Кибальчич Л. А. Гончаров и Дюамель // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 130—134.
ГОНЧАРОВ И ДЮАМЕЛЬ
“Салавеновский цикл” (1920—1932) Ж. Дюамеля (1884— 1966) — одного из крупнейших представителей реализма во французской литературе XX века является предметом неослабевающего внимания критики с момента его появления и до сегодняшнего времени. В отечественном и зарубежном литературоведении произведению посвящен ряд научных работ, авторы которых, давая ему общую высокую оценку (на пример, французский исследователь Симон П. утверждает: “Жорж Дюамель ничего не писал более глубокого, более оригинального и более изысканно-тонкого...)1, особо отмечают, что во французской литературе именно образ главного героя пенталогии — Салавена наиболее приближен к героям русской классической литературы в силу присущего ему не обычного духовного мира. Большинство русских (Вейдле В., Розенталь Л., Рыкова Н.) и французских (Бродэн П., Кюрнье П., Тэрив А.) литературоведов говорят о влиянии Гоголя, Достоевского, Чехова на творчество Ж. Дюамеля. И это не вызывает сомнения. Но примечательно, что современная американская исследовательница Кнэпп Беттин2, указывая на связь образа Салавена с героями русской литературы XIX века, подчеркивает воздействие на французского писателя и творческого опыта Гончарова.
“Эссе о романе”, которое увидело свет в сере дине 20-х годов, Ж. Дюамель замечает, что французская литература, следуя своим настоящим традициям, “пытается воспользоваться всеми уроками и собрать мед со всех цветков мира”3. Прибегая к образному выражению писателя из этой работы, считаем возможным заключить, что, используя уроки русской классической литературы, он “собирал мед” и с “цветка” художника Гончарова. Насколько органично, в силу каких закономерностей становится возможной “перекличка” несомненно самобытных нравственных идеалов русского и французского писателей — вопрос специального исследования. Решаться он должен на подробном и конкретном сопоставительном анализе художественных текстов их произведений.
Наша задача сводится к тому, чтобы наметить некоторые “точки соприкосновения” и “точки отталкивания” в творчестве этих писателей. А присутствуют они, например, — и “Обломове” и в “Салавеновском цикле”, в частности, начиная с того, что герои романов — ровесники. Обломов “был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности”4. Салавену тоже было чуть больше тридцати лет и внешность его была довольно привлекательной. Оба они чиновники, но обоим претит чиновничья служба.
Обломов и Салавен — герои, более склонные к размышлениям, к рефлексии, чем к определенным действиям. Характерно, что в Салавене постоянно жило стремление к совершенствованию внутреннего мира, к высоконравственной культуре общения. Не случайно автор доверяет ему такие слова: “Я буду обладать миром. Я буду наконец обладать самим собой. Я спасен. Я способен любить”5“В моей жизни царит принцип неточности и беспорядка”6
Известный гончарововед Мельник В. пишет: “Парадоксально, но факт: единственным героем, пытающимся переделать себя, является во всем творчестве Гончарова Илья Обломов”7. Творчество Ж. Дюамеля значительно и много образно. Его перу принадлежат поэтические сборники (“Прежде всего человек”, 1910; “Спутники”, 1912 и др.), сборники рассказов (“Жизнь мучеников”, 1917; “Цивилизация”, 1918 и др.), пьесы (“Под тенью статуй”, 1912; “Деянья атлетов”, 1920), романы (“Гора Хорив”, 1926; “Бурная ночь”, 1928), цикл романов “Хроника семьи Паскье” (1933—1945).
Тщательный анализ этих произведений обнаруживает несколько аналогичный с гончаровским факт: единственным героем, пытающимся переделать себя во всем творчестве Ж. Дюамеля, является Салавен.
“...без стремления к идеалу гончаровское творчество просто немыслимо: оно все, от начала до конца, есть поиск “нормы” жизни, поиск тех нравственных идей и принципов, которые способны вооружить человека для достижения морального совершенства. Причем, “идеальный” пафос нарастал в произведениях Гончарова — от романа к роману, так что, дописывая “Обрыв”, он уже восклицает в тревоге: “Я боюсь..., что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов...”8, — отмечает Мельник В. И. Пользуясь его терминологией, заметим, что “нарастание идеального пафоса” прослеживается и в пенталогии о Салавене.
