Гуськов С. Н. Сувениры путешествия // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 291—301.
С. Н. ГУСЬКОВ
Дальнее плавание населит память, воображение прекрасными картинами, занимательными эпизодами, обогатит ум наглядным знанием всего того, что знаешь по слуху <···>. И этого всего потом из памяти и сердца нельзя выжить во всю жизнь; и не надо — как редких и дорогих гостей.
И. А. Гончаров. Через двадцать лет.
Иван Александрович Гончаров любил памятные безделушки. По прочтении некоторых страниц «Фрегата «Паллада» создается впечатление, что основным его занятием в морском походе к берегам Японии было не секретарство, а закупка сувениров — так часто описывает автор посещения лавочек, покупки и презенты. Уже из Англии вез Гончаров семь сигарочниц, десяток-второй футляров, зонтик, вид Лондона длиной 18 футов, подаренный потом церемониймейстеру Накамуре, и множество неизвестных безделушек, с полными карманами которых он возвращался из каждой прогулки по Лондону и Портсмуту.
Закупки продолжились на Яве и в Капштате, коллекция сувениров пополнилась раковинами и футлярчиками для спичек из красивого двуцветного дерева. Уже из Сингапура Гончаров жаловался, что «хочется накупить всякой всячины, но, к сожалению, некуда деть» (из письма Майковым от 25 мая (6 июня) — 26 мая (7 июня) 1853 г.). Но настоящий, широкомасштабный шопинг начался в Китае. Об этом свидетельствуют послания Гончарова друзьям: «Я люблю шататься по китайскому городу <···> Но все эти прогулки обходятся недешево: как ни пойдешь, то и накупишь долларов на десять каких-нибудь безделок, то резной веер из кости или сандала, то картинок на рисовой бумаге, ящик какой-нибудь и т. п.» (из письма к Е. А. и М. А. Языковым от 19 июня (1 июля) 1853 г., Гонконг).
«Я пока шляюсь всё по китайскому городу да наблюдаю китайцев, чтоб было что порассказать о них, если вернусь. Между прочим, покупаю разных безделушек, то веер, то резной портфель для визитных карточек и т. п. дряни. Есть хорошенькие ящики для чаю и рукоделья, но крупных вещей некуда брать, особенно еще таскать с собой два года» (из письма к Ю. Д. Ефремовой от 20 июня (2 июля) 1853 г., Гонконг).
Не забыты покупки и в тексте очерков плавания: «Между съестными лавками мы наткнулись на китайскую лавочку, вроде галантерейной. Тут продавались всякие мелочи. Я купил до тридцати резных фигур из мягкого разноцветного камня агальматолита...»*1.
«Мы заехали на шкуну. Там, у борта, застали большую китайскую лодку с разными безделками: резными вещами из дерева, вазами, тростями из бамбука, каменными изваяниями идолов и т. п. Я хотя и старался пройти мимо искушения, закрыв глаза и уши, однако купил этих пустяков долларов на десять» (2, 438).
В Японии действовал строгий запрет на торговые операции с иностранцами — купить ничего было нельзя, но лакированные ящички, столики, шкапчики, этажерки, ширмочки, кошельки, миньятюрные поставцы, вазы, чашки, куклы, кинжалы и сабли преподносились членам экипажа в виде подарков.
Всё это добро, частично, правда, розданное, но в основном сохраненное, Гончаров непостижимым образом смог доставить от Тихого океана в Петербург сухим путем, продолжая и в Сибири делать покупки: «...допотопные древности <···> и коробочки из мамонтовой кости, с древними надписями на русском языке, видимыми еще и поныне на фарфоровых чашках: “В знак любве”» (об этом он в сентябре 1854 г. писал А. А. Краевскому из Якутска).
Один из мемуаристов описывал стоявшие в кабинете писателя этажерки, загроможденные «японскими вазами, китайским фарфором, уродливыми китайскими куклами, шкатулками и ящиками слоновой кости изящной филигранной работы — всё это из путешествия по Востоку»*2.
