Глухов. Образ Обломова и его литературная предыстория.

Глухов В. И. Образ Обломова и его литературная предыстория // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 104—113.

В. И. Глухов

ОБРАЗ ОБЛОМОВА
И ЕГО ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕДЫСТОРИЯ

Долгое время представлялось, что все в романе И. А. Гончарова “Обломов” понятно и ясно. Но последние исследования показывают, что это далеко не так, что даже характер главного героя романа истолковывался ранее односторонне, а значит, в чем-то неверно. Наметились новые подходы к изучению знаменитого романа и его героя. В частности, в нем стали видеть — вопреки давно сложившейся традиции — тип русского идеалиста¹. Это тип дворянского интеллигента, обреченного вести праздный образ жизни, но не приемлющего окружающего его мира и сохранившего в себе приверженность к выношенному им высокому, хотя и весьма от влеченному идеалу.

Да, это особый тип русского идеалиста, который не был вполне понят нашей критикой и литературоведением. И, видимо, потому что его идеализм сформировался не под воздействием западноевропейских философских учений, как у Бельтова и Рудина, а был взращен на русской национальной почве. Дворянские идеалисты в российских условиях появлялись уже начиная с последней трети XVIII в., что было запечатлено отечественной литературой. Образ Обломова блестяще завершает постижение и воссоздание ею этого типа русского человека.

М. М. Бахтин утверждает: “Великие произведения литературы подготовляются веками, в эпоху же их создания снимаются только зрелые плоды длительного и сложного процесса созревания. Пытаясь понять и объяснить произведение только из условий его эпохи, только из условий ближайшего времени, мы никогда не проникнем в его смысловые глубины”². В том, что роман “Обломов” великое произведение, никто не сомневается. А вот литературная предыстория художественного типа, благодаря которому роман обретает большое общественное значение, почти не изучалась.

Зародыш обломовского типа впервые появляется в русской литературе эпохи Просвещения, примерно лет за семьдесят до начала работы Гончарова над его великим творением. Если учитывать повышенные темпы развития отечественной словесности, то следует признать, что она пройдет в указанное время по крайней мере три литературных эпохи — эпохи позднего классицизма, романтизма и зародившегося классического реализма, чтобы быть готовой к созданию такого произведения, как роман “Обломов”.

Полагаем, что отдаленной предтечей обломовского типа станут некоторые положительные персонажи наших просветителей вроде Правдина и Стародума, которые, будучи поставленными в реальные условия российской действительности, оказываются бессильными перед нею. Именно в таком положении Фонвизиным показывается просвещенный и честный дворянин в начатом сразу же после “Недоросля” незавершенном “Повествовании мнимого глухого и немого” (1783). Имеется в виду отец мнимого больного. Если Правдин и Стародум еще подчиняют ход событий своей воле и в конфликте с Простаковыми берут верх, то этот замечательный человек сам становится жертвой порочных людей: “Отец мой, добродетельнейший из смертных, — рассказывается в “Повествовании”, — претерпев в течение службы своей многие обиды, досады и несправедливости, от сродственников же, друзей и покровителей также был обманут, предан и наконец оставлен, вел большую часть своих последних дней в уединении”³. Подобная участь ожидает и другого идеально настроенного дворянина — радищевского Крестьянкина, который намеревался было “делать добро” на поприще правосудия, но вскоре убедился в невозможности этого при существовавших тогда порядках и потому с горечью в сердце ушел в отставку. Удрученные безотрадным жизненным опытом, тот и другой не приемлют окружающей действительности, но, созданные для служения обществу, будут обречены на бездействие и возрастающую апатию.

Жребий, выпавший на долю отца “мнимого глухого и немого”, а также судьи Крестьянкина — исходный момент в формировании того типа общественного поведения, какой будет позднее так рельефно и емко запечатлен в образе Обломова. Напомним, что Илья Ильич в молодости тоже — не без влияния Штольца — “сгорал от жажды труда, далекой, но обаятельной цели”, что и он собирался “служить, пока станет сил”, избирая своим девизом: “Вся жизнь есть мысль и труд”⁴. Он и в самом деле пробовал служить, но быстро в том разочаровался, даже находясь “при добром, снисходительном начальнике”, и не замедлил уйти в отставку, навсегда оставив службу.

