать лица, и проницательная догадка, и умиление, и страх, и жалость» (V, 150). «Течение всей ее молодой, но уже глубоко-взволнованной и еще не успокоенной жизни, жажда покоя, тайные муки и робкое ожидание будущего — все мелькало во взгляде» (V, 469).
известное место «Анны Карениной». Кити Щербацкая на вечере у Облонских обращается к Левину с вопросом. «Ничего, казалось, не было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это. Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка... и обещание, и надежда, и любовь к нему...». Гончаров в «Обрыве» как бы предвосхищает эту толстовскую необычайную содержательность взгляда.
Точно так же предвосхищает (или, во всяком случае, вполне самостоятельно развивает) Гончаров и характерную для Льва Толстого манеру «приставания» к читателям с какой-либо одной отличительной для данного персонажа деталью портрета. У Толстого это — пухлое и белое тело Наполеона, губка маленькой княгини Болконской, тяжелая поступь и лучистые глаза княжны Марьи, округлые жесты Платона Каратаева. У Гончарова это — манера приказного Мухоярова поднимать «трепещущие» руки вверх или прятать их в рукава (III, 149, 206, 207) или манера аристократического старика Пахотина жевать губами (IV, 16, 27, 28; V, 278). Викентьев постоянно ерошит на себе волосы, его мать топает «ботинкой» о пол в минуты смущения или недовольства (V, 168, 393). Упоминания о дрожащем подбородке Веры — от сдерживаемой ею улыбки — проходят через весь текст «Обрыва».
Как Лев Толстой, Гончаров высоко ценит телесную выразительность, хотя и не доходит при этом до такой остроты наблюдений. Как и Толстой, он борется при этом с ложной красивостью, с условностью и трафаретами. Особенно ярко проявляется эта близость к Толстому в образе Агафьи Матвеевны Пшеницыной, портрет которой поражает своей предельной прозаичностью: «Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у ней почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил» (III, 131). Не довольствуясь этим прозаическим портретом, Гончаров продолжает обогащать его еще более «низкими» и обыденными деталями. Шаль покрывала Пшеницыну «до полу, как попона» (III, 15); грудь ее высока и крепка, «как подушка дивана» (III, 17). Когда Агафья Матвеевна толчет корицу, она глядит «в ступку, как в пропасть» (III, 133), а когда Обломов хочет ее поцеловать, она стоит «прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут» (III, 134). Между тем именно эта женщина является второй героиней «Обломова», способной жертвовать всем ради любимого человека и глубоко чувствовать его потерю.
Портрет персонажа открывает нам путь к пониманию его характера. Гончаров не изобретает новых методов изображения внутреннего мира человеческой личности, но он их совершенствует. Ему дорога пушкинская объективность в изображении человека, его спокойствие и разносторонность анализа. Следуя за Гоголем, Гончаров с величайшим вниманием присматривается к «низкой» натуре, не терпит «героев» и не наделяет их романтическими чертами. Некоторым исключением из этого правила, впрочем, является в «Обрыве» Вера, во внешнем облике которой сказывается романтизация. Однако, как ни важен этот образ, структура его не типична для творческой манеры Гончарова. У Лермонтова Гончаров берет его глубокий психологизм, его аналитическое мастерство. Сочетая и развивая достижения этих корифеев русского реализма, Гончаров создает свои характеры.
В основе психологического мастерства Гончарова лежит детальная аналитическая характеристика. Вот перед нами впервые появляется Тарантьев. Гончаров сейчас же принимается знакомить с ним читателя. В третьей главе первой части «Обломова» рисуется сначала портрет Тарантьева, а затем его характер, находящийся в глубоком внутреннем соответствии с внешностью этого человека. Отмечается угрюмое, недоброжелательное отношение Тарантьева ко всему окружающему, характеризуются особенности его «бойкого и хитрого» ума, который, однако, лишен способности дать делу «практический ход». Эти черты характера объясняются воспитанием, которое Тарантьев получил от своего отца, и делается обобщающий психологический вывод: «Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В петербургской службе ему нечего было делать... а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу... Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчлив» (II, 48).
