Кафанова О. Б. И. А. Гончаров и Жорж Санд: творческий диалог // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 258—267.
О. Б. КАФАНОВА
И. А. ГОНЧАРОВ И ЖОРЖ САНД:
ТВОРЧЕСКИЙ ДИАЛОГ
В изображении философии эроса, любовных коллизий, психологии интимной жизни все русские писатели середины XIX века в той или иной мере прошли «школу» Жорж Санд, писательницы, романы которой вызвали бурную дискуссию о любви и браке, новых типах женского характера*1. Не мог пройти мимо этой полемики и Гончаров.
Главной ассоциацией, возникающей в связи с именем Жорж Санд в России, начиная с 1832 года (то есть со времени появления «Индианы») и примерно до середины 1860-х годов, стало разрушение христианско-церковной мифологемы «святости», нерушимости брака и вытекающий из этого пересмотр «священных устоев» нравственности.
культуры констатировал: «Жорж Занд сильно повлияла на изменение русской любви. В ее произведениях любовь возведена в идеал самого лучшего из человеческих чувств, и уважение к женщине освящено каким-то фанатическим культом»*2.
А. Ф. Писемский в своем романе «Люди сороковых годов» (1869) ввел специальную главу «Жорж-зандизм», в которой запечатлел эту важную примету российской общественно-культурной жизни середины XIX века — очень пристрастное, личностное обсуждение романных коллизий Жорж Санд.
Стержнем главы Писемский сделал дискуссию о Лукреции Флориани, героине одноименного романа Санд («Lucrezia Floriani», 1846). Речь шла о действительно проблемном типе женского характера. Самым смелым фактом в биографии Лукреции, актрисы и матери, было то, что все ее четверо детей рождены от разных мужчин, ни с одним из которых она не состояла в браке. Романистка стремилась доказать, что искренняя любовь, не оскверненная корыстолюбием и расчетом, не могла унизить или запятнать женщину. Живущая в уединении и занятая только материнскими обязанностями, Лукреция Флориани изображалась как благородная, чуть ли не идеальная натура. В любовной коллизии с князем Росвальдом, который не смог освободиться от предрассудков относительно ее прошлого, героиня представала как лицо страдательное, жертва. Измученная ежеминутной ревностью и недоверием своего возлюбленного, она умирала в финале почти в ореоле святости.
Писемский отразил тщетные попытки Вихрова, благородного автобиографического героя и «отчаянного жорж-зандиста», на примере Лукреции Флориани обратить в свою веру приятеля Неведомова, который не желал видеть идеального существа в «актрисе, авантюристке, имевшей бог знает скольких любовников и сколько от кого детей»*3. Между друзьями произошёл следующий знаменательный спор:
«— Но что вам за дело до ее любовников и детей? — воскликнул Павел, — вы смотрите, добрая ли она женщина или нет, умная или глупая, искренно ли любит этого скота-графа.
— Как мне дела нет? По крайней мере, я главным достоинством всякой женщины ставлю целомудрие, — проговорил Неведомов.
— Ну, я на это не так смотрю, — сказал Павел. <···> В нашем споре о Жорж Занд... дело совсем не в том, — не в разврате и не в целомудрии; говорить и заботиться много об этом — значит, принимать один случайный факт за сущность дела... Жорж Занд добивается прав женщинам!... Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: «Вот вам религия, примите ее — и вы победите с нею целый мир!» — так и Жорж Занд говорит женщинам: «Вы — такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!» <···>
— А вы думаете, это безделица! — воскликнул Павел. — Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, — что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
— Лично я, — отвечал Неведомов, — конечно, никогда такой женщины презирать не стану; но все-таки всегда предпочту ту, которая не сделает этого»*4.
Мы привели такую длинную цитату, сделав лишь незначительные купюры, чтобы продемонстрировать, как остроактуально прочитывалось произведение Санд и какую «революцию» в нравственных понятиях производила представленная ею ситуация*5. Вместе с тем Писемский убедительно показал «раскол» во мнениях между друзьями. Если для Вихрова (восприятие которого отражало увлеченность идеями Жорж Санд самого Писемского в юности) французская писательница ассоциировалась с Христом, принесшим людям истинные законы нравственности, то его приятель воспринимал исповедуемую ею мораль как отход от традиционных христианских заповедей.
