|
4
В последовательно разработанном искусстве типизации у Гончарова есть одна черта, свидетельствующая об ограниченности этого искусства, более того — о его существенных дефектах. То и другое с особенной очевидностью выявилось в 70-е годы, когда Гончаров вступил в спор с Достоевским по вопросу о том, возможна ли типизация явлений современности. Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 год возражал против того, что «наши художники..., начинают отчетливо замечать явления действительности, обращать внимание на их характерность и обрабатывать данный тип в искусстве уже тогда, когда большей частью он проходит и исчезает, вырождается в другой, сообразно с ходом эпохи и ее развития, так что всегда почти старое подают нам на стол за новое... только гениальный писатель или уж очень сильный талант угадывает тип и подает его своевременно»4.
Наоборот, Гончаров стоял на той точке зрения, что понятия тип» и «зарождение» друг с другом несовместимы. Он писал Достоевскому: «Вы сами говорите, что «зарождается такой тип»; простите, если я позволю заметить здесь противоречие: если зарождается, то еще это не тип. Вам лучше меня известно, что тип слагается из долгих и многих повторений или наслоений явлений и лиц, где подобия тех и других учащаются в течение времени и наконец устанавливаются, застывают и делаются знакомыми наблюдателю» (СП, 277). И несколько далее Гончаров повторял: «Вы говорите, что тип этот может быть и существовал, да мы его не замечали. А если мы, скажу на это, т. е. все не замечали, то он и не тип. Тип, я разумею, с той поры и становится типом, когда он повторился много раз или много раз был замечен, пригляделся и стал всем знакомым» (СП, 279).
«нечто очень коренное — долго и на долго устанавливающееся и образующее иногда ряд поколений. Например, Островский изобразил все типы купцов-самодуров и вообще самодурских старых людей, чиновников, иногда бар, барынь — и также типы молодых кутил. Но и эти молодые типы уже не молоды, они давно наплодились в русской жизни, и Островский взял их, а других, новейших, которые уже народились, не пишет, потому именно, мне кажется, что они еще не типы, а молодые месяцы, из которых неизвестно, что будет, во что они преобразятся и в каких чертах застынут на более или менее продолжительное время, чтобы художник мог относиться к ним, как к определенным и ясным, следовательно и доступным творчеству образам» (СП, 279).
В этом споре двух писателей точка зрения Достоевского более основательна. Искусство слова, в самом деле, должно облекать в типическую форму не только уже отстоявшееся, но и то, что только начинает образовываться. Внимательный взор художника может обнаружить явление в первоначальной фазе его развития, когда оно еще не приняло отчетливого и для всех очевидного образа. Лев Толстой гениально отобразил в своих типах эпоху, когда «все переворотилось», и только «начинало укладываться». Созданный Толстым тип Левина схвачен, так сказать, «налету»; это один из людей 70-х годов, того десятилетия, в которое он создавался.
«Лучше поздно, чем никогда» он указывал: «Рисовать... трудно, и по-моему просто нельзя, с жизни, еще не сложившейся, где формы ее не устоялись, лица не наслоились в типы. Никто не знает, в какие формы деятельности и жизни отольются молодые силы юных поколений, так как сама новая жизнь окончательно не выработала новых окрепших направлений и форм. Можно в общих чертах намекать на идею, на будущий характер новых людей, что я и сделал в Тушине. Но писать самый процесс брожения нельзя: в нем личности видоизменяются почти каждый день — и будут неуловимы для пера» (VIII, 249).
Пред нами — то, что можно было бы назвать типологическим пассивизмом. Конечно, аргументация Гончарова неубедительна: «процесс брожения» не обязательно означает, что «личности будут видоизменяться почти каждый день». Для художника важно уловить не окончательно выработанные новые формы (их может и не быть), но тенденции процесса. Такой образ, как Чичиков, в русской действительности 30-х годов окончательно еще не определился: Гоголь схватил его налету, со всеми свойственными тому чертами буржуазно-дворянского оппортунизма. Тургеневский Базаров также не был для 1862 г. явлением вполне определившимся, что, однако, не помешало Тургеневу гениально запечатлеть в нем новую социальную психику демократа. Впрочем, в отношении «Отцов и детей» Гончаров сделал впоследствии такую характерную оговорку: «Но здесь надо отдать полную справедливость его тонкому и наблюдательному уму; его заслуга — это очерк Базарова в «Отцах и детях». Когда писал он эту повесть, нигилизм обнаружился только, можно сказать, в теории, нарезался, как молодой месяц, но тонкое чутье автора угадало это явление и — по его силам, насколько их было, изобразило в законченном и полном очерке нового героя. Мне после, в 60-х годах, легче было писать фигуру Волохова с появившихся массой типов нигилизма — и в Петербурге и в провинции» (НИ, 34).