Как видим, изначально Обломов имел некоторые общие черты с фонвизинским и радищевским персонажами, хотя оставил служебное поприще намного раньше их. Так же, как и они, не принимавший окружающего мира, он отказывается от какой-либо деятельности и замыкается в себе.

Следующий момент в литературной предыстории занимающего нас художественного типа был отображен в двух любопытных комедиях — “Чудаки” (1790) Я. Б. Княжнина и “Лентяй” И. А. Крылова. Центральные герои этих комедий, Лентягин и Лентул, будучи образованными и не лишенными идеальных устремлений, но поданные уже в комическом освещении, изображаются в ту пору их существования, когда они, разочарованные в жизни мира, предпочитают всему домашнее уединение и покой, редко появляясь в свете. Оба героя имеют натуру, во многом родственную обломовской.

Впрочем, нужно признать: оба предшественника Обломова обрисованы не столь многогранно и ярко, как Илья Ильич. Тем не менее их отношение к светскому образу жизни и личные склонности в отдельных сценах обозначаются достаточно определенно. Так, Лентягин внутренне, пусть пассивно и словно юродствуя, не приемлет мишурной дворянской “цивилизованности”. Он довольно откровенен со слугой, явившимся утром его одеть:

Весь свет лишь глупостьми и злобою богат;
И в платье видно то, сколь свет сей зол и черен,

Он бездну выдумал и петель, и завязок,
И пуговиц пустых, и пряжек, и подвязок.
На что? На то, чтобы, подобно как злодей,
День каждый мучался, терзался и давился
И, как невольник, бы в оковах я томился.
И думать некогда. Не бедны ль мы, скажи?
Что свяжешь поутру, то к ночи развяжи.
И вот у всех у нас главнейше упражненье⁵.

Герой, привыкший к свободной домашней одежде, вынужден был по настоянию жены, скрепя сердце, сменять колпак на парик, оставлять широкий свой сюртук и обесславить себя “платьем шалунов”.

Обломов, как известно, тоже не жаловал светского образа жизни. “Нет, это не жизнь, — доказывал он, — а искажение нормы, идеала жизни, который указала нам природа целью человека” (IV, 178). Ему тоже было непросто сменить домашнюю одежду на светскую, стеснявшую его и вызывавшую досаду. Возвратившись однажды после выхода в город вместе со Штольцем, он, подобно Лентягину, стал возмущаться: “Целые дни, — ворчал Обломов, надевая халат, — не снимаешь сапог: ноги так и зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь! — продолжал он, ложась на диван” (VI, 176). Передав свои впечатления о том, что он увидел в свете, Илья Ильич заявляет: “Скука, скука, скука!.. Где ж тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?” (IV, 176). Кстати, Лентягин тоже тоскует по “человеку”, не находя его вокруг себя. К примеру, говоря об искателе руки его дочери Ветромахе, он подчеркивает: “Он с человеческим лицом совсем не человек”⁶“Кто честный человек, тот равен мне во всем”.

Еще более родственен Обломову Лентул, главное лицо вышеназванной комедии Крылова, писавшейся в самом начале XIX в., в свое время не опубликованной и утраченной (нам известно только первое действие ее и отрывок из второго). В своем повседневном бытии Лентул весьма напоминает героя Гончарова, что, кстати, в научной литературе уже отмечалось⁷, но не находило развернутого комментария. Его слуга Андрей свидетельствует:

Мой Лентюг рад изжить век целый на диване,
И раз в году бывает он в кафтане,

Однако этот лежебока не лишен и ряда положительных качеств:

Зато ничем другим нельзя его порочить:
Не зол, не сварлив он, отдать последне рад,
И если бы не лень, в мужьях он был бы клад:

Рад сделать все добро, да только бы лишь лежа⁸.