«Лукреция Флориани» появился сразу в двух переводах — в «Отечественных записках» и «Современнике») — это своеобразная кульминация в восприятии Жорж Санд в России. Романная ситуация очень точно воспроизводила спор между Гончаровым и Белинским. «Он, — свидетельствовал Гончаров, — приступил ко мне с вопросом о “Лукреции Флориани” <···> Я и теперь помню то восторженное поднятие Белинским руки вверх, когда он, освещая фигуру Лукреции уже своим электрическим огнем похвал, ставил ее все выше, выше и, наконец, заключил почти с умилением, что это “богиня, перед которой весь мир должен стать на колени!”»*6. «Я помню, — продолжал Гончаров, — что по поводу “Лукреции Флориани” я... доказывал, между прочим, что нельзя признать “богиней” женщину, которая настолько не владеет собой, что переходит из рук в руки пятерых любовников, не обойдя даже такого хлыща, как грубый, неразвитый актер, что это уже не любовь человеческая, осмысленная, свойственная нравственной, развитой натуре, а так, “гнусность”, что, наконец, любовь двух людей требует равенства в развитии, иначе это каприз и т. д. Он напал на меня: “Вы немец, филистер <···> — Вы хотите, чтобы Лукреция Флориани, эта страстная, женственная фигура, превратилась в чиновницу”» (8, 93).
Писатель оставил свидетельство своего отношения к прославленной поборнице женской эмансипации в своих «Заметках о личности Белинского» (1874). Из того, что сообщает Гончаров, ясно, что он читал произведения Санд выборочно: в 1846 году не прочел нашумевшей тогда ее повести «Теверино» (за что Белинский разбранил и устыдил его), зато в следующем году прочел роман «Лукреция Флориани» (8, 92).
Литературно-критические и мемуарные источники эпохи хорошо сохранили молодую запальчивость и энтузиазм участников этих обсуждений. Лукреция Флориани вошла в ряд тех художественных образов, которые приобрели в российском культурном обиходе середины XIX века значение собирательных. В этом романе («Lucrezia Floriani», 1846) Жорж Санд подвергла переоценке тот тип женщины, которая традиционно считалась «развратной» или «падшей». Может ли женщина, имевшая нескольких возлюбленных и детей от них, оставаться внутренне чистой и порядочной, быть достойной уважения и любви? — вот вопрос, поставленный автором. И хотя однозначный ответ на него не мог быть дан ни в 1840-е годы, ни значительно позже, образ Лукреции Флориани был усвоен культурным сознанием эпохи (о чем, кстати, свидетельствует и приведенное выше его обсуждение в романе Писемского). Сам Гончаров свидетельствовал: «О Жорж Занд тогда говорили беспрерывно; по мере появления ее книг, читали, переводили ее; некоторые женщины даже буквально примеряли на себе ее эмансипаторские заповеди, поставив себя в положение тех или других ее героинь» (8, 92).
К открытиям, почерпнутым из романов Жорж Санд ее российскими почитателями, относилось убеждение в том, что любовно-семейная сфера является одной из важнейших основ общественной жизни и человеческого бытия. Отсюда такое необычайно обостренное внимание людей «сороковых годов» к проблемам любви и брака.
«никогда не стоял на коленях перед Гегелем, не считал пророком Сен-Симона, не думал о политических преобразованиях», ему вообще не были свойственны «кипения», «страстная восторженность»*7. Поэтому, когда в середине 1840-х годов западники начали поклоняться Жорж Санд как провозвестнице чуть ли не последней истины о человеке, Гончаров не разделил этого чрезмерного энтузиазма. Он, однако, по его собственному признанию, наслаждался психологическим мастерством французской романистки, «тонкой вдумчивой рисовкой характеров», «нежностью очертаний лиц, особенно женских», «ароматом ума, разлитым в каждой, даже мелкой заметке» (8, 92—93).
