Цейтлин. И. А. Гончаров.

Цейтлин А. Г. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Изд-во АН СССР, 1950. — 492 с.

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ВВЕДЕНИЕ

1

«сильным, замечательным», указывал на «необыкновенное мастерство» Гончарова в обрисовке характеров, на его «чистый, правильный, легкий, свободный, льющийся» язык. Добролюбов видел в романах Гончарова отражение русской жизни, отчеканенное «с беспощадной строгостью и правильностью... новое слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины»¹.

Писатель, снискавший себе столь положительные оценки величайших русских критиков, до сего времени крайне недостаточно изучен. Скромный и до болезненности мнительный, Гончаров на последнем этапе жизни настойчиво просил своих друзей исполнить «последнюю волю писателя» — не предавать гласности его писем и не печатать ничего из того, что он сам не напечатал при жизни. «Пусть письма мои остаются собственностью тех, кому они написаны, и не переходят в другие руки, а потом предаются уничтожению...»². Так писал Гончаров в январе 1889 г., за два с половиной года до смерти, в своей статье «Нарушение воли».

Просьба, высказанная Гончаровым, возымела, к сожалению, действие. Письма романиста уничтожили некоторые его родственники, в том числе одна из сестер, А. А. Музалевская. Сам писатель незадолго до своей кончины учинил такую же расправу над своим архивом. «Однажды, — рассказывала С. Шпицеру экономка Гончарова, А. И. Трейгульт, — это было зимой. Топился вечером камин, у которого мы вместе сидели. Вдруг смотрю, И. А. встает, подходит к письменному столу, достает всю огромную переписку и просит меня помочь ему палить письма — бросать их в камин. Долго мы тогда сидели, подбрасывая письма в огонь, а камин все топился, ярко освещая вспыхивающим пламенем нашу комнату. Таким образом много, очень много бумаг было тогда сожжено»³ В. Толстая, И. И. Льховский, С. А. Никитенко, М. М. Стасюлевич, А. Ф. Кони и др. Сожжению, возможно, подверглись и некоторые рукописи самого Гончарова.

«Обломова» неохотно перепечатывал даже свои романы⁴. Выпущенное им в 1880-х годах, после долгих колебаний, собрание сочинений никак нельзя считать полным⁵. Гончаров не включил в это издание ряд произведений, имеющих большое значение для исследования его творческого пути. Таковы, например, ранние повести Гончарова — «Лихая болесть» и «Счастливая ошибка», фельетоны конца 40-х годов, критические отзывы о «Гамлете», «Грозе» и многое другое. Эти и некоторые другие произведения Гончарова были воскрешены только в нашу, советскую эпоху⁶.

С другой стороны, следует указать на то, что архив Гончарова еще не вполне изучен и здесь возможны неожиданные открытия. Так, могут еще найтись заметки, анонимно писавшиеся Гончаровым в 30—40-х годах, а также его фельетоны или роман «Старики», начатый им в 1843—1844 гг. и не доведенный до конца. Исследователям предстоит еще большая работа по выявлению авторского участия Гончарова в газете «Северная почта» и по опубликованию ряда его цензурных отзывов, хранящихся в различных архивах нашей страны.

Фонд гончаровских автографов велик и разнообразен. В него входят и свыше 400 до сих пор не опубликованных писем романиста к его ближайшим друзьям, и черновые рукописи романов «Обломов» и «Обрыв», которые заключают в себе множество интереснейших вариантов, отвергнутых Гончаровым по тем или иным соображениям, но сильно помогающих при исследовании его творчества. Наличие этого драгоценного рукописного фонда делает необходимым скорейший выпуск в свет полного, научно комментированного собрания сочинений Гончарова, издания, которое включило бы в свой состав все написанное Гончаровым-писателем, его письма (общее число которых превышает тысячу), а также наиболее интересные из его цензорских записок.

