Дмитриев В. К. Кто разбудит Обломова?: «Обломовщина» и Православие в романе И. А. Гончарова «Обломов» // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 125—130.
Владимир Дмитриев
КТО РАЗБУДИТ ОБЛОМОВА?
“Обломовщина” и Православие в романе
И. А. Гончарова “Обломов”
“домом милости”, лежало великое множество больных, ожидающих движения воды. Над теми больными, которые успевали спуститься в воду сразу после того, как возмущал ее сходивший по временам Ангел, совершалось чудо — они получали исцеление. Среди больных находился парализованный человек, пролежавший в болезни 38 лет. И не было человека, который помог бы ему спуститься в воду, по ее возмущении.
“Иисус, увидев его лежащего и узнав, что он лежит уже долгое время, говорит ему: хочешь ли быть здоров?
Больной отвечал Ему так: Господи; но не имею человека, который опустил бы меня в купальню, когда возмутится вода; когда же я прихожу другой уже ” (Иоанна, 5, 5—8).
“Не было человека” — это значит, во-первых: не было в самом человеке достаточной веры в Бога, во-вторых не было рядом с ним истинно верующего человека. Только Господь может совершить исцеление. Без Бога исцеление невозможно.
“Иисус говорит ему: встань, возьми постель твою и ходи.
И он тотчас выздоровел, и взял постель свою, и пошел”. (Иоан. 5, 8—9).
Помощь для нас, “больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды”, от Господа, “сотворшего небо и землю”, от Иисуса Христа — “Врача душ и телес”.
“решительного приговора”, возьмемся утверждать, что именно такой смысл лежит в основе романа Ивана Александровича Гончарова “Обломов”. Лежит прикровенно, как и должно быть в совершенном художественном произведении.
В романе в связи с главным героем, его болезнью и поиском средств от нее, почти ничего не говорится о вере и Церкви. Исключением являются два небольших момента:
1) в “Сне Обломова”, когда он видит свое детство. Ему семь лет. Мать “взяла его за руку и подвела его к образу. Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала ему слова молитвы.
Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в комнату прохлада и запах сирени.
— Мы, маменька, сегодня пойдем гулять? — вдруг спрашивал он среди молитвы.
Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою душу”. (И. А. Гончаров. Романы. М.: Худ. лит., 1986, с. 256—257);
2) в начале романа: “В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается с боку на бок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
Потом, сдав попечение о своей участи небесам, делается покоен и равнодушен ко всему на свете, а буря там как себе хочет”. (Там же, с. 232).
В конце романа есть еще несколько строк, где Обломов чисто внешне сравнивается со “старцами пустынными”: “С летами волнения и раскаяния являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу”. (Там же, с. 484—485).
“...Чище и выше религии христианской — нет, — писал он, — ...и нет другой цивилизации, кроме христианской, все прочие религии не дают человечеству ничего, кроме мрака, темноты, невежества и путаницы. Повторяем, только под влиянием такого сильного стимула, как вера — фантазия художника могла произвести Сикстинскую мадонну и другие чудеса искусства — конечно, при гениальном таланте”. (“Христос в пустыне”. Картина г. Крамского).
Обладая глубокой верой и гениальным талантом, Гончаров создает композицию романа “Обломов” на основе православного принципа: “никто не должен принуждаться ни к спасению, ни к греху”, оставляя читателю абсолютную свободу выбора. Желая сказать о главном в решении “обломовского вопроса” — о вере и Церкви — говорит о постороннем, чтобы это главное свободным и таинственным образом зародилось в сердцах тех, кто прочтет роман; чтобы дать почувствовать, что попытка уйти от мира сего без Бога, даже для человека, обладающего “чистой и ясной душой, благородством и нежностью” — есть болезнь души — “обломовщина”.
В Православии уход от “мира сего” — это уход от всего греховного, существующего в мире. Но уход не просто внешний, а на основе внутреннего — уход с Богом, к Богу. “Блажен муж, — говорит Царь Давид, начиная Псалтирь, — который не ходит на совет нечистивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его и о законе Его размышляет он день и ночь”. (Подчеркнуто мной. — Д.).
В “Обломове” Гончаров показал образ жизни православного человека, больного “обломовщиной”, подавляющего в себе дар Божий — жизнь и талант, удаляющегося не только от “мира греха”, но и от Бога.
“Обломовщина” начинается с суеверия, которое порождает страх, страх земной, а не Божий. Страх Божий чист, в нем нет земного и преходящего, плоти и крови, он основан на искренней любви к Богу, ближнему и даже к врагам своим, на вере только в Бога и не во что другое. Страх земной парализует человека духовно и телесно. Страх Божий — начало мудрости, страх земной — глупости.
“В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, — они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида — ведьма, они будут бояться и барана, и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще на кинутся и на того, кто вздумал усомниться в этом, — так сильна вера в чудесное в Обломовке!” (Там же, 264).
Больные “обломовщиной” — люди, впадающие в крайность, во внешнее — обрядность. Весь “пафос жизни” обломовцев сосредотачивался на том, что они “с бьющимся от волнения сердцем ожидали обряда, пира, церемонии, а потом, окрестив, женив или похоронив человека, забывали самого человека и его судьбу и погружались в обычную апатию, из которой выводил их новый такой же случай — именины, свадьба и т. п.” (Там же, 267).