Все основные романы Гончарова отражали те изменения в общественно-культурном сознании, которые происходили в России 1840—1860-х годы под влиянием «жоржсандизма». Особенно это проявилось в изображении любовных коллизий. Уже «Обыкновенная история» (1847) не в последнюю очередь была интересна женскими характерами и связанной с ними концепцией любви. Сам писатель в статье «Лучше поздно, чем никогда» (1879) настаивал на новаторстве образа Наденьки, которая считает «за собою право распоряжаться по-своему своим внутренним миром». В ее свободном выборе сначала Александра Адуева, а потом графа, по мысли Гончарова, и « — безмолвная эмансипация, протест против беспомощного для нее авторитета матери» (8, 110). Не менее интересным получился и характер Лизы, жены Петра Адуева, который, по словам Белинского, «задушил ее в холодной и тесной атмосфере». В целом критик считал женщин, созданных Гончаровым, «новостью» в отечественной литературе*8.
Судя по репликам, разбросанным в письмах разных лет, Гончаров на протяжении всей жизни продолжал ценить Жорж Санд-художника, открывшего новые стороны в изображении страсти, психологии супружеской жизни, создании женских типов. В письме к И. С. Тургеневу от 28 марта 1859 года, размышляя об образе «восторженной девушки», которую тот хотел вывести в романе «Накануне», Гончаров писал: «... Если же это действительно , то такой женщины ни описывать, ни драматизировать нельзя; ее надо спеть и сыграть теми звуками, какие только есть у Вас и ни у кого более. Я разумею восторженную, как fleuriste в «André» у Ж. Занд. Но такие женщины чисты; они едва касаются земли, любят не мужчину, а идеал, призрак, а Ваша убегает за любовником в Венецию» (8, 261—262).
Спустя десять лет в письме к Е. П. Майковой в апреле 1869 года он вспомнил совсем другой женский образ Жорж Санд в связи с судьбой уже собственной героини Веры. «Вы сознаетесь, — писал Гончаров, — что ничего еще не выработалось. Следовательно, романисту остается выдумать и узаконить еще небывалое положение для женщины — или если и бывалое, то терпимое, с значительным снисхождением, и прежде и теперь: Жорж Занд в своей “Лукреции Флориани” захватила много — и, конечно, кое-что завоевала...» (8, 350).
Женевьева, отличающаяся чистотой, поэтичностью и благородством души. Ее образ призван был подкрепить веру автора в то, что «есть избранные натуры, которые развиваются сами собою и во всех положениях, в каких угодно случаю произвести их на свет»*9. Во втором приведенном письме Гончаров упомянул наиболее дискуссионный вариант женского характера. Писательнице удалось убедить современников в том, что женщина может иметь несколько детей от разных возлюбленных и при этом оставаться внутренне порядочной, достойной уважения и любви.
Гончаров с негодованием отвергал тех женщин-писательниц, которые стяжали себе успех благодаря обращению к модной теме женской эмансипации. Не случайно он назвал роман Андре Лео «Скандальный брак» («Le Mariage scandaleux») «посредственностью» (8, 365). А из письма к М. М. Стасюлевичу 5 ноября 1869 года ясно, что он считал его автора, довольно известную французскую писательницу, «почти совсем бездарной», «с пером скучным и вялым». По его убеждению, совершенно недопустимо «прославлять» ее «за то только, что она предалась вопросу об эмансипации женщин, подбирая жалкие крохи после такого таланта, как Жорж Занд» (8, 375).
Наконец, в письме к датскому литератору и переводчику П. Г. Ганзену 24 мая 1878 года, перечисляя писателей, имеющих «обширные, всесветные права» на «европейскую известность», Гончаров поместил Жорж Санд рядом с такими «орлами», как Диккенс, Теккерей и В. Гюго (8, 464).
Таким образом, Жорж Санд оставалась для русского писателя бесспорным художественным авторитетом и в его преклонные годы. Тем более, как справедливо заметил В. А. Недзвецкий, «есть веские основания утверждать: автор знаменитой романной «трилогии», усвоивший в ней многие уроки мировой литературы <···>, прошел и творческую школу Жорж Санд». Исследователь убедительно продемонстрировал «параллели, аналогии и переклички» между «Обрывом» и сандовским романом «Мопра»*10«предвосхитил» не только «Обрыв», но и «Обломова».
