|
3
Приведенные выше свидетельства Гончарова указывают на преобладание в его творческой работе сознательного начала. Гончаров работает над образом Райского с помощью своего тонкого и проницательного ума. Конечно, в процессе этой работы определенную роль играли инстинкт и фантазия, однако то и другое руководилось сознанием. Это придает работе Гончарова в области типизации особое значение.
образы, механически воспроизводящие собою действительность. Об этой натуралистической правдивости он отзывался следующим образом: «Вы говорите, что он не шарж и не выдумка, а снят Вами с действительности, как фотография. Может быть, в этом именно и заключается причина, что из него не вышло (на мои, впрочем, глаза) типа. Вы знаете, как большей частью в действительности мало бывает художественной правды и как (это Вам лучше других известно) значение творчества именно тем и выражается, что ему приходится выделять из натуры те или другие черты и признаки, чтобы создавать правдоподобие, т. е. добиваться своей художественной истины» (СП, 279). Образы Гончарова отбирают из «натуры» определенные «черты и признаки», и ими он добивается своей истины. Типичность образов Гончарова не сводится к обобщенным родовым признакам: его «Обломов» — не «байбак» вообще, его Райский — не «дилетант» вообще. Перед нами Обломов и Райский; простодушие или влюбчивость их являются чертами индивида, «этого Обломова», «этого Райского», как сказал бы Энгельс. Именно это индивидуальное бытие типа позволяет ему стать тем «явлением», которое «богаче закона».
Гончаров уступает Тургеневу в искусстве ставить и разрешать очередные проблемы своего времени, в искусстве, которое так ценил в авторе «Накануне» Добролюбов. В своей статье «Когда же придет настоящий день?» Добролюбов, как известно, писал: «Живое отношение к современности упрочило за Тургеневым постоянный успех у читающей публики. Мы можем смело сказать, что если Тургенев затронул какой-либо вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений, — это служит ручательством за то, что вопрос этот поднимается или скоро поднимется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется перед глазами всех»1.
Эти слова Добролюбова можно было бы применить к Гончарову лишь с очень существенными оговорками. Но автор «Обломова» и не стремится удовлетворить этим требованиям. Герои Гончарова не находятся в авангарде русского общества. Адуевы, Штольцы, Тушины, Бережковы — это его средний слой, не рвущийся стать авангардом, никак на это место не претендующий.
Типические темы Гончарова — это темы медленно текущей русской жизни предреформенной поры. Типические образы его — это люди, медленно и органически переходящие из одного возраста в другой, переползающие изо дня в день неторопливо, но определенно. «И где было понять ему, что с ней совершалось то, что совершается с мужчиной в 25 лет, при помощи 25 профессоров, библиотек, после шатанья по свету, иногда даже с помощью некоторой утраты нравственного аромата души, свежести мысли и волос, т. е. что она вступила в сферу сознания» (II, 301).
Так говорил Гончаров об Ольге, настойчиво стремясь ввести ее переживания в круг типических переживаний женщин. У Тургенева «в сферу сознания» вступала Елена; но, во-первых, автор «Накануне» не акцентировал этого специальными указаниями, а во-вторых, он наделял Елену чертами гораздо большей исключительности, нежели Гончаров свою Ольгу. Для последнего характерно это постоянное возведение переживаний героини к женщине вообще. Лизавета Александровна говорит племяннику: «Чувство вовлекает нас... в ошибки, оттого я всегда извиню их». — «Ах, вы идеал женщины», — говорит ей Александр. — «Просто женщина», — возражает она ему (I, 218). У Гончарова всегда ощущается за персонажем этот типический фон «просто мужчин», «просто женщин» — им он оттеняет своих героев.
«Обломова» и «Обрыва» тяготеет к таким явлениям жизни, которые, хотя и менее авангардны, чем у Тургенева, но гораздо более широки. «Вера видела впереди одну голую степь, без привязанностей, без семьи, без всего того, из чего соткана жизнь женщины» (V, 374). Для Елены (или Лизы Калитиной) это сознание не имело бы решающей силы, но гончаровская героиня остро чувствует в себе это настроение психологической инерции. Гончаров изображает эту инерцию не только в индивидуально-психологическом, но и в социологическом плане. Наиболее характерные для Гончарова типы не ведут вперед, не пропагандируют. Но они во всей полноте объясняют, почему так, а не иначе сложилось данное явление прошлой русской жизни.
Четкий социологический анализ типических связей находим мы в том эпизоде первой части «Обломова», в котором говорится о посетителях типа Тарантьева или Алексеева. «Но зачем пускал их к себе Обломов, в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется затем, зачем еще о-сю-пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием» (II, 19). В нескольких строках этой характеристики зажиточного дома таится глубокое типизирующее содержание.
Гончаров от себя комментирует переживания своих персонажей и, комментируя, типизирует их. Так, говоря о внимании, которое Агафья Матвеевна уделяла Обломову после его болезни, он замечает: «Скажут, что это ничего больше, как жалость, сострадание, господствующие элементы в существе женщины». И — после детального психологического анализа — Гончаров пишет: «Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным, рождающимся, как болезнь, однакож и она, как всё, имеет свои законы и причины. А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее. Как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-по-малу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка...» (III, 128).