Но из плавания Гончаров вынес не только шкатулки и ящички, но и другие сувениры, которыми так же плотно, как этажерки в его кабинете, заставлены страницы «Обломова», начатого до отплытия и законченного через несколько лет после возвращения, «Обрыва», творческая история которого также была прервана плаванием, и других текстов, написанных после «Паллады».
Эти сувениры так же разнообразны, разновелики и различны по значению, как и все прочие. Их достаточно много, во всяком случае, их значительно больше, чем может показаться на первый взгляд. Сувенир буквально означает «память». Память о морском походе Гончаров сохранил надолго. Под сувенирами путешествия «Фрегата “Паллада”», а также образы, по происхождению, очевидно, связанные с путешествием. В настоящем сообщении рассматриваются цитаты на уровне художественной детали, имени, характеристики персонажа, то есть цитаты на микроуровне.
«Обломова», и «Обрыва», и что рукописи Гончаров взял с собой. И, безусловно, Гончаров должен был иметь эти романы в виду. Летопись похода была ведь для Гончарова в известной мере занятием вынужденным. Кроме того, очерки путешествия в жанровой иерархии стояли, безусловно, ниже романа. Поэтому работа над очерками была своего рода репетицией романов, творческой кухней, испытательным полигоном, предварительной обкаткой образов, характеров, которые впоследствии были использованы в романах. Влияние похода на творчество Гончарова, который в начале 50-х годов переживал очевидный кризис и буквально возродился после возвращения, еще предстоит оценить в полной мере.
Наиболее адекватным жанровым определением настоящего сообщения, если бы оно потребовалось, было бы определение каталога. Каталога сувениров.
Следуя канонам жанра, я начну по хронологии путешествия.
Первым сувениром в коллекции Гончарова была . Напомню, что во «Фрегате “Паллада”», описывается день новейшего англичанина. Англичанин беспрерывно пользуется различными машинками, пружинками и таблицами. С помощью машинки он умывается, паром ему моют белье, готовят цыпленка, потом он использует машинку, которая сама делает выкладки, и в конце трудового дня «...снимает с себя машинкой сапоги» (2, 61). Машинка эта возникает вновь на последних страницах «Обломова», когда Штольц и его приятель-литератор подзывают нищего, которым оказывается Захар, и на вопрос Штольца: «Зачем на место не шел?» — отвечает: «Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Всё не то теперь, не по-прежнему; хуже стало. В лакеи грамотных требуют; да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! — с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!» (4, 491).
Машинкой в те далекие времена называли очень многие устройства: существовали машинки для умывания, для локонов, для кофе, для сигар и т. д. Так и машинка для снятия сапог была, с современной точки зрения, никакой не машинкой, а обычной V-образной колодкой, придуманной в 1841 году. По-английски она называлась «bootjack». Сапог в ней жестко фиксировался, а затем просто вытаскивалась нога. В русской традиции для этой цели, как известно, использовался Ванька или тот же Захар, фиксировавший сапог руками и на заключительной стадии процесса отлетавший вместе с ним в сторону.
Значение этого сувенира в тексте «Обломова», на мой взгляд, достаточно очевидно. Экспансия «бутджеков» в переднии знатных петербургских господ возвращает читателя к противопоставлению русского и англичанина во «Фрегате “Паллада”» и символизирует если не победу, то явную угрозу английской механистической цивилизации русскому барству. Машинка звучит в тексте как финальный аккорд реквиема по Обломову и Захару. Но благодаря тому, что это приспособление сугубо бытовое, трагические, в сущности, коллизии оказываются поданными беспафосно, сниженно и даже смешно. Это отличительная способность Гончарова. В этом он продолжатель и развиватель гоголевских традиций.
В экранизации романа (сценарий Н. Михалкова и А. Адабашьяна) некиногеничный «бутджек» был заменен правелосипедом, на котором Обломов и Штольц катают Ольгу. С одной стороны, отрадно, что тема машины сохранилась в экранизации, с другой — ассоциативный ряд, тянущийся за трехколесным монстром, все же немного другой. Замечу, что Михалков и впоследствии использовал образ машины, угрожающей русской цивилизации. Звероподобная пилорама, стригущая «под ноль» девственную сибирскую тайгу в его последнем произведении, может восприниматься как правнучка машинки, погубившей обломовского Захара.