⁷ и, что всего печальнее, порою мало достоверна. Таковы, например, «воспоминания» Г. Н. Потанина, который заставляет Гончарова в 60-е годы «со вздохом» признаться ему, Потанину, что он давно не писал своей матери (между тем мать писателя, Авдотья Матвеевна, к тому времени не меньше десятка лет покоилась в гробу!) Точно так же, ничтоже сумняшеся, Потанин вкладывает в уста Н. Н. Трегубова, умершего незадолго до отъезда Гончарова в кругосветное путешествие, восхищение статьями «Вани» в «Морском сборнике» (разница в датах была также лет на семь — восемь!)⁸. Разумеется, воспоминания Потанина — явление, выдающееся по своим беспардонным выдумкам, однако исследователи Гончарова вынуждены обращаться и к ним из-за недостатка мемуарной литературы о писателе. Научная биография романиста, разрабатывавшаяся М. Ф. Суперанским, А. Мазоном, Б. М. Энгельгардтом и другими, до сих пор еще не создана⁹. Книга Л. С. Утевского, озаглавленная «Жизнь Гончарова» (М., 1931), в действительности представляет собою подбор материалов из писем писателя и воспоминаний о нем.

Критическая литература о произведениях Гончарова открывается блестящими статьями Белинского и Добролюбова. Однако в дальнейшем она не сумела удержаться на этом высоком уровне. Славянофильская критика не любила Гончарова за его решительную борьбу с отсталостью крепостнической России, за прогрессивную проповедь труда и знания. В лице Аполлона Григорьева, Б. Н. Алмазова, позднее Ю. Н. Елагина (Ю. Говорухи-Отрока) славянофильская критика не раз ополчалась против «схематизма» «Обыкновенной истории» и «Обломова». Славянофилы первыми выступили на защиту Обломова как социального типа, создав идеализированную трактовку «обломовщины» и объявив ее положительным началом русской жизни. В восхищении, которое Григорьев изливал перед образом патриархальной русской мещанки Агафьи Матвеевны Пшеницыной, равно как и в заостренной критике Елагиным «интеллигентского» образа Ольги проявлялись реакционные тенденции славянофилов, стремившихся всеми средствами приглушить мощь гончаровского реализма.

«эстетическая» критика 50-х годов, представленная в первую очередь А. В. Дружининым. Критика эта рассматривала Гончарова как в высшей степени бесстрастного и аполитичного художника слова, сторонника «артистизма», мало чем связанного с ненавистным этим критикам «гоголевским направлением». Дружинин восторгался тем, что Гончарову якобы чужды были сатирические тенденции, что он вел постоянную борьбу с «бесплодной и сухой натуральностью».

Если «эстетики» из лагеря консервативного дворянства брали себе Гончарова целиком, то Писарев и его последователи целиком же стремились отдать его своим противникам. Д. И. Писарев лишь в самых ранних своих рецензиях о «Фрегате Паллада» и «Обломове» отдал дань реалистическому таланту Гончарова. Но очень скоро он изменил свое мнение о писателе и подверг резкой критике его скептицизм, обвинив автора «Обломова» в эгоизме, выражающемся в «тепловатом отношении к общим идеям и даже, где возможно, в игнорировании человеческих и гражданских интересов»¹⁰. Д. И. Писарев трактовал Гончарова чуть ли не как обскуранта и, во всяком случае, считал его оппортунистом. «Эх, молодые люди, протестанты жизни, бросьте вы ваши стремления в даль, к усовершенствованиям, к лучшему порядку вещей — все это пустяки, фантазерство! Наденьте виц-мундиры, вооружитесь хорошо очиненными перьями, покорностью и терпением, молчите, когда вас не спрашивают, говорите, когда прикажут и что прикажут, скрипите перьями, не спрашивая, о чем и для чего вы пишете, — и тогда, поверьте мне, все будут вами довольны, и вы сами будете довольны всем и всеми»¹¹. Так выглядела в толковании Писарева идея «Обыкновенной истории», этого обличительного романа, который, следуя общему направлению «натуральной школы», правдиво раскрывал существенные стороны русской жизни. Критику гончаровского творчества Писарев развил и углубил в своих оценках «Обломова».

Гончарова не взлюбила народническая критика, считавшая его проповедником духовного мещанства. Так квалифицировал его Иванов-Разумник в «Истории русской общественной мысли», глава которой о Гончарове представляет собою беззастенчивый пасквиль. Иванов-Разумник изобразил Гончарова врагом русского реализма, который, правда, «в совершенстве овладел острым оружием» этого художественного метода, но лишь потому, что понял, что «только владея этим оружием, мещанство может стать опасным». Извращая факты, автор этот утверждал, что Гончаров относится с совершенным почтением и к Адуеву-старшему, и к Штольцу и что Штольц является alter ego, двойником самого автора. Еще Добролюбов доказал, что Ольга начала распознавать обывательскую сущность штольцевщины; в изложении же Иванова-Разумника оказывается, что «Ольга сама не понимает, что это с нею творится, а Гончаров, конечно, не позволяет ей догадаться».