Признание это делает честь объективности Гончарова в отношении к своему противнику: ведь строки эти взяты из его антитургеневского памфлета. Однако, если присмотреться к высказываниям Гончарова, станет ясно, что в них он бьет самого себя. Из того, что он сказал об «Отцах и детях», следует, что явления жизни могут быть изображены, когда они только еще «нарезываются, как молодой месяц». Гончаров этого сделать не мог. Его Волохов типичен только во второй и третьей частях «Обрыва», рисующих не человека 60-х годов, а человека, ополчающегося против дореформенного быта. Там, где Гончарову пришлось иметь дело с современным нигилистом (четвертая и пятая части романа, написанные в 1867 г.), образ Волохова оказался неверным и клеветническим.
с прошлым. Гончаров не мог бы, подобно Щедрину, рисовать сегодняшних «для него» ташкентцев, не говоря уже о «завтрашнем» и «послезавтрашнем», например о четвертом сне Веры Павловны.
Припомним замечательные формулы щедринских «Итогов»: «Здоровая традиция всякой литературы, претендующей на воспитательное значение, заключается в подготовлении почвы будущего;... не успокаиваясь на тех формах, которые уже вырабатывала история, провидеть иные, которые хотя еще не составляют наличного достояния человека, но, тем не менее, не противоречат его природе и, следовательно, рано или поздно могут сделаться его достоянием — в этом заключается высшая задача литературы, сознающей свою деятельность плодотворною. Литература провидит законы будущего, воспроизводит образ будущего человека»5. Эти вдохновенные строки не могли быть написаны Гончаровым, не знавшим никаких форм, кроме тех, которые уже выработала история, и не верившим в необходимость новых форм, отменяющих собою прежние.
Новый метод революционно-демократической типизации оказался для автора «Обрыва» недостижимым, не потому только, что он был устремлен в будущее, но и потому, что он базировался на такой оценке жизни, которая для Гончарова была идеологически неприемлема. Щедрин осуществлял то, что можно было бы назвать социальной типизацией: он оперировал в анализе господствующих классов вполне отчетливыми социологическими критериями, как революционер, знающий, что современный ему уклад жизни — это уклад, построенный на неравенстве классов и эксплоатации. Гончарову такой метод типизации был, разумеется, недоступен. Его Штольц ни при каких обстоятельствах не мог быть изображен так, как изобразил Некрасов своих «героев времени» или Щедрин своего Дерунова. Между тем большой разницы между этими явлениями русской жизни не было. Социологический принцип типизации применялся Гончаровым лишь в границах старого общества: здесь от него не требовалось особой политической остроты.
Однако Гончарова, как и всякого иного художника прошлого, следует оценивать не по тому, чего он не сумел осуществить, а по тому, что он сделал нового, по сравнению со своими предшественниками. Гончаров скромничал, говоря: «Мои лица не кажутся другим такими, какими я разумею их, что все эти портреты, типы, слишком местные, вышедшие из небольшого приволжского угла, и потому не всем, живущим на разбросанных пространствах России, близко известны» (VIII, 254). В действительности его типы представляли собою значительнейшие художественные достижения.
«не хотел отстать от явления, на которое однажды бросил свой взгляд, не проследивши его до конца, не отыскавши его причин, не понявши связи его со всеми окружающими явлениями. Он хотел добиться того, чтобы случайный образ, мелькнувший перед ним, возвести в тип, придать ему родовое и постоянное значение»6. Эти слова великого критика являются лучшей характеристикой и гончаровских характеров, и гончаровских сюжетов.
|