диорама. О диораме в английской главе «Фрегата “Паллада”» Гончаров бросает два слова мимоходом: «В театрах видел я благородных леди: хороши, но чересчур чопорно одеты для маленького, дрянного театра, в котором показывали диораму восхождения на Монблан...» (1, 53).
В Лондоне в первой половине XIX века было великое множество диорам и панорам. Темы их разнообразны: «Ватерлоо», «Коронация королевы Виктории», «Лондон с высоты Собора Святого Павла», «Церковь Святого Креста во Флоренции» и т. д. Диорама в Англии середины XIX века несколько отличалась от того, что мы видели в XX, например, на ВДНХ (Бородинская битва). Основной частью диорамы была картина, как правило, пейзаж или городской вид, нарисованная специальными красками на тонком прозрачном полотне и подсвеченная с обеих сторон. Перспективу создавали дополнительные декорации на сцене.
Диораму «Восхождение на Монблан» придумал Альберт Смит, известнейший английский шоумэн того времени. Она была открыта 15 марта 1852 года в Египетском дворце, на Пикадилли, 170 и стала одним из самых знаменитых и успешных предприятий такого рода. С незначительными изменениями диорама просуществовала с мая 1852 до июля 1858 года. Зрительный зал имитировал интерьер швейцарского шале, через зашторенное окно видны были детали пейзажа. Во время представления стена раздвигалась. На авансцене был сооружен небольшой водопад и озеро, в котором плавала живая рыба. Балконы в зрительном зале были украшены вьющимися растениями, шкурами животных, ранцами, корзинами. В начале представления из двери импровизированного домика на сцене появлялся Смит и поднимался на небольшое возвышение. Он рассказывал анекдоты, подражал известным лицам, играл на музыкальных инструментах, пел, отпускал беззлобные остроты. В первом акте на заднике демонстрировались неподвижные картины с видами дорожных пейзажей от Женевы до Шамони; после антракта вертикальным перемещением картины изображалось собственно восхождение*3*4.
Основной задачей устроителей диорам было оживление картинки, создание иллюзии движения, потому что, как ни хорош был пейзаж или вид, а все-таки сидеть и смотреть на него около часа было скучновато. Основным средством для этого служила игра света, переменное освещение. Например, диорама церкви Святого Креста во Флоренции, которую описывает в дорожном дневнике М. П. Погодин, имитировала световой день: «...церковь Св. Креста в Флоренции, со всеми изменениями света тихо озаряется вся внутренность, а наконец вы видите ясно все предметы, и алтарь, и памятники Данту, Галлилею, Макиавелю, Альфиери! Еще несколько времени, и в храме начинает темнеть, темнеть, вы едва различаете самые главные предметы, и вот воцаряется повсеместная темнота»*5.
И, несмотря на то, что в английской главе Гончаров упомянет диораму мимоходом в разговоре о женщинах, это представление он запомнит надолго и вспомнит его еще трижды.
«Фрегата “Паллада”». Вблизи острова Мадера глазам мореплавателей открывается «великолепная и громадная картина, которая как будто поднималась из моря, заслонила собой и небо, и океан, одна из тех картин, которые видишь в панораме, на полотне, и не веришь, приписывая обольщению кисти». Далее идет описание этого грандиозного пейзажа (см.: 2, 86) и завершается следующими словами: «В одном месте кроется целый лес в темноте, а тут вдруг обольется ярко лучами солнца, как золотом, крутая окраина с садами. Не знаешь, на что смотреть, чем любоваться; бросаешь жадный взгляд всюду и не поспеваешь следить за этой игрой света, как в диораме» (2, 86).
Есть этот сувенир и в главном романе писателя — «Обломов». Описывая последние годы жизни Обломова на Выборгской стороне, Гончаров напишет: «Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни, в которой, точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и ночи и времен года; других перемен, особенно крупных случайностей, возмущающих со дна жизни весь осадок, часто горький и мутный, не бывало» (4, 472).