«Воскресении» против одного «из самых» обычных и распространенных «суеверий» — того, «что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими; мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умен, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно. Люди, как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие, и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все одним и самим собой».
Эти замечательные строки Толстого говорят о новаторском подходе его к изображению человеческого характера. Гончаров не согласился бы, вероятно, с этой декларацией. Его характеры не «текут», и то, что в них заложено классовой средой, бытом, воспитанием, в подавляющем большинстве случаев оказывает решающее влияние на всю их дальнейшую жизнь. Пусть Обломов иногда восстает против «обломовщины», но она его в конце концов побеждает. Райский не может преодолеть своего дилетантизма, Адуев-старший — своего эгоистического и бессердечного делячества. Да и Вера, бунтующая и томящаяся, в конце концов остается верна принципам того патриархального уклада, который ее воспитал. Нечего и говорить о Наденьке Любецкой, Марфиньке, тем более о Пшеницыной. У Гончарова нет Анны Карениной или Нехлюдова и тем более нет героев Достоевского, подчас до неузнаваемости меняющих свой психологический облик: он имеет дело с устойчивыми и внутренно не изменяющимися натурами. Из этого, конечно, никак не следует, что герои Гончарова не меняются в процессе жизненной борьбы. Бабушка в пятой части «Обрыва» совсем не та, что в его первой части: она многое поняла, от многого отказалась, но в основе своего характера она все-таки осталась неизменившейся.
Обратимся хотя бы к тем раздумьям о «себе» и «другом», которые непосредственно предшествуют сну Обломова. «Как страшно стало ему, как вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове просыпались, один за другим, и беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные вопросы... События его жизни умельчились до микроскопических размеров, но и с теми событиями не справится он; он не переходит от одного к другому, а перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим» (II, 124—125).
Психологическая глубина этого и аналогичных ему пассажей гончаровского текста вне всяких сомнений. Мастерство писателя состоит не только в установлении противоречивости психического процесса, но и в его органической цельности. Вот Ольге вдруг становится жаль Обломова: поняв, «сколько яду было в ее слове, она стремительно бросилась к нему. — Прости меня, мой друг! заговорила она нежно, будто слезами, — я не помню, что говорю: я безумная! Забудь все; будем попрежнему. Пусть все останется как было... — Нет! сказал он, вдруг встав и устраняя решительным жестом ее порыв. — Не останется! Не тревожься, что сказала правду: я стою... прибавил он с унынием» (III, 112).
Казалось бы — вот неожиданное для Обломова улучшение ситуации! Ольга готова все забыть. Но Гончаров — знаток человеческой психологии. Ольга, внезапно поддавшаяся столь естественному для этой женщины чувству жалости, все же не сможет «простить»: это было для нее невозможной капитуляцией, отказом от тех высоких задач, которые она ставит для себя в жизни. Да и Обломов не сможет принять эту жертву, которая может оказаться непосильной и для него, только по совершенно другим основаниям (как характерен его отказ, где «решительный жест» немедленно сменяется «унынием»).
«психологический анализ есть едва ли не самое существенное из качеств, дающих силу творческому таланту», но что он далеко не всегда используется в полную меру: «...обыкновенно нам представляются только два крайние звена этой цепи, только начало и конец психического процесса», а не вся полнота его внутренних переходов. Гончаров едва ли может быть отнесен к этой категории художников: психический процесс интересует его на всех его внутренних этапах, как и Лермонтова, учеником которого он в этом плане является.
форме воспоминаний, ни широко и искусно разработанной вереницы внутренних монологов Толстого. В этом отношении Гончаров ближе к Пушкину и Гоголю, чем Толстой, как это и естественно было для художника, дарование которого созрело уже в 40-е годы. Но уже в этом гончаровском психологизме намечается, а частично и реализуется то, что будет гениально раскрыто в психологизме Льва Толстого.
|