“петербургской обломовщины”, “где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть”; от мира, где нет никакого предела в душах людей, нет ничего святого. “Ты посмотри, — говорил Обломов Штольцу, — где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества!” Попытка оправдаться, осуждая других — вот первое доказательство того, что Обломов ушел от мира лишь внешне, не стал свободным от него. Он не мог обрести душевного покоя, не мог строить внутри себя Царствие Небесное без веры. Без Бога невозможно уйти от мира внутренне, победить в себе страсти. Для внутренней брани нужна духовная сила, крепость. Чтобы победить разрушающую всякую цельность бесовщину, необходимо стать воином Христовым, духовно бодрствовать вместе с Христом.
Когда Христос молился в Гефсимании, ученики, которых Он взял с собою, уснули. “И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна”. (Матф. 26. 40—41).
Даже чистое, верное, честное, светлое и простое сердце Обломова не могло в одиночку справиться с завистью к “другим”, с поиском “враждебного начала, мешающего ему жить как следует”, с “нервическим страхом”, который нападал на него иногда, с тоской и унынием, с погружаемостью в сон души.
Не было человека, который мог бы разбудить Обломова...
Все гости, приходящие в начале романа к Обломову из мира сего — “с холода”, до прихода Штольца, лишь мешают ему выспаться. А двое из них: “с неопределенной физиономией” Алексеев и земляк Обломова, “ума бойкого и хитрого” Тарантьев, эти “два русские пролетария”, которые ходили к Обломову “пить, есть, курить хорошие сигары”, были заинтересованы в том, чтобы сон его не кончался. Посетивший Обломова доктор советует ему уехать за границу, “в вихре жизни” развлекаться, “избегать мыслей”, “чтобы около были музыка да женщины”. На этих же средствах мира сего основывает свою попытку разбудить Обломова и Штольц. Перед отъездом за границу он познакомил Обломова с Ольгой. Её пение заставило Обломова почувствовать такую бодрость и силу, “которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг”. Потом и самолюбие, и страсть, и гордость заиграли в нем, “засияла жизнь, ее волшебные даль, все краски и лучи, которых еще недавно не было”. “Организм проснулся!” Он мечтал так закричать от радости на весь мир, чтобы мир сказал: “Обломов счастлив, Обломов женится!” Обломов проснулся и сделал только один “поэтический” шаг, а следующих — практических шагов, которых ждали от него Ольга и Штольц: восстановление хозяйства в Обломовке, строительство школы и т. д., он делать и не собирался. Пробуждение не состоялось. Оно и не могло состояться, т. к. основано было на человеческом своеволии и рациональности — с одной стороны, и на “дыхании страстей” — с другой. “Ибо земное не может исцелить земных” (Преподобный Иоанн Лествичник, “Лествица”, С.-Петербург, 1996, 25).
“Смольный!” Потом Ольга пригласит тетку пойти завтра в Смольный, к обедне. “Пожалуй, — ответила тетка, — только какая даль, ma chére! Что это тебе вздумалось зимой! А Ольге вздумалось только потому, что Обломов указал ей эту церковь с реки, и ей захотелось помолиться в ней... о нем, чтоб он был здоров, чтоб любил ее, чтоб был счастлив ею, чтоб... эта нерешительность, неизвестность скорее кончилась...” (Там же, 403)
Если эта случайно появившаяся в отношениях Обломова и Ольги церковь вызвала у Ольги лишь желание помолиться, то Агафья Матвеевна Пшеницына, хозяйка дома на Выборгской стороне, куда переехал жить Обломов, во время его болезни, действительно молилась об Обломове в церкви.
“...по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: “Илья”, бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу...” (Там же, 425). Чувство ее к Обломову — тайна для Обломова, для окружающих и для нее самой — “нормальное, естественное, бескорыстное”. “Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда не узнал об этом”. (Там же, 427)
Вдова Пшеницына не принуждала Обломова к пробуждению, не стремилась искусственными средствами заставить его “организм” проснуться. Ее тайная для Обломова, для окружающих и для нее самой заслуга в том, что она не позволила Обломову окончательно, навечно уснуть духовно, сохраняя таким образом возможность “Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною”. (От Матф. 19. 21) Подчеркнуто мной. — В. Д.)
Семь лет прожил Обломов рядом с бескорыстно любящим его и искренне верующим в Бога человеком. И Обломов не погиб, не пропал, как считал Штольц. Радом с Обломовым были дети, и он, в силу своей немощи, занимался их воспитанием. Нет сомнения, что им передалось “чистое, светлое и доброе начало”, лежащее в основе его духовного склада. Есть надежда, что сын его, Андрюша, несмотря на то воспитание, которое могут дать ему Штольц и Ольга, осуществившие в своей жизни идеалы Обломова, сможет сделать то, что не сделал Обломов — преодолеть эту болезнь — “обломовщину”.
“вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением”; “теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно”. “Две лепты” вдовы Пшеницыной — ее вера, ее чистая, бескорыстная любовь спасли Обломова от смерти вечной.
Когда Иисус шел “разбудить” уснувшего Лазаря, Его встретила Марфа.
“Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой...”
Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.
Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресенье, в последний день.
и всякий верующий в Меня не умрет вовек”. (От Иоанна, 11, 20—26).