И в последний раз о диораме Гончаров вспомнит в «Предисловии к роману “Обрыв”», использовав создаваемый диорамой эффект эфемерности, призрачности, сиюминутности, Гончаров сравнит здесь диораму с литературой на потребу идеологической злобе дня: «Зазывать искусство в свежие ряды молодого поколения, с не сложившимися и не окрепшими чертами жизни — напрасный труд. Серьезное искусство — не диорама: оно откажется озарять своим светом новорожденные черты, не узнаваемые завтра, отражать в своем зеркале туманные пятна, неясные очерки, как тени, проходящие по стене под освещением волшебного фонаря»*6.
в Лондоне. Но всякий раз этот сувенир путешествия будет вызывать новую эстетическую эмоцию, выполнять иную художественную или смысловую задачу. В первый раз сравнение с диорамой подчеркивает великолепие пейзажа, переменчивость освещения, это чистая эстетическая эмоция, любование красотой, ничего более. В «Обломове» диорама тоже художественный образ, но значение его меняется: игра света ассоциируется в этом случае с внешними, нехлопотными переменами в жизни героя, с достижением им гармонии. В третьем случае диораме уподоблено легковесное злободневное искусство, которое меняет свои идеологические позиции так же легко и скоро, как меняется освещение в диораме. Знание источника в данном и в других случаях позволяет проследить генеалогию и родственные связи гончаровского образа.
Довольно часто сувениры путешествия использовались Гончаровым для создания парадоксального и комического эффекта. Собственно участие Гончарова в походе к берегам Японии было абсолютно неожиданно, нелогично, а следовательно, парадоксально и комично. Ситуация, когда завзятый домосед волею обстоятельств неожиданно оказывается на корабле, идущем вокруг света, безусловно, комична, и это Гончаровым неоднократно обыгрывается в тексте очерков путешествия. Прием настолько беспроигрышен, что писатель использовал его и впоследствии. Встретив в петербургской истории экзотическую реалию, читатель сразу вспоминал об экстравагантном путешествии автора-домоседа.
Таких чисто комических сувениров у Гончарова достаточно много. Типичнейший из них — один из персонажей романа «Обрыв»: «Он родился, учился, вырос и дожил до старости в Петербурге, не выезжая далее Лахты и Ораниенбаума с одной, Токсова и Средней Рогатки с другой стороны.<···> Он равнодушно смотрел сорок лет сряду, как с каждой весной отплывали за границу битком набитые пароходы, уезжали внутрь России дилижансы, впоследствии вагоны, — как двигались толпы людей “с наивным настроением” дышать другим воздухом, освежаться, искать впечатлений и развлечений.
Никогда не чувствовал он подобной потребности, да и в других не признавал ее, а глядел на них, на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением в лице и взглядом, говорившим: “Пусть-де их себе, а я не поеду”»*7.
Фамилия этого героя — Аянов — это антипод Петербурга. Таким образом, такая фамилия такого героя, по замыслу автора, несомненно, должна создавать комический эффект. С другой стороны, парадоксальное сочетание характера и фамилии, возможно, призвано напомнить об авторе, в жизни которого также, несомненно, присутствовало парадоксальное противоречие характера и судьбы. Аналогичная автоцитата есть, например, в «Литературном вечере» (VII, 134).
Наиболее ценные и малозаметные сувениры путешествия, однако, не эксплуатируют эту комическую ситуацию. Связанные по происхождению с путешествием такие образы в других текстах обретают совершенно иное звучание.