«Мопра» («Mauprat», 1837) занимает особое место в творчестве Санд. Настойчиво разрушая церковно-христианскую мифологему нерушимости брака в своих ранних «романах страсти», писательница, казалось бы, неизбежно должна была прийти к проповеди свободной любви. Вместо этого она неожиданно выступила с поэтизацией супружеского союза, основанного на глубоком чувстве, взаимном уважении, общности духовных интересов. Демонстрируя неутомимую изобретательность в сюжетостроении, она показала перерождение, а вернее, рождение человека под воздействием любви. Используя миф о Пигмалионе в перевернутом виде, она юную девушку сделала «воспитателем» полудикаря, выросшего в разбойничьей шайке. Эдме терпением, настойчивостью удалось вырастить для себя идеального мужа. Восьмидесятилетний неутешный вдовец, Бернар Мопра, от лица которого ведется повествование, заключает его словами: «Она была единственной женщиной, которую я любил, никогда другая не привлекла моего взора, не испытала страстного пожатия руки»*11.
Таким образом, Жорж Санд изобразила «любовь исключительную, — вечную — до брака, в браке и после того, как оборвется жизнь одного из супругов» (с. 301). Впоследствии в обращении «От автора» к переизданию произведения в 1857 году она так объяснила свою концепцию: «Брак <···> предстал передо мною во всем нравственном величии своих принципов <···> Идеалом любви является, безусловно, верность до гроба» (с. 291).
Этот роман вызвал восторженную рецензию Белинского в 1841 году. Критик назвал «глубокой и поэтической» основную «мысль» произведения: «молодой человек, воспитанный в шайке феодальных воров и разбойников, влюбляется со всею силою дикой и девственной натуры, в девушку с душою возвышенною, характером сильным, и тем не менее прекрасную и грациозную. Действием непосредственного влияния своей красоты и женственности она обуздывает животные и зверские порывы его страсти, постепенно из дикого зверя делает ручного зверя, а потом и человека, научив его любить кротко, почтительно, благоговейно и беззаветно, всего ожидать от любви, а не от прав своих, и свято уважать личную свободу любимой женщины». Критик высоко оценил и поэтическое воплощение этой идеи в произведении: «Рассказ Жоржа Занда — это сама простота, сама красота, сама жизнь, сам ум, сама поэзия. Сколько глубоких, практических идей о личном человеке, сколько светлых откровений благородной нежной души! И какая человечность дышит в каждой строке, в каждом слове этой гениальной женщины!»*12
Хотя время действия у Санд перенесено в XVIII век и относится к кануну Великой французской революции, а у Гончарова события приближены к 1840-м годам, есть много общего в общественно-исторических ситуациях, обрисованных в обоих романах. Писатели запечатлели эпоху динамичного проникновения в общество новых, либеральных идей, процесс «брожения умов», между прочим, и по поводу отношения между полами.
Бернара Мопра, не только усвоено, но и усилено Гончаровым. Если главные герои Жорж Санд ровесники, и цивилизующее воздействие Эдме на юношу объясняется ее несомненным преимуществом в полученном воспитании, то между Обломовым и Ольгой Ильинской возникает иное, поистине парадоксальное соотношение. Илья Ильич не только получил университетское образование (абсолютно недоступное женщине в России XIX веке), но и на десять с лишним лет старше девушки. И тем не менее тридцатилетний мужчина позволяет ей руководить своим поведением, подчиняется ее требованиям как «школьник». Развивая подобным образом главную сюжетную линию, автор не оставляет у читателей и тени сомнения в возможности такого развертывания событий. Не случайно и мудрый Штольц робеет перед Ольгой. Героиня Гончарова называет при этом Обломова «Галатеей, по отношению к которой ей самой приходилось быть Пигмалионом» (4, 239).
Использование известного мифа в перевернутом виде стало возможным благодаря новаторству центрального женского образа. Известно, как долго роман не продвигался, потому что не была найдена главная героиня. Поначалу, до отъезда в кругосветное плавание, Гончаров намеревался включить в программу «Обломова» некую страстную женщину, которая должна была вывести героя из состояния спячки и прозябания*13. Но писатель постепенно отходит от первоначально задуманной «страстной Ольги», заменяя ее «гордой Ольгой» (4, 243—244). И в подобной переработке образа, ставшего «душой романа» (4, 238), Гончаров шел к очень близкому характерологическому совпадению с Жорж Санд.
