Дановский. Постижение художественного мира И. А. Гончарова в средней школе.

Дановский А. В. Постижение художественного мира И. А. Гончарова в средней школе // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 218—229.

ПОСТИЖЕНИЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МИРА
И. А. ГОНЧАРОВА В СРЕДНЕЙ ШКОЛЕ

Монографическую тему “И. А. Гончаров” в курсе литературы 10-го класса составляют: очерк жизни и творчества писателя; его романная трилогия в целом в обзорном освещении; роман “Обломов” в обстоятельном текстуальном изучении как центральная часть трилогии. 1-й и частично 2-й компоненты данной темы входят во вступительные занятия, целью и задачами которых являются создание у школьников доброжелательного читательского настроя и выработка необходимых ключевых личностных установок для основательного прочтения, восприятия и аналитико-синтетического осмысления романа “Обломов”, изучение которого (с привлечением литературоведения и критики) представляет собой “срединные” (основные) и заключительные занятия.

Девизом к вступительным урокам могут послужить фрагменты из воспоминаний о классике его молодого друга с 1870-х годов и до конца жизни А. Ф. Кони (1844—1927): “Произведения Гончарова — прежде всего изображение и отражение его житейских переживаний. Он сам сказал: “Что не выросло и не созрело во мне самом, чем я сам не жил, то недоступно моему перу; я писал свою жизнь и то, что к ней прирастало”. Поэтому его личность тесно связана с его творчеством... Гончаров стремился изобразить национальную природу русского человека, народные его свойства... Главнейшие его произведения не имеют в себе... вообще ничего или почти ничего сочиненного. Это все художественные отклики на жизнь, на ее проявления, почерпнутые из реальной действительности” (2, с. 528—529). Знаменитый юрист оставил о своем старшем друге-писателе очень убедительные мемуары, проникнутые теплым человеческим чувством.

 А. Гончарова работы И. Н. Крамского (1874), который отличается тонким психологизмом в изображении портретируемого и отражает взаимную душевную расположенность друг к другу живописца и писателя. Десятиклассники могут приобщиться к мировоззрению Ивана Александровича, узнав о том, что темой его бесед с художником во время сеансов явилась картина последнего “Христос в пустыне” (1872), поразившая автора “Обломова” своей философской глубиной. “Они вели беседы о живописи, о картине “Христос в пустыне”, которая вызывала глубокие мысли у писателя” (7, глава “Портрет”).

Существенный поворот ведущей глубокой мысли И. А. Гончарова отразился в публицистическом “критическом этюде” “Мильон терзаний” (1872), известном десятиклассникам из курса предыдущего класса. Образ Чацкого осмыслен им как общечеловеческий тип, всякий раз начинающий “новый век”, знаменующий всякую переходную эпоху. Писателя волновал вопрос о том, какой деятель необходим России в настоящем времени и в будущем. По его мнению, Онегин и Печорин — “паразиты”, “болезненные порождения отжившего века”, а Чацкий — “искренний и горячий деятель” нового времени. Белинский и Герцен — это люди типа Чацкого. В сопоставлении Софьи Фамусовой с Татьяной Лариной сказалась гуманная доброжелательность критика-публициста. В интерпретации комедии А. С. Грибоедова выразилось понимание прозаиком реалистического метода как такового на материале русской литературы 2-й половины XIX в. в русле устремлений собственного творчества на апробацию “вечных” образов мировой литературы (Гамлет, Дон Кихот, Фауст и др.) в русской действительности. Подобная художественно-философская установка ощутима во всем творческом наследии Гончарова и, конечно, в его знаменитой романной трилогии.

Предлагаем следующее примерное планирование “очерка жизни и творчества” И. А. Гончарова с “попутным” обзором его произведений, не рекомендованных программой для текстуального изучения. Обозначаем в плане основные виды деятельности учителя и учащихся.

Примерный план “Очерка жизни и творчества писателя”
на материале темы 10-го класса “И. А. Гончаров”

“Обломов”. Разъясним некоторые существенные аспекты вступительных и сопутствующих материалов, наиболее значительные, с нашей точки зрения, для создания у школьников целостных и адекватных представлений о глобальной художественной концепции макро- и мегаобразов гончаровской эпопеи.