Из таких сувениров — двойные звезды. На мысе Доброй Надежды Гончаров увидел обсерваторию и впервые упомянул имя Гершеля. «Мы проехали мимо обсерватории, построенной на луговине, на берегу залива, верстах в четырех от города. Я думал, что Гершель здесь делал свои знаменитые наблюдения над луной и двойными звездами, но нам сказали, что его обсерватория была устроена в местечке Винберг, близ Констанской горы, а эта принадлежит правительству» (2, 153). Как известно, открытие систем двойных и сложных звезд (то есть звезд, обращающихся по эллиптическим орбитам вокруг общего центра масс), принадлежит английскому астроному Вильяму (Фридриху Вильгельму) Гершелю (Herschel; 1738—1822), составившему их описание и каталог. С экспедицией же на мысе Доброй Надежды в 1834—1838 гг. находился его сын, Джон Фредерик Вильям Гершель (Herschel; 1792—1871), также известный астроном. Безусловно, это было очень значительное открытие в астрономии. О нем много писали, в том числе и в русской прессе, и Гончаров, в принципе, мог знать об открытии Гершеля и до путешествия. Но именно в тексте «Фрегата “Паллада”» двойные звезды упоминаются впервые и поэтому вполне могут быть отнесены к сувенирам путешествия. О двойных звездах Гончаров вспомнит в обоих своих романах. В «Обломове» этот сувенир украшает главу девятую второй части, описывающую счастливейшие моменты любви Обломова и Ольги, моменты, когда Ольга будит в Обломове бодрость бесконечными расспросами, просьбами и поручениями. «Однажды вдруг приступила к нему с вопросами о двойных звездах: он имел неосторожность сослаться на Гершеля и был послан в город, должен был прочесть книгу и рассказывать ей, пока она не удовлетворилась» (4, 241). Пассаж о двойных звездах появился на заключительной стадии работы над текстом. Он отсутствует в рукописи, значит, Гончаров ввел его уже в корректуре, то есть на том этапе, когда вводятся самые необходимые исправления. И действительно, только при поверхностном чтении может показаться, что функция этого сувенира скорее декоративная, и что Обломов мог случайно вспомнить о каком-то другом ученом или открытии. На самом деле это изящное украшение очень органично в композиции данного текстового фрагмента, в котором речь идет о новом этапе эмоциональных отношений Обломова и Ольги:
«Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее, стала превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более: недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясным и положительным вопросам. <···> Вся ее женская тактика была проникнута нежной симпатией: все его стремления поспеть за движением ее ума дышали страстью» (4, 239—240) (подчеркнуто мной. — С. Г.). Это одновременное присутствие в человеческом поведении тактики и симпатии, любви и расчета, ума и страсти — этический идеал Гончарова. А двойные звезды — его своеобразная художественная эмблема. С одной стороны, звезды — непременная декорация романтических отношений, с другой, двойные звезды — новейшее научное открытие, изменившее представление человека о Вселенной, повлиявшее на состояние науки. Таким образом, двойные звезды в данном контексте представляют собой эмблематическое обозначение излюбленного гончаровского сочетания романтизма и скептицизма — как состояний души, разумеется.
«Обрыве» сувенир этот использован вновь, но уже не как образ, а как аргумент в споре Райского и бабушки. Этот спор происходит в главе десятой части второй. Бабушка излагает здесь, если помните, житейскую философию судьбы. Подводя итог ее рассуждениям, Райский произносит: «Я думаю..., во что хочешь веруй: в божество, в математику или философию, жизнь поддается всему» (V, 234). И в качестве иллюстрации такого релятивистского взгляда на мир Райский выбирает пример из астрономии: «...прежде, — говорит он, — в центре мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галлилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца. Проходили века — и явления физического мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему» (V, 235).
К слову сказать, Райский здесь высказывает одну из любимых мыслей самого Гончарова, в 60-е годы неоднократно повторявшего ее в переписке с С. Никитенко.
Далее несколько слов об образах, которые не относятся к экзотическим реалиям, но по происхождению связаны с текстом очерков путешествия.
«Обрыва» — бабушка-монумент«Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна, в чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя» (VI, 322). В тексте «Обрыва» это сравнение, безусловно, высокое. Оно придает романному повествованию и романному персонажу торжественность, трагизм, величие. Оно способно, и совершенно, казалось бы, логично, вызвать в уме читателя высокие контексты. И сам Гончаров сравнивает затем бабушку с русскими царицами, мученицами и т. д. (см.: VI, 325).