Ольга — характер, в котором реальные конкретные черты слились с вечным христианским идеалом. Ее роль в «романе» с Обломовым уподобляется «путеводной звезде, лучу света» (4, 281), а сама девушка сравнивается с ангелом. Не случайно Илья Ильич видит: «... вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору... Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как бы улетает» (4, 281).
Подобные ассоциации возникают при виде Эдме у влюбленного в нее Бернара. Появление юной красавицы вызывает нечто подобное благоговению в душе полудикаря: «От нее веяло спокойствием, прямодушием и чистотой», так что им «овладело желание пасть на колени» (с. 331). Приглядевшись к внешности девушки, герой Жорж Санд увидел, что она «хороша, как ясный день»: «Стройная, довольно высокого роста, она держалась удивительно непринужденно. <···> Она по натуре была весела и бесстрашна: горести людские еще не посмели коснуться этого ангела» (с. 333). На протяжении нескольких лет разлуки Эдме живет в памяти ее возлюбленного, «подобно мадонне, к которой неустанно возносят моления, хотя лицезреть ее не дано» (с. 440).
«ангельское существо» (с. 440), а для Обломова Ольга — «божество» (4, 220). И это не традиционная дань романтизму. Наоборот, портрет Ильинской нарочито антиромантичен, он весь построен на отрицании традиционного для романтической эстетики канона красоты: «Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ,... ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миниатюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда» (4, 195). Далека от традиционного представления об «ангельской» красоте и внешность Эдме, цвет лица которой «утратит первоначальную девическую свежесть» (с. 465).
При этом в обеих героинях подчеркивается физическое здоровье. Эдме прекрасная наездница; «сильная и подвижная», она «сочетала в себе прелесть нежной девической красоты с энергией физически и нравственно здорового человека» (с. 377). «В жилах ее текла горячая кровь; когда Эдме не была поглощена умственной деятельностью, ей хотелось двигаться, быть на свежем воздухе» (с. 464). С другой стороны, можно вспомнить, как часто неуемная энергия и подвижность Ольги (особенно ее символические подъемы в гору, на которой она любила гулять), приводили в отчаяние Обломова.
Но еще более героини Жорж Санд и Гончарова похожи внутренне. Пожалуй, самой яркой их общей чертой является гордость. Ф. М. Достоевский считал гордость типологическим свойством характера жоржсандовских женских образов. В статье «Несколько слов о Жорж Занд» (1876) он писал: «Правда, не любила она <···> выводить в романах своих приниженных лиц, справедливых, но уступающих, юродливых и забитых, как почти есть во всяком романе у великого христианина Диккенса; напротив, воздвигала своих героинь гордо, ставила прямо цариц»*14. Несмотря на то, что гордость — самый страшный, как известно, по христианскому учению, грех, писатель нашел ему оправдание. По его убеждению, гордость может быть двоякого свойства. Порочна гордыня, предполагающая «вражду» и «основанная на том, что я, дескать, тебя лучше, а ты меня хуже». А у Жорж Санд он увидел «лишь чувство самой целомудренной невозможности примирения с неправдой и пороком». И это, по его мнению, не исключало «ни всепрощения, ни милосердия; мало того, соразмерно этой гордости добровольно налагался на себя и огромнейший долг». И вопреки злопыхательству всех противников женской эмансипации, считавших Жорж Санд проповедницей разврата, Достоевский настаивал на прямо противоположном. По его словам, она «была, может быть, одною из самых полных исповедниц Христовых», и «никто... из современных ей поэтов не носил в душе своей столь чистый идеал невинной девушки — чистый и столь могущественный своею невинностью»*15.
Эдме очень хорошо соответствует приведенной характеристике Достоевского, потому что ее гордость «никогда не исключала милосердия, прощения обиды, даже безграничного терпения, основанного на сострадании к самому обидчику»*16«Эта гордая, бесстрашная девушка была приветлива и ласкова с людьми, ниже ее стоящими <···>» все окрестные бедняки считали ее добродетельной и скромной» (с. 377).