«Фрегат Паллада», в которых Иванов-Разумник также «обнаруживает» философию мещанства, он, разумеется, ни слова не говорит о критике Гончаровым капитализма. Презрительно третируя пейзажи «Фрегата Паллада», Иванов-Разумник утверждает, будто Гончаров «не обладает ни единой каплей чувства единения с природой». Резкой критике подвергается и художественная манера автора «Обломова»: он-де «подменяет психологический анализ описанием дневных упражнений», язык его свидетельствует о «литературном маразме». Словно спохватившись, что он зашел слишком далеко, Иванов-Разумник заявляет: «Мы не хотим быть несправедливыми к Гончарову: он все-таки большой талант, но мы до сих пор слишком уже преувеличивали его значение и место в русской литературе». Иванов-Разумник уподобляет Гончарова... В. Маковскому — «оба они талантливые жанристы, но, познакомившись раз с их картинами, спешишь невольно пройти дальше»¹².

Во всей литературе о Гончарове нет более злобной клеветы на этого писателя, чем то, что написал о нем Иванов-Разумник.

Творчеством Гончарова занимались и критики, стоявшие на позициях буржуазного объективизма, например В. П. Острогорский. В своих «Этюдах о русских писателях», вышедших в 1888 г., Острогорский пытается на основании произведений Гончарова нарисовать картину жизни русского общества. Устранив из поля своего зрения личность автора, ограничивая изучение его творчества одним анализом главных образов, Острогорский не мог, конечно, создать полной и методологически-правильной монографии о Гончарове. По мнению Острогорского, Гончаров лишен личных симпатий и антипатий, свободен от каких-либо субъективных тенденций: «Никого не превознося, ничему не удивляясь, ничему намеренно не поучая, Гончаров рисует совершенно реально то, что было: как пушкинский Пимен описывает добро и зло, не мудрствуя лукаво, и именно тогда и велик, когда не мудрствует, а изображает, что сам видел и слышал».

Уподобляя автора «Обломова» «фотографу», который «с одинаковым интересом и полным спокойствием... изображает и природу (самую разнообразную) и события... будь они положительные или отрицательные, важные или неважные»¹³, Острогорский должен был, естественно, вызвать против себя реакцию, выражением которой явились критико-биографические очерки о Гончарове Е. А. Ляцкого, вышедшие в свет в первом издании в 1904 г. Ляцкий стремился избежать объективистской трактовки Острогорского, перебросив мост между творчеством Гончарова и его личностью. Однако при этом он резко перегнул палку в сторону самого безудержного субъективизма. Творчество Гончарова интересовало Ляцкого только как проекция личности самого писателя. «Изучение творчества Гончарова в его целом, — утверждал Ляцкий, — приводит нас к глубокому убеждению в том, что перед нами один из наиболее субъективных писателей, для которых раскрытие своего «я» было важнее изображения самых животрепещущих и интересных моментов современной ему общественной жизни»¹⁴ резко был враждебен этот субъективистский подход подлинно научному изучению наследия Гончарова.

Гончаров никогда не игнорировал значения личного опыта писателя для его творчества. 30 октября 1888 г. он писал К. К. Романову: «Только пережитые самим писателем горькие опыты помогают глубоко видеть, наблюдать и писать чужую жизнь в ее психологических и драматических процессах»¹⁵. Однако Гончаров не подменял объекта изображения: он превосходно понимал, что «личное» для писателя — не самоцель, а лишь средство для лучшего наблюдения и изображения чужой жизни. Литература, — говорил он в письме к С. А. Толстой, — выражает «все, что страна думает, чего желает, что она знает и что хочет и должна знать»¹⁶«Личное» окрашивало это наблюдение писателем «страны», оно входило в него только как элемент, облегчающий процесс познания: «Когда я писал «Обыкновенную историю», я, конечно, имел в виду и себя, и многих подобных мне, учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под крылом добрых матерей, и потом отрывавшихся от неги, от домашнего очага, со слезами, с проводами... и являвшихся на главную арену деятельности, в Петербург»¹⁷. Изолируя «личное» от «общего», самого Гончарова от круга «многих подобных» ему, Ляцкий, естественно, скатывался к самому элементарному биографизму и оказывался бессилен понять Гончарова как наблюдателя и изобразителя сложных общественных явлений.