Почему Лентул стал ко всему безразличным и обленился, из дошедшей до нас части комедии не ясно. Известно же то, что он был послан отцом в Петербург добиться решения затянувшейся судебной тяжбы из-за имения в свою пользу, но он, вопреки ожиданию, пальца о палец не ударил. Столичный друг Лентула Чеснов пытался было ему помочь, организовав прием у министра, своего дяди, но все напрасно. Раздосадованный Чеснов говорит:

Он у себя засел, как будто бы без ног,

То поздно, то он слаб, то дай ему отсрочки⁹.

Не то же ли самое бывало нередко с Обломовым? То он под разными предлогами откладывал решение неотложных дел, прежде чем просить руки Ольги; то он, уже переселившись на Выборгскую сторону, отыскивал все новые и новые причины, обычно надуманные, чтобы только отсрочить очередную встречу с Ольгой.

В пору декабристского движения характер обленившегося дворянского интеллигента мало интересует писателей. Подчас он появляется лишь на периферии произведения в качестве внесценического персонажа. Возможно, длительное расслабляющее уединение в собственном имении ожидает двоюродного брата Скалозуба, о котором тот скажет: “Но крепко набрался каких-то новых правил, //Чин следовал ему: он службу вдруг оставил, //В деревне книги стал читать”. А что ожидает умного человека в деревенском уединении, прекрасно иллюстрирует история гоголевского Тентетникова, еще одного идеалиста-увальня из дворян.

Впрочем, творческую фантазию Гончарова, как будущего создателя обломовского типа, питали не только литературные, но и реальные жизненные впечатления. Из близких знакомых его “крестного” писатель с детства особенно запомнил двух стариков, живших почти безвыездно по своим деревням. По возрасту они были ровесниками княжнинскому Лентягину. Писателя больше заинтересует тот из оригиналов, который был “поклонник Вольтера и всей школы энциклопедистов и сам смотрел маленьким Вольтером, острым, саркастическим, как многие тогда поклонники Вольтера”. Он в своем повседневном быту “не выходил из халата” и, кроме своего сада и библиотеки, “ничего знать не хотел, ни полей и лесов, ни границ имения, ни доходов, ни расходов” (VII, 275).

“беззаботным житьем-бытьем” провинциальных помещиков, их “бездельем и лежаньем” стали благодатной почвой, на которую прочно легли его литературные впечатления. Едва ли внимание писателя прошло мимо последних произведений Фонвизина, которого он высоко ценил, и комедии Княжнина “Чудаки”. Мог он знать и о комедии Крылова “Лентяй”, о которой впервые было рассказано в книге М. Е. Лобанова “Жизнь и сочинения Крылова” (Пб., 1847). Несомненно, с большим волнением им было прочтено начало второго тома “Мертвых душ”, где изображался Тентетников (отрывки из этого тома были опубликованы в середине 1850-х годов). Выписанные в упомянутых произведениях образцы оставшихся не у дел просвещенных дворян, взятые в хронологической последовательности их создания, свидетельствуют, как складывался тип дворянского чудака-идеалиста, во многом предваряя образ Обломова. В обломовском типе в концентрированном, свернутом виде повторяется история жизни каждого из его литературных предшественников; аккумулируются в нем и их наиболее характерные черты.

Обобщая свой творческий опыт, и прежде всего в работе над образом Обломова, Гончаров утверждает: “Под типами я разумею нечто очень коренное — долго и надолго устанавливающееся и образующее иногда ряд поколений” (VIII, 410). Разумеется, долго устанавливающееся в действительности не могло не отражаться — и тоже в течение длительного времени — в художественной литературе. С этой точки зрения тип Обломова знаменует собою завершающий момент и потому он предстает как итоговый продукт которой приходит эпоха буржуазной цивилизации.