Без этих типизирующих рассуждений нельзя представить себе Гончарова. Но, как отмечено выше, он занимается типизацией и от лица своих героев. Александр Адуев пишет Петру Иванычу из деревни: «Эх, дядюшка, эх, ваше превосходительство. Кто ж не был молод и отчасти глуп? У кого не было... заветной мечты, которой никогда не суждено сбываться?.. Вот мой сосед... Другой... Кто не питал желания… кто не плакал...» (I, 379). Иногда типизация развертывается его героями по всем правилам — намечаются несколько разрядов людей, и данный объект причисляется к одному из них. Такой почти научный характер имеют слова Волохова о четырех разрядах людей-художников (IV, 341, 354) или же слова Райского о генезисе людей, подобных Волохову (IV, 359).
«Сон Обломова» не имеет в этом плане себе равного во всей предшествующей русской литературе. Заслуга Гончарова состояла прежде всего в великолепном выборе объекта изображения. Романист взялся здесь за изображение внутренне-замкнутой в себе социальной среды — усадьбы, живущей самыми элементарными формами натурального хозяйства, среды, которая сама располагала романиста к монографическому исследованию ее быта средствами художественного слова. «Обломовка» изображена в «Сне» в двух своих планах: перед нами барская среда помещиков и оторванная от общей крестьянской массы и в то же время вышедшая из ее недр дворня. Обе эти среды немыслимы друг без друга, особенно барская усадьба немыслима без «трехсот Захаров», кормящих и одевающих своих господ. Обе эти социальные среды объединены в одном целом — в «Обломовке». Гончаров всесторонне охарактеризовал примитивные формы ее хозяйственно-экономической системы, не меньший примитивизм психики «обломовцев», их паразитичность, неприязнь к просвещению, величайшую инертность.
«болезни», в процессе которой когда-то искавшие проявления силы «уходили внутрь и никли, увядая», «болезни», которая началась «с неумения надевать чулки», а кончилась «неумением жить». В истории этой «болезни» не было ничего случайного, произвольного, даже просто сомнительного — дуэлей, внезапный смертей и пр., ничего неясного, завуалированного.
Раскрывая жизненную драму своего героя, Гончаров постоянно объясняет ее причину. «Ах, вы, обломовцы, — упрекнул он их устами Штольца. — Не знают, сколько у них денег в кармане» (II, 222). Для Штольца «обломовцы» это не просто производное от фамилии его друга — это обозначение среды, в которой много спят, сытно едят, но не умеют жить. Фраза Штольца по поводу денег сказана шутливо и не производит впечатления ни на ленивого барина, ни на его не менее ленивого слугу. Но вот происходит первый серьезный разговор между Обломовым и Штольцем. Илья Ильич изображает другу свой идеал жизни. «Это не жизнь — что ж это, по-твоему? — Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь) — какая-то обломовщина, — сказал он, наконец. — Обломовщина! — медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. — Об-ло-мов-щина! Он странно и пристально глядел на Штольца. — Где же идеал жизни, по-твоему? Что ж не обломовщина? — без увлечения, робко спросил он... — И утопия-то у тебя обломовская, — возразил Штольц» (II, 238).
Странное слово произнесено. Оно весомо, и Илья Ильич недаром возражает на него «робко» и «без у влечения». «Так из чего же, — заговорил он (Обломов. — Ц.) помолчав, — ты бьешся, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?.. — Деревенская обломовщина! — сказал Штольц. — Или достигнуть службой значения или положения в обществе и потом в почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом. — Петербургская обломовщина, — возразил Штольц» (II, 241). Как мы видим, типизирующий образ «обломовщины» раскрывается сразу в двух планах: усадебном и городском.
«Обломов подошел к своему запыленному столу, сел, взял перо, обмакнул в чернильницу, но чернил не было, поискал бумаги — тоже нет. Он задумался и машинально стал чертить пальцем по пыли, потом посмотрел, что написал: вышло — обломовщина» (II, 245).
«Пришел Захар и, найдя Обломова не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано было: «обломовщина!» «Одно слово, думал Илья Ильич, а какое... ядовитое!..»» (II, 245).
Словесная формула Штольца обладает громадной типизирующей силой. Именно поэтому она освещает собою ситуацию, «жжет», «отравляет» герою его безмятежный покой. И это далеко не последний случай ее употребления в романе. Штольц уезжает. Обломов, уже, казалось бы, готовый воскреснуть к новой жизни, говорит Захару: «— Возьми да смети: здесь сесть нельзя, ни облокотиться. Ведь это гадость, это обломовщина! Захар надулся и стороной посмотрел на барина: «Вона, — подумал он: — еще выдумал какое-то жалкое слово! А знакомое!»» (II, 281). Слуга почти привыкает к этому слову, ожидает, что его вот-вот произнесут. «Ты губишь меня, Захар, — произнес Обломов патетически. — Ну... никак опять за свое, — думал Захар, подставляя барину левую бакенбарду и глядя в стену: по намеднишнему... ввернет словцо» (II, 305).