По происхождению же, этот образ — еще один сувенир из плавания — связан с совсем другой интонацией. Изначально в творчестве Гончарова это сравнение комическое. Возникает оно впервые в очерке «Шанхай» «Фрегата “Паллада”»: «Наши вздумали тоже идти в лагерь; я предвидел, что они недолго проходят, и не пошел, а сел, в ожидании их, на бревне подле дороги и смотрел, как ездили англичанки. Вот несется полная, величавая, одна из тех великолепных, драпирующихся в большую шаль, женщин с победоносной походкой, от которых невольно сторонишься. Она, как монумент, крепко сидела на рослой лошади, и та, как будто чувствуя, кого несет на хребте, скакала плавно. Подле нее, свесив до полу ноги, ехал англичанин, такой жидкий и невеличественный, как полна и величественна была его супруга» (2, 425). Монумент-сувенир украшает и страницы «Обломова», и здесь это сравнение также комично. Оно употреблено в сцене между Обломовым и Захаром, когда последний случайно заводит разговор о свадьбе. Гневная реакция Обломова заставляет слугу застыть: «Захар сделал шаг и стал как монумент, глядя в окно на бродивших кур и подставляя барину, как щетку, бакенбарду. Илья Ильич в один час, от волнения, изменился, будто осунулся в лице; глаза бегали беспокойно» (4, 321).
Сравнение человека со статуей — один из лейтмотивов творчества Гончарова. И этот гончаровский образ, источники которого следует, конечно, искать до путешествия, имеет некоторый японский колорит. Разумеется, языковое сравнение стоять как статуя, сидеть как статуя — общее место, но Гончаров использовал это сравнение развернуто, обдуманно, играя оттенками смысла. И такое развернутое сравнение впервые употреблено писателем в очерке «Русские в Японии»: «Глядя на фигуру стоящего в полной форме японца, с несколько поникшей головой, в этой мантии, с коробочкой на лбу и в бесконечных панталонах, поневоле подумаешь, что какой-нибудь проказник когда-то задал себе задачу одеть человека как можно неудобнее, чтоб ему нельзя было не только ходить и бегать, но даже шевелиться. Японцы так и одеты: шевелиться в этой одежде мудрено. Она выдумана затем, чтоб сидеть и важничать в ней. И когда видишь японцев, сидящих на пятках, то скажешь только, что эта вся амуниция как нельзя лучше пригнана к сидячему положению и что тогда она не лишена своего рода величавости и даже красива. Эти куски богатой шелковой материи, волнами обильно обвивающие тело, прекрасно драпируются около ленивой живой массы, сохраняющей важность и неподвижность статуи» (2, 457).
«От Кронштадта до мыса Лизарда» был написан последним) мысль о красоте человека статичного повторится в английской главе, в рассуждении о превосходстве пароходов над парусными судами: «Некоторые находят, что в пароходе меньше поэзии, что он не так опрятен, некрасив. Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль» (2, 26).
Таковы лишь некоторые из многочисленных автоцитат «Фрегата “Паллада”» у Гончарова.
впечатлений похода на Гончарова-писателя огромно и, конечно, не исчерпывается перечисленными выше автоцитатами. К теме обращались многие гончарововеды: Е. А. Краснощекова, Л. С. Гейро, Б. М. Энгельгардт и др. Тем не менее это направление исследования творчества Гончарова пока только обозначено.
С другой стороны, Гончаров ведь цитировал не только текст очерков и переосмыслял не только путевые впечатления. Творчество Гончарова насквозь цитатно, в том числе самоцитатно. Проблема единства творчества, заданная еще самим Гончаровым, — «не три романа, а один», — на мой взгляд, имеет и другое решение: не единство замысла, а единство, раскрываемое через сквозные мотивы, самоцитаты и т. д. И одним из шагов к осмыслению и пониманию этого единства может стать предложенная вашему вниманию коллекция сувениров путешествия.
Сноски
*1 И. А. 2. СПб.: Наука, 1997. С. 419. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием арабскими цифрами тома и страницы.
*2Потанин Г. Н. Воспоминания об И. А. Гончарове // Исторический Вестник, 1903. № 4. С. 122.
*3См. об этом : R. D. The Shows of London: A panoramic history of exibitions. 1600—1862. London, 1978. P. 475—478.
*4См.: Современник, 1853. № 2. Отд. VI. С. 294—295.
*5Погодин М. П. 208.
*6 И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. М., 1952. Т. 8. С. 117.
*7Гончаров И. А. т. М.: ГИХЛ, 1952—1955. Т. 5. С. 8—9. Далее ссылки на это издание даются в тексте. Римскими цифрами указывается том, арабскими — страница.