Гончаров был художником, мировоззрение которого пронизывается ярко выраженной просветительской тенденцией. Этим и объясняется его особый интерес к творчеству писателей русского Просвещения. Фонвизина он считает зачинателем “реальной школы” в русской литературе, характер которой со временем, по его словам, приняла почти вся наша литература (VIII, 443). Знает и ценит он также других авторов просветительской направленности. К примеру, говоря о безразличном отношении к драматургии А. Н. Островского аристократического круга русского общества, он подчеркивает: “Так по крайней мере было после Карамзина и до Карамзина — можно указать на Новикова, Радищева. О них и почти о всех последующих писателей авторитет устанавливался прежде всего в среднем классе, где интеллигенция была не случайность, не роскошь,.. а совокупность умов и талантов” (VIII, 156). Поэтому контактные связи Гончарова с просветительски ориентированными прозаиками и драматургами последней трети XVIII — начала XIX вв. были вполне закономерными, в том числе в создании образа Обломова.

Кстати, связь с литературной продукцией русских просветителей в изображении Обломова подчас дает себя знать даже в деталях некоторых сцен. В частности, эпизод с получением письма от деревенского старосты, в котором сообщалось о вызванном засухой неурожае, недоимках и бегстве крестьян, и как на это реагировали Обломов и зашедший к нему Тарантьев, был в известной мере выписан с опорой на “Отписки крестьянские и помещичий указ ко крестьянам” из новиковского журнала “Трутень”. Гончаров признает: он не знал сельской жизни, а тем более “подробностей и условий крестьянского существования”. Если же знал что-нибудь, то из художественных и других очерков и описаний наших писателей (VII, 125). Полагаем, Н. И. Новиков был одним из них, что подтверждается и отдельными реминисценциями из его произведения в указанной сцене.

Однако нити преемственности с названной литературной традицией обозначаются в романе Гончарова не только в обрисовке его заглавного героя, но также в некоторых особенностях внутреннего строения этого романа. Правда, если в “Обыкновенной истории” эти структурные особенности выявить не так уж и трудно — столь они очевидны¹⁰, то в следующем романе момент преемственности данного плана не бросается в глаза, он скрывается в глубинах его образного строя. Все же он обнаруживается при анализе подходов романиста к группировке персонажей в его произведении.

положительных и отрицательных. Так, в фонвизинском “Недоросле” Простаковым и Скотинину, комическим персонажам, противостоят персонажи высокого идейно-нравственного склада — Правдин, Милон, Стародум. В то время как первые очерчиваются в качестве характерного продукта взрастившей их помещичьей среды, дурным влияниям которой они были не в состоянии противостоять из-за своей умственной ограниченности и невежества, то вторые, хотя они вышли из той же среды, выступают их антиподами, поскольку ум и образованность ограждают их от разлагающих воздействий этой среды. Невзирая на то, что в романе “Обломов” изображаемая действительность уже не распадается на высокую и низкую сферы (в эстетическом отношении она предстает в нем единой), тем не менее нельзя не видеть: действующие лица романа также составляют две противостоящие одна другой группы в зависимости от характера связи с породившей их средой. Одна из этих групп — Обломов и все его окружение, глубоко детерминированные социальными условиями своего бытия. Другая — Штольц и Ольга Ильинская, в своем нравствен ном облике и развитии уже, по сути, не зависящие от окружающих их общественных обстоятельств.

Однако, констатируя это, необходимо также заметить, что в романе Гончарова ум и образованность действующих лиц уже не могут одни уберечь их от вредных воздействий среды; для того им нужны еще продуманное нравственное воспитание и сильная воля. У Обломова, человека умного и образованного, не было ни того, ни другого; у Штольца и Ольги они есть, и это разводит их по разные стороны появившегося между ними водораздела. Впрочем, у Фонвизина тоже предполагается, что его положительные герои сформировались такими благодаря целенаправленному воспитанию и их собственной воле.