подлинно драматические тона. «Отчего погибло все? — вдруг подняв голову, спросила она. — Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден... и... гибнешь. Что сгубило тебя? Нет имени этому злу... — Есть, проговорил он чуть слышно. Она вопросительно, полными слез глазами взглянула на него. — Обломовщина, прошептал он...» (III, 113).
«— Да что такое там происходит? — Обломовщина, — мрачно отвечал Андрей и на дальнейшие расспросы Ольги хранил до самого дома угрюмое молчание». И, наконец, в самом финале романа: «— Погиб, пропал ни за что... — Отчего же? Какая причина? — Обломовщина, — сказал Штольц. — Обломовщина? — с недоумением повторил литератор. — Что такое?» (III, 277). Ответом «литератору» служит содержание всего романа.
Шестнадцать раз на протяжении «Обломова» употреблено это слово. Оно звучит в устах Штольца и самого Обломова, его слышат Захар, Ольга, литератор. Беспримерно велика типизирующая функция этого слова. Гончаров одно время даже хотел назвать роман «Обломовщина», но отказался от этого намерения: Обломов — драматическая история физической жизни и духовной смерти одного человека. Однако слово «обломовщина» оставлено в романе, оно проходит через его текст как лейтмотив, который все время ориентирует читателя в направлении производимой Гончаровым типизации, представляя собою фокус многочисленных лучей, направленных на одну из важных «болезней» старой России.
«Ваши характеры достаточно типичны в тех пределах, в каких они вами даны, но нельзя того же сказать об обстоятельствах, которые их окружают и заставляют их действовать»2, — указывал Энгельс Маргарите Гаркнесс. Этого упрека нельзя было бы адресовать автору «Обломова»: сила Гончарова как реалистического художника заключалась в том, что, создав типический характер, он заставлял его действовать в глубоко типических обстоятельствах. Его искусство «типизма» раскрывалось не только в образах, но и в построении сюжета.
«обломовщина», которую сам романист определял как «воплощение сна, застоя, неподвижной мертвой жизни, переползание изо дня в день». Тема эта была крайне трудна для сюжетного развития — в «переползании изо дня в день» не могло быть, конечно, таких событий, которые могли бы придать особую напряженность сюжету.
Классическая русская литература вообще никогда не была склонна культивировать напряженные сюжеты, предпочитая этой внешней увлекательности глубокое раскрытие человеческих переживаний. Однако у Гончарова это отношение к сюжету доведено почти до предела; во всяком случае, он идет в отрицании фабульных эффектов неизмеримо дальше, чем Тургенев или Лев Толстой. В «Обыкновенной истории» он ничего не говорит, например, о женитьбе дядюшки или об обстоятельствах смерти Адуевой. В «Обломове» он обходит полным молчанием историю сближения Ильи Ильича с Пшеницыной. В первых двух частях «Обрыва» нет, в сущности, ни одного происшествия.
В этом невнимании Гончарова к возможностям эффектного сюжета отражается его всегдашняя неприязнь к романтике. Он, вероятно, никогда не отобразил бы смерти Александра на поединке с графом Новинским. Его герои и героини не гибнут на парижских баррикадах, как Рудин, не бегут за границу, чтобы отдать жизнь за освобождение братского народа, как Елена. В его романах нет драматических поединков и трагических смертей. Гибель Инсарова, Базарова и Нежданова, уход в монастырь Лизы Калитиной, самоубийство Анны Карениной — ни один из этих эпизодов не привлек бы к себе, вероятно, внимания Гончарова. Предметом его делаются чаще всего будничные. заурядные процессы жизни. Молодой, эгоистически настроенный романтик расходится с девушками, которыми он ранее увлекался. Женщина, полюбившая байбака, оставляет его, так как с болью видит невозможность для него возрождения к жизни. Дворянин-дилетант все время безуспешно ищет дела, которому он мог бы отдать свои незаурядные способности. Вот некоторые из гончаровских тем, разработанных им в романах. В них нет как будто бы ничего экстраординарного, выходящего из ряда подобных им явлений. Это встречается в жизни на каждом шагу и потому-то оно и так дорого Гончарову, делающему эту прозу жизни предметом своего поэтического воспроизведения, избирающего ее для создания тех «типических обстоятельств», в которых будут действовать его герои.
Гончаров, вне всякого сомнения, согласился бы с советами, которые Чехов в 1888 г. давал Лейкину: «... чем проще фабула, тем лучше... На вашем месте я... описал бы обыкновенную любовь и семейную жизнь без злодеев и ангелов, без адвокатов и дьяволиц; взял бы я сюжетом жизнь ровную, гладкую, обыкновенную, какова она есть на самом .деле...»3«обыкновенных историй», какие когда-либо изображались в классическом русском романе.
|