«Истории русской интеллигенции» Д. Н. Овсянико-Куликовского психологический метод как бы получил свое окончательное оформление. Занявшись вопросом об историческом содержании гончаровских образов, Овсянико-Куликовский утверждал, что Гончаров являлся изобразителем «обломовщины» как национальной русской болезни. Дойдя до прямой клеветы на русский национальный характер, Овсянико-Куликовский объявил «обломовщину» чертой русского «национального психологического склада», а самого Обломова — национальным типом. Для Овсянико-Куликовского «обломовщина» — дефект русской национальной психологии. Либерально-буржуазный исследователь пытается доказать, что обломовская лень встречается во всех классах русского общества, что носитель ее — «национальный пациент». От Овсянико-Куликовского здесь идет прямая дорога к Бухарину. Как известно, этот презренный враг народа, подло клеветал на русский народ.

К истолкованию произведений Гончарова приложили свою руку и исследователи сравнительно-исторической школы, которые всячески стремились уподобить этого русского писателя разнообразным иностранным образцам. Н. Г. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы» указал на нелепость подобных сближений, опорочивающих национальную самобытность русского реализма. «...повести г. Гончарова, г. Григоровича, Л. Н. Толстого, г. Тургенева, комедии г. Островского... так же мало напоминают вам что-либо чужое, как роман Диккенса, Теккерея, Жоржа Санда... г. Гончаров представляется вам только г. Гончаровым, только самим собою... ничья литературная личность не представляется вам двойником какого-нибудь другого писателя, ни у кого из них не выглядывал из-за плеч другой человек, подсказывающий ему, ни о ком из них нельзя сказать «Северный Диккенс» или «Русский Жорж Санд» или «Теккерей Северной Пальмиры»»¹⁸.

Буржуазное литературоведение предало полному забвению это мудрое указание великого русского критика. О Гончарове говорили как о «русском Гомере», «русском Гете», у него находили «чисто английский юмор», обнаруживали «психологический склад не русского писателя», а Обломова называли «русским Гамлетом».

Формалистическая трактовка гончаровского творчества нашла отражение в отдельных ранних работах Б. М. Энгельгардта (см., например, его предисловие к сборнику повестей и очерков Гончарова, трактовку им повести «Уха» и проч.).

Творчество Гончарова подверглось далее лженаучной интерпретации В. Ф. Переверзева и его учеников. Эта меньшевиствующая группировка стремилась приглушить классовую борьбу в русской литературе. Она проповедовала ограниченность писателя бытием «переодетые» в дворянский костюм патриархальные буржуа. Для доказательства этого положения Переверзев и его «школа» не останавливались перед всевозможными натяжками и прямым извращением истины. Эта механистическая, грешившая явным солипсизмом «школа» в сильной мере повредила изучению наследия Гончарова.

Следует отметить, что «концепция» Переверзева и его школы повлияла на освещение творчества Гончарова В. Е. Евгеньевым-Максимовым, например, на трактовку им романа «Обыкновенная история». Книга последнего «И. А. Гончаров», появившаяся в свет в 1925 г., представляла собою критико-биографический очерк, содержащий общий анализ главных произведений романиста, а также его цензорской деятельности. Она, разумеется, не могла заменить собою развернутой монографии о Гончарове.

Критикуя старое литературоведение, нельзя вместе с тем не отметить ряд верных работ о Гончарове. Над изучением его жизни и творчества плодотворно работали покойный Б. М. Энгельгардт, а также Н. К. Пиксанов и А. П. Рыбасов. Из последних работ о Гончарове следует отметить статьи С. М. Петрова, А. К. Котова и Я. Е. Эльсберга.

Автор настоящей монографии считает своим долгом признать, что его работы о Гончарове 20-х годов страдали резко выраженной методологией «переверзианства».