Та незримая черта, которая разделяет в романе действующих лиц на две противоположные группы, вместе с тем разделяет и все его художественное пространство на два противостоящих друг другу мира, каждый из которых отличается своим образом существования, своими традициями и идеалами. Однако этот водораздел между ними не сразу улавливаешь, так как он не обозначается в виде прямой линии, как это было, скажем, в комедиях Фонвизина. Два упомянутых мира вступают у Гончарова в сложное взаимодействие. Вследствие этого Обломов, коренной обитатель одного из них, испытывает на себе в дни переживаемой им с Ольгой Ильинской “поэмы любви” сильное притяжение другого мира и, казалось, что он может переселиться в него навсегда, но этого все-таки не произойдет. Сложным было и отношение писателя к этим разным сферам и укладам человеческого существования. Он понимает, что будущее — за буржуазной цивилизацией, но своим сердцем он был, однако, не вполне с нею. Хорошо сознавал он и историческую обреченность всего порожденного “обломовщиной”, но в уходящем в прошлое укладе жизни для него еще оставалось немало дорогого и поэтического. Все это так или иначе отразилось в эмоционально-эстетической оценке изображаемого в романе, что также размывает грань между миром Обломовых и миром Штольцев.

В связи с этим небезынтересно сопоставить, как в гончаровском романе изображалась, с одной стороны, любовь Обломова и Ольги, и, с другой, любовь Штольца и Ольги. Первая изображалась писателем с большим душевным подъемом и поэтическим напряжением, с обилием чарующих подробностей и глубоким проникновением в переживания влюбленных, так что все это сливается в широкую впечатляющую картину. Что же до любви Штольца и Ольги, то ее зарождение и развитие не столько показываются, сколько даются в аналитическом освещении. “Лишенный подлинной изобразительности рассказ о Штольцах, — констатирует современный исследователь романов Гончарова, — уподобляется нередко некоему трактату, где правит мысль, а не об раз”¹¹. В этом также сказываются — пусть и опосредованно — традиции литературы Просвещения. В ее произведениях “низкие” сферы действительности воспроизводятся достаточно ярко и живописно, тогда как мир идеальных героев утрачивает эту живописность, а в своих разговорах они больше рассуждают на разные темы, нежели раскрывают мир собственных эмоций. По крайней мере, так это было в “Недоросле”, одном из наиболее почитаемых писателем произведений русской литературы XVIII в.

“Обломов”, как и в “Обыкновенной истории”, “резонерский реализм”, странную непоследовательность и “преднамеренные задачи”, что этот роман построен по “таким же сухим догматическим темам”, подобно первому роману¹². Разумеется, здесь не обошлось без преувеличений, но есть все же и зерно истины.

в произведениях Новикова, Фонвизина и иных просветителей, а по-современному образованный и культурный дворянин, что в конце концов предопределит его физическую и нравственную деградацию, преждевременный уход из жизни. Вместе с тем очевидно и другое. По отношению к положительным персонажам просветителей, идеалистам в душе и их взгляде на мир, которые отвергали окружающую действительность, хотя и были бессильными перед нею, Обломов уже во многом выступает как их противоположность, притом трагическая противоположность.

Примечания

¹ Котельников В. А.  66; Отрадин М. В. Проза Гончарова в литературном контексте. — Спб.: Изд. С.-Петербург, ун-та, 1994.

² Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. — М.: Худож. лит., 1986. С. 504.

³  Д. И. Собр. соч.: В 2-х т. — М.; Л.: ГИХЛ, 1959. Т. II. С. 7.

⁴ Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. — М.: Худож. лит., 1977—1980. Т. IV. С. 64, 184. Далее это издание цитируется с указанием тома и страниц в тексте статьи.

⁵ Княжнин Я. Б.  432.

⁶ Там же. С. 469.

⁷ См.: Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров. — М.: Изд. АН СССР, 1950. С. 152.

⁸  И. А. Полн. собр. соч.: В 3-х т. — М.: ГИХЛ, 1946. Т. II. С. 607—609.

⁹ Там же. С. 625.

¹⁰ См. мою статью “О литературных истоках “Обыкновенной истории” // И. А. Гончаров: (Материалы Международной конференции, посвящен ной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова). Ульяновск, 1994. С. 45—54.

¹¹ Краснощекова Е. “Семейное счастье” в контексте русского романа воспитания” (И. А. Гончаров и Л. Н. Толстой) // Русская литература, 1996. № 2. С. 59.

¹² Литературная критика. — М.: ИХЛ, 1967. С. 428, 322.