Героиня Жорж Санд, как и Ольга Ильинская, выросла без матери, а ее «бесконечно добрый отец доверял ей во всем, не мешал вдохновенным исканиям юной души, поэтому духовный мир Эдме складывался как бы сам по себе» (с. 376). «Воспитанная на лоне природы», она «страстно» любила «идеалистическую философию» и поэзию (с. 377). Ольга развивалась не менее интенсивно. Обладая пытливым умом, она увлеченно читала, интересовалась научными проблемами, что не мешало ей глубоко чувствовать и понимать музыку. В обеих девушках счастливо соединились ум и сердце. Обе они отличались «несветскостью». В Ольге не было «ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры», поэтому ее и «обходили умные и бойкие “кавалеры”» (4, 193). Эдме также равнодушна к свету: ей «попросту нет <···> дела» до его суждений (с. 402).
Но независимость и нравственная самостоятельность героинь не мешает их высоким представлениям о любви. Ольга Ильинская исповедует любовь-долг. Не соглашаясь с тем, что ее чувство можно назвать «влюбленностью», она ищет более серьезного определения, и размышления двадцатилетней девушки приводят в замешательство Обломова, прозревшего в ее словах мудрость шекспировской Корделии. «Жизнь — долг, обязанность, следовательно, любовь — тоже долг: мне как будто бог послал ее, — досказала она, подняв глаза к небу, — и велел любить» (4, 247).
Схожее понимание любви раскрывает и Эдме в разговоре со своим учителем аббатом. «Если под словом любовь вы разумеете доверие и дружбу, тогда я люблю де ла Марша, — серьезно ответила она, — если же вы разумеете под этим сострадание и участие, я люблю Бернара, Остается выяснить, какое из этих чувств сильнее. <···> я чувствую, что страстно люблю одного только отца и способна отдаться всей душой только велению долга» (с. 406). В конечном итоге в своей любви к Бернару она воплотила все составляющие этого чувства: доверие и дружбу, долг и сострадание, а также долго сдерживаемую страсть. Осуществлением этой гармоничной любви в счастливом браке и завершается роман, в котором, говоря словами Достоевского из его статьи о Жорж Санд, воплотилась «безукоризненная форма поэмы»*17. «Поэма любви Обломова» (8, 238) перешла, однако, в драму. Но одухотворенный и психологически достоверный образ Ольги Ильинской заставляет вспомнить о художественных открытиях французской писательницы, оказавших, по всей видимости, влияние на Гончарова.
любить определяла в глазах обоих художников истинную сущность человека. Но и в самой философии любви двух писателей можно найти общие корни, а именно синтез неоплатоновской концепции, взглядов романтиков и христианского учения о всеобщей любви.
Сноски
*1См.: Кафанова О. Б. Жорж Санд и русская литература XIX века. (Мифы и реальность) 1830—1860 гг. Томск, 1998.
*2Шашков С. С. 270.
*3Писемский А. Ф. Собр. соч.: В 5-ти т. М., 1983. Т. 4. С. 236.
*4Там же. С. 236—237.
*5Сама Жорж Санд вполне осознавала дискуссионность образа главной героини и беспокоилась о его читательском восприятии. Она обращалась в письмах к знакомым с просьбой сообщить ей, какие чувства вызывает у них Лукреция, не испытывают ли они к ней презрения или ненависти. (Sand George. Correspondence. Textes ré unis, classé s et annoté s par Georges Lubin. Paris, 1970. Т. 7. Р. 398.)
*6 И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. М., 1980. Т. 8. С. 92. Ниже ссылки даются в тексте по этому изданию с указанием тома и страницы.
*7Соловьев Е. И. А. Гончаров. Его жизнь и литературная деятельность. Биографический очерк. СПб., 1895. С. 15.
*8Белинский В. Г. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13-ти т. Т. 10. М., 1956. С. 327.
*9Занд Жорж. Андре // Отечественные записки. 1843. Т. 26. Январь. Отд. I. С. 100
*10 В. А. В свете традиции («Обрыв» И. А. Гончарова и «Мопра» Жорж Санд) // Недзвецкий В. А. От Пушкина к Чехову. М., 1997.
*11Санд Жорж т. Л., 1971. Т. 3. С. 301. Далее ссылки на произведение даются с указанием страницы в тексте.
*12Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 5. М., 1954. С. 175.
*13Чемена О. М. Создание двух романов. М., 1966. С. 208.
*14 Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. Л., 1981. Т. 23. С. 37.
*15Там же. С. 35—37.
*16Там же. С. 37.
*17Там же. С. 36.