Краснощекова Е. А. И. А. Гончаров: Bildungsroman на русской почве // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 7—19.
И. А. ГОНЧАРОВ:
BILDUNGSROMAN НА РУССКОЙ ПОЧВЕ
Русская литература ее «золотого века» произрастала в атмосфере европейской культуры: зарубежные издания с увлечением (и обычно в оригинале) прочитывались русскими гениями. И только сегодня, уже в XXI столетии, при изучении литературного процесса XIX века всплывает во всей полноте истина: в его развитии первозначимыми оказывались именно влияния литературы Европы с ее глубокими традициями, а взаимовлияния только складывающихся феноменов внутри самой русской литературы оказывались далеко не столь значимыми, как это настоятельно подчеркивалось во многочисленных исследованиях недавней советской поры. Это суждение выглядит особо справедливым при жанровом подходе к изучению русской прозы, поскольку именно жанр — «представитель творческой памяти в процессе литературного развития. Именно поэтому жанр и способен обеспечить единство и непрерывность »*1.
Именуя А. С. Пушкина «живым художественным университетом европейской культуры», Л. В. Пумпянский поясняет: Пушкин творил в убеждении, «что русская культура слагается не на провинциальных тропинках, а на больших путях общеевропейской культуры, не в глухом углу, а на свободном просторе международного умственного взаимодействия»*2. Это суждение, безусловно, приложимо и к творчеству И. А. Гончарова в целом. В своем первом романе «Обыкновенная история» (1847) он использовал перспективную европейскую форму, что явилась влиятельной жанровой составляющей так называемого «русского романа».
Созданию «Обыкновенной истории» предшествовали «поиски жанра» и опробование разных традиций*3. Неоднократно отмечаемое отталкивание Гончарова от романтизма, популярного в 30-е годы, привычно связывается с его тяготением к гоголевскому реализму. Но более основательно иное объяснение: позицию писателя формирует его активный интерес к философии и эстетике прошедшего века — эпохе Просвещения. «Гончаров — это просветитель в традиции Канта и воспитатель в духе Шиллера. Он апеллирует к вере в идеал, к рассудку и свободе воли», — заключает П. Тирген*4.
М. Карамзин, которому, как известно, следовал Гончаров и в системе образов первого романа, и в концепции Вселенной во «Фрегате «Паллада». Карамзин «пересадил» на русскую почву из Европы два популярных жанра с четкими приметами: Travelogue («литературное путешествие») и Bildungsroman(«роман воспитания»). Первый из них в форме «сентиментального путешествия» (вослед Л. Стерну) соединился со вторым, создав неповторимый облик «Писем русского путешественника»*5. Одно из наиболее смелых первооткрытий Карамзина — это до сей поры недооцененный, единственный его роман-«Рыцарь нашего времени» (1802—1803). В соответствии с избранным хронотопом он близок «сентиментальному роману руссоистского типа» (градация М. М. Бахтина). В соответствии с «принципом оформления героя» — это типичный Bildungsroman, в котором отозвался опыт прочтения «Юлии, или Новой Элоизы» и «Исповеди»*6.
На Западе печатались и печатаются многочисленные работы, посвященные истории и теории Bildungsroman(a)*7. Заслуга разработки проблем этого жанра в России принадлежит М. М. Бахтину («Роман воспитания и его значение в развитии реализма»). В качестве «единого принципа оформления героя» в таком романе им представлен «момент существенного становления человека <···> Сам герой и его характер становятся переменной величиной в формуле этого романа. Изменение героя приобретает , а в связи с этим в корне переосмысляется и перестраивается весь сюжет романа. Время вносится внутрь человека, входит в самый его образ, существенно изменяя значение всех моментов его судьбы и жизни»*8«История Агатона» К. М. Виланда (1766—1777) и «Ученические годы Вильгельма Мейстера» И.-В. Гете (1777—1796). При всех достоинствах многотомного произведения Виланда о перипетиях духовного взросления греческого юноши в эпоху Древних Афин образцом подобного жанра признается роман Гете, отсюда и появление термина «роман школы Вильгельма Мейстера».
Важно подчеркнуть, что «Обыкновенная история» появилась уже тогда, когда знаменитый роман Гете «из активного фактора современного литературного