Прежде всего обращаем внимание на собирательно-типологическую и диалогическую тенденции в художественном мире великого прозаика. Насчет первой тенденции убедительно высказался И. Ф. Анненский в замечательной статье “Гончаров и его Обломов” (1892): “В типах Гончарова эпическая и лирическая сторона, обе богаты, но первая преобладает. Разбор художественных типов Гончарова особенно труден по двум причинам: 1) лиризм свой Гончаров по возможности сглаживает; 2) он скуп на изображение душевных состояний и описывает чаще всего то, что можно увидеть и услышать” (12, с. 224—225). Отсюда следует трудность адекватного “прочтения” текстов классика из-за “неуловимости” авторского сознания в них, а также внутреннего стержня его образов-типов, “заряженных” его “нешуточной” мировоззренческой позицией, истоки которой обнаруживаются в умозрениях “целых философских школ и направлений” (7, с. 199). Уже при обзорном и полуобзорном ознакомлении с произведениями Гончарова десятиклассники должны стремиться через внешнюю сторону изображения проникать в его внутреннюю сущность. Целесообразно сразу направить учащихся на поиск философской доминанты того или иного произведения, что требует рассмотрения образов типов и ситуаций, их высвечивающих, в аспекте диалога культур. Что касается диалогических отношений, то более всех наш прозаик отдавал предпочтение пушкинской традиции, стремясь ее развивать в своей словесно-художественной образности. Включался он в контексты и соотношения “гоголевского” творчества; преодолевая узость “физиологических” установок “натуральной школы”, выводил русский реалистический роман на фундаментальный художественно-философский уровень. Этому способствовал диалог в широком диапазоне с мировой классикой — от Гомера, Вергилия, Тацита, Данте до Сервантеса, Шекспира, Шиллера, Гете, Байрона, Вальтера Скотта и далее — до современной отечественной и европейской романистики. Интересуясь воплощением “вечных” истин в “вечных” образах-типах, вникая в отечественную специфику проявления характеров, И. А. Гончаров всегда искал и отмечал в многообразной фактуре стержневую линию бытия человека и общества.

Сформулируем некоторые примечания к обзорному ознакомлению учащихся с отдельными произведениями писателя, который освещал жизнь своих современников с позиций “вечных истин” человечества, передавая при этом национальное своеобразие образов-характеров. Так нарисован герой ранней повести “Иван Савич Поджабрин” (дата написания 1842 г., опубликована в 1848 г.). Это заурядная личность, наподобие гоголевского Хлестакова, однако напоминающая более Дон Жуана. “Без забот хочу я жить... Жизнь коротка, надо ее жуировать” (т. е. отдаваться всецело любовному волокитству). “Поджабринские истории могут быть прочитаны как комическое отражение печоринских” (10, с. 19—20). В “философии” этого персонажа отражен опошленный вариант печоринского отношения к жизни, что дает основания учителю предложить десятиклассникам индивидуальные или групповые задания по сопоставлению Поджабрина с Печориным и обнаружить диалог Гончарова с Лермонтовым, высказать свое понимание его содержания. В первой части романной трилогии — в романе “Обыкновенная история”, который задуман был в 1844 г., создавался в 1845— 1846 гг., а опубликован в 1847 г., — также нарисован заурядный романтик Александр Адуев, показанный в ином ракурсе. В нем нашла своеобразное развитие тема пушкинского Ленского и гетевского Вертера, что также позволяет предложить заинтересованным учащимся проблемные задания по сопоставлению с отчетом перед классом. Пушкин первый отметил в русском обществе того времени появление таких натур. Гончаров отразил их дальнейшую эволюцию. Александр Адуев — это герой 40-х годов. Он расстался с привычной патриархальной жизнью в родной усадьбе, приехал в столицу за счастливой судьбой и оказался перед выбором: остаться мечтателем без карьеры и состояния или превратиться в самодовольного преуспевающего чиновника или дельца. Александр пришел ко второму пути. Однако дядя героя — Петр Иванович Адуев, который преуспел в деляческом практицизме, не удовлетворен своей жизнью, не совместимой с естественным стремлением к личному счастью. Показанный в романе конфликт соединил в себе эпическую объективность автора и его гуманистический лиризм, выразившийся в доброжелательном отношении к действующим лицам. “Когда я писал “Обыкновенную историю”, — вспоминал Иван Александрович в статье-исповеди “Лучше поздно, чем никогда” (1879), — я, конечно, имел в виду и себя, и многих подобных мне учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под крылом добрых матерей, и потом — отрывавшихся от неги, от домашнего очага, со слезами и проводами (как в первых главах “Обыкновенной истории”) и являвшихся на главную арену деятельности, в Петербург” (2, с. 298). В “Обыкновенной истории” запечатлено магистральное для всей романной трилогии противостояние неприспособленных к жизни мечтателей и энергичных дельцов-предпринимателей, прагматиков и рационалистов, устремленных к “бизнесу”, к личному преуспеванию и обогащению. В итоге обзорного ознакомления школьников с творчеством И. А. Гончарова до создания романа “Обломов” важно подчеркнуть, что уже в ранних произведениях писателя с большой остротой встает проблема совершенствования личности, включая в себя плодотворное соединение личности с судьбой России и — шире — человечества. Здесь уже заявлена проблема человека-деятеля, гармонической личности, необходимой отечеству во все времена и особенно в переходные эпохи.