Каждый роман цикла (“Полуночная исповедь”, 1920; “Двое”, 1924; “Дневник Салавена”, 1927; “Лионский клуб”, 1929; “Такой, как есть”, 1943) — своеобразный эксперимент в определении личности Салавена, “проверка” его идеалов.
В “Полуночной исповеди” герой пытается наглухо замкнуться в себе, в своем собственном мире. События романа “Двое” — испытание внутреннего мира героя дружбой, с самого начала обреченной на неудачу из-за полярности на тур: активности Эдуарда и бездеятельности Салавена. В романе “Дневник Салавена” идет своеобразное расширение круга эксперимента — “экзамен” героя на возможность “стать святым”. Салавен предпринимает новое усилие: помочь и своей душе, и другим людям. Но выход в сферу жизни терпит неудачу. В “Лионском клубе” описывается попытка героя найти себя в общественной жизни, проводится испытание Салавена новым мировоззрением. В заключительном романе “Салавеновского цикла” (“Такой, как есть”) рисуется попытка Салавена проверить себя на возможность быть “святым”, но уже в условиях нецивилизованного, относительно патриархального мира Северной Африки.
“круг”, по которому двигался Салавен в стремлении к совершенствованию. Хотя поиск “нормы” жизни у Ж. Дюамеля не отмечен той глубокой связью с исторической практикой, что присуще Гончарову, но и он обеспокоен тем, что герой его не поднялся на высоту его идеалов.
Дюамель не пытался в “Салавеновском цикле” представить “портрет абсолютно идеального человека”. Но и Ж. Дюамель — писатель “с ярко выраженным стремлением к идеалу”. К такому выводу приводит весь объективный ход событий в его произведении.
По наблюдению Мельника В. И. “... каждый из представленных типов” — и “рассудочный”, и “сердечный” — претерпевает в творчестве Гончарова определенную эволюцию, все более приближаясь к “идеалу” (возможному для этого типа)”9. Однако Салавен, сочетающий в себе, на наш взгляд, одновременно тип героя и “рассудочного”, и “сердечного”, оказывается в итоге, в отличие от гончаровского героя, лишенным духовной эволюции. Нахождение Салавена в конце романа в больнице означает крах его надежды на возможность осуществления программы нравственного самосовершенствования. Но вряд ли это можно связывать с крушением нравственного идеала автора. Знаменательно, что перед смертью Салавен (умирает он, как и Обломов, дома, лежа на диване), обращаясь к своей жене Маргарите, говорит: “О! Если бы я мог начать жизнь сначала, мне кажется, что я знаю, как это было бы просто. Как бы мы были счастливы”!10.
“Салавеновского цикла” звучит такое авторское обращение к нему: “Спи, мой друг, мой несчастный брат ..! Товарищ моей молодости и моей зрелости. Я действительно заставил тебя моей рукой и для меня достаточно много страдать”11. Страдать из-за попыток овладеть собой.
“Гончаров уверен, что единственно верный путь к мировой гармонии — работа личности над собой, самосовершенствование”12.
Уверен в этом и Ж. Дюамель, сумевший подняться над частным, создавший образ Салавена, заключающий в себе большое нравственное и социальное обобщение и испытавший на своем творчестве (может быть и косвенно) “масштаб художнического мышления” русского писателя Гончарова.
1 Симон П. История французской литературы XX века. Т. 1. — П. 1967 г. С. 165.
2 Б.
3 Дюамель Ж. Эссе о романе. — П., 1925. С. 3.
4 Гончаров И. 25.
5 Дюамель Ж. Полуночная исповедь. — П., 1923. С. 165.
6 Там же. С. 49.
7 В. И. А. Гончарова. — К., 1991. С. 74.
8 Там же. С. 141.
9 Там же. С. 74.
10 Ж. Такой, как все. — П., 1932. С. 16.
11 247.
12 Там же. С. 74.