“Обломов” считаем целесообразным рассказать учащимся о книге путевых очерков “Фрегат “Паллада””, работа над которой и публикация ее пришлись между выпуском в свет фрагмента “Сон Обломова” и завершением самого романа. В путевых очерках писатель выразил свой интерес к разным культурам, как цивилизованным, так и первобытным, проявил готовность к диалогу культур. Горестны наблюдения автора над тем, как в патриархальную жизнь полудиких народов вторгается цивилизация, дестабилизируя привычные отношения между людьми. Он саркастически рисует плоды “деятельности” колонизаторов-европейцев. Истинная красота, по его мнению, содержится в естественном порядке жизни, основанном на традициях, разумно корректируемых умеренными новациями. “Ведь бури, бешеные страсти — не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастья в лаборатории природы...” — спорит он с романтиками, воспевающими бурю как апогей бытия (3; т. 2, с. 44, 14). Во время путешествия наблюдает он и русских людей, живущих и действующих в необычных условиях дальнего плавания. Это помогает ему вникнуть в отечественные архетипы в сопоставлении с типажом других народов. Диалогом культур и соответствующих им характеров-типов “Фрегат “Паллада”” подключался к проблематике романной трилогии и особенно центрального ее произведения — романа “Обломов”. Кардинальной сферой выяснения здесь являлось соотношение в жизни “вечного” и “быстротечного”, преходящего.

На этапах восприятия текста и его анализа проводится поиск философской доминанты романа, которая пронизывает образ Обломова, сталкивая в нем “вечные” истины с неотвратимостью исторического движения. Формулируется и корректируется понимание юными читателями художественного конфликта произведения. С одной стороны, без “вечного” “жизни-то и нет”, а с другой — быстротечное, сомнительное в ценностном отношении (“трогает жизнь, везде достает”) не дает человеку возможности сосредоточиться на том, что он принимает как безусловно ценное. Значительным оказывается и вопрос о том, симпатичного или антипатичного для себя человека изображает автор. От адекватности в осознании читателем конфликта и позиции автора в нем зависит уровень “вскрытия” подтекста как внутренней стороны сюжета и развития действия в целом. Апробацию тезиса о “пассивности и апатии” героя необходимо поверять собственным читательским восприятием. Может быть, он и внутренне пассивен и апатичен? Каков он в своем духовном облике? Установка на “вчитывание” и составление читательской “карты-плана” произведения станет средством проникновения в его подтекст.

Уже в первой части Обломов показан разносторонне: автор рисует и портрет героя, и обстановку, в которой он живет, “в ряде сцен, диалогов даются его взаимоотношения со слугой Захаром и с посетителями: Волковым, Судьбинским, Пенкиным, Тарантьевым и Алексеевым”; раскрывается внутренний мир Ильи Ильича, что позволяет читателю “как бы проникнуть в его размышления, проследить за его мечтами” (13, с. 25). Уже на материале экспозиции десятиклассники убеждаются, что апатия и пассивность Обломова носят внешний характер. В чем же проявляется его внутренняя активность? — В адекватной оценке окружающих его людей, в неприятии суетного, корыстного отношения к жизни. И. Ф. Анненский справедливо замечает: “Посмотрите, что противопоставляется обломовской лени: карьера, светская суета, мелкое сутяжничество или культурно-коммерческая деятельность Штольца. Не чувствуется ли в обломовском халате и диване отрицание всех этих попыток разрешить вопрос о жизни?” (12, с. 227—228) Илью Ильича мучает вопрос о смысле жизни.

Особого внимания читателя требует 9-я глава — “Сон Обломова”. Прежде всего вопрос о том, почему в нем совмещаются завязка и кульминация романа. — Потому, что в нем содержатся истоки обломовщины, а с другой — художественно-философский центр произведения и даже трилогии в целом. Здесь в патриархальном мире соединены и миф, и сказка, и реальность, и мечта, и жизненная установка Ильи Ильича, как обломовца, который иначе жить не может и не умеет. В “Сне” представлен вполне гармоничный мир “золотого века”, в котором все проблемы уравновешены, решены. Это идиллия и утопия полного благоденствия, противостоящие суетному, “деляческому” практицизму города. Любовь как лад оказывается центром внутренней гармонии и стабильности как индивидуума, так и общества. Изображение этого “благословенного уголка земли”, “чудного края”, пронизано и любованием автора, и его доброй иронией, мягким юмором, который огражден от сатирической одноплановости, односторонности уничижительного изображения действительности, к чему были склонны Гоголь, Салтыков-Щедрин. Гончаров же вовсе не сатирик. Еще далее отошел он от “буквального”, “физиологического” натурализма, раздвинув границы реализма, озарив типизацию светом своей художественной философии. Насколько справедлива проведенная А. В. Дружининым параллель между картинами “Сна” и талантами “первоклассных живописцев”: “Подобно фламандцам, г. Гончаров национален, неотступен в раз принятой задаче и поэтичен в малейших подробностях создания. Подобно им, он крепко держится за окружающую действительность...” (5, с. 447)

его к родной обломовской стихии или отдаляют от нее? Возможна ли гармонизация его личности при принятии их идеологий? Искусственный, книжный характер отношения к нему Ольги интуитивно ощущается Ильей Ильичом. “Это слова... как будто Корделии!” — подумал Обломов, глядя на Ольгу страстно... Корделия! — вслух произнес Обломов. — И ей двадцать один год! Так вот что любовь, по-вашему! — прибавил он в раздумье” (1, с. 238—239). При обломовском понимании основ жизни Ольга уводит его, скорее, по ложной дороге. Деятельность Штольца тоже не является для Обломова фундаментальным решением вопроса о смысле жизни. Не сосредоточивается вокруг фигуры Штольца эстетический идеал автора. Путь Штольца неприемлем для Обломова, как и притязания Ольги Ильинской на его “перевоспитание” по какому-либо культурному, книжному образцу.

“преодоление” чуждых обломовской правде жизни влияний Андрея Штольца и Ольга Ильинской с их неорганичной, неестественной для Ильи Ильича культурно-любовной эклектикой и обретение им вновь перспективы воссоединения со стабильной обломовской эстетикой, с соответствующим ей образом жизни, но в условиях столичного города Петербурга. В качестве квартиросъемщика у молодой вдовы Агафьи Матвеевны Пшеницыной он оказывается на Выборгской стороне. О его практической беспомощности убедительно свидетельствует беседа с “братцем” вдовы, жуликоватым Иваном Матвеичем, руководимым пройдохой Тарантьевым. Беззащитный, он попадает в руки жуликов и проходимцев, и только любовь Агафьи Матвеевны и всесильного друга Андрея Штольца спасают его от разорения.

Четвертую часть можно назвать — “Обретение обломовской гармонии в восьмилетней жизни с Агафьей Матвеевной на Выборгской стороне”. Здесь уместно сопоставление картин быта в Обломовке и в Петербурге.

В Обломовке
“...Между собеседниками по большей части царствует глубокое молчание... Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником, да порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину”.	“последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева...” Обломов “не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке”.

душой и телом в любимом без всяких притязаний. Она принимает Илью Ильича таким, каков он есть, признавая в нем “барина”, “белую кость”. Она обеспечила его безмятежное существование, прислушиваясь к каждому его желанию. В классе возможна полемика о правомерности предпочтения Обломовым Агафьи перед Ольгой. Привлекаются мнения критиков, литературоведов, читателей. Так, А. А. Григорьев в 1859 г. писал: “Уж если между женскими лицами г. Гончарова придется выбирать непременно героиню, — беспристрастный и не потемненный теориями ум выберет, как выбрал Обломов, Агафью Матвеевну, — и не потому только, что у нее локти соблазнительны и что она хорошо готовит пироги, — а по тому, что она гораздо больше женщина, чем Ольга. Дело в том, что у самого автора “Обломова” — как у таланта все-таки огромного, стало быть, живого — сердце лежит гораздо больше к Обломову и к Агафье, чем к Штольцу и к Ольге” (4, с. 200—201). “Если Штольц — антипод Обломова, то Пшеницына в такой же степени — антипод Ольги. Головной, рассудочно-экспериментальной любви “новой” женщины противопоставлена в лице Пшеницыной традиционная, душевно-сердечная, не управляемая никакой внешней идеей любовь, о которой можно сказать, что она стара, как мир”, — таково мнение новейшего исследователя Ю. М. Лощица (7, с. 192—193). “То, чего Ольга искала в Обломове, она нашла в Штольце” (2, с. 159).

Вникая в художественную концепцию личности и характера в романе “Обломов”, школьники обнаруживают, что “гамлетизм” и “донкихотство” пронизывают образ Ильи Ильича. Подобно юношеским представлениям принца Гамлета об идиллическом благополучии в “датском королевстве”, Илья Ильич “полагал, что чиновники одного места составляли между собой дружную, тесную семью...” (1, с. 67) В ракурсе гамлетовского вопроса “Быть или не быть!” изображаются рефлективные проявления героя, согретые мягким сочувственным юмором автора: “Когда на душе Обломова было спокойно и тихо, когда жизнь его не трогала и Штольц не звал к деятельности, вставая с постели, он, не глядя, привычным движением попадал ногами прямо в туфли”. Но в нем пробудились сомнения, заговорило раскаяние. “Теперь или никогда!” “Быть или не быть!” — произносит он. И вот Илья Ильич “приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять” (1, с. 187). Но приходилось ли Илье Ильичу всерьез решать гамлетовский вопрос? — Десятиклассники приводят в пример уход героя со службы, его отказ от Ольги Ильинской и предпочтение ей Агафьи Пшеницыной. В подтверждение “донкихотства” Ильи Ильича они ссылаются на авторскую реплику: “Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире” (1, с. 75). Конфликт между желаемым и переживаемым у него подобен “вечному” конфликту между благородными идеалами и невозможностью, как и неспособностью их воплощения в жизнь у Дон Кихота. — “Человека, человека давайте мне! — говорил Обломов. — Любите его...” (1, с. 42) “Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?” (1, с. 174) Определенные соответствия отмечаются с пушкинским “рыцарем бедным” (“Жил на свете рыцарь бедный...”, 1829) “...Обломовщина есть во многих случаях оборотная сторона высоких свойств русского человека — стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей действительности” (6, с. 271). “...Если Штольц задает вопрос: “Как жить?”, вопрос прагматический, западный — у какого доктора лечиться, куда ехать отдыхать, то Обломова мучает совсем другое: “Зачем жить?” (8, с. 2) Делается вывод о философской доминанте в жанровой структуре романа и всей трилогии в целом. В романе “Обрыв” гармонию обломовской России воплощает в себе бабушка Татьяна Марковна. Родственный Обломову Борис Павлович Райский — художник, артистическая натура, поклоняющаяся красоте. Это человек 40-х годов, оказавшийся в условиях 60-х. В образе Веры молодое поколение поставлено перед выбором: последовать ли сомнительным новациям переходной эпохи или остаться верным исконно русским традициям. Марк Волохов — безответственный разрушитель жизни, враг стабильности и гармонии. Гибельная страсть Веры не сулит ей ничего, кроме несчастий и страданий. Соединяя вечное с преходящим, писатель выделяет Любовь и Красоту как непререкаемый ориентир человеческой духовности.

В заключение делается вывод о том, что И. А. Гончаров явился достойным продолжателем “пушкинско-гоголевского направления” в литературе. Создав особый тип философского романа, он объединил в русском реализме XIX века его психологическое и социально-бытовое течения. Учащимся предлагаются темы рефератов: “От замысла романной трилогии к его осуществлению”, “Роман “Обломов” в художественном мире романной трилогии”, “Близкие мне литературно-критические интерпретации романной трилогии”, “Художественная эстетика И. А. Гончарова” и др.; темы сочинений: “Как я понимаю художественный конфликт романа “Обломов”; “Илья Обломов и Андрей Штольц: сравнительная характеристика”, “Ольга Ильинская и Агафья Пшеницына: сравнительная характеристика”, “Мое восприятие романа “Обломов” и мое к нему отношение” и др.

¹  И. А. Избранное. Т. 1. — М., 1996.

² Гончаров И. А. Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников. — М., 1986.

³  И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. — М., 1980.

⁴ Григорьев А. А. Искусство и нравственность. — М., 1986.

⁵  А. В.

⁶ Лосский Н. О. Условия абсолютного добра. — М., 1991.

⁷  Ю. М. Гончаров. (ЖЗЛ). — М., 1986.

⁸  Н. С. Культура — не надстройка // НГ от 14.02.1997 г.

⁹  В. А. И. А. Гончаров и русская философия любви // Русская литература. 1993. № 1.

¹⁰ Отрадин М. В.  А. Гончарова в литературном контексте. — СПб., 1994.

¹¹  Ю. Богданова. — М., 1997.

¹² Роман И. А. Гончарова “Обломов” в русской критике / Сост. М. В. Отрадин. — Л., 1991.

¹³ Салтыкова М. Н. Изучение творчества И. А. Гончарова в 9-м классе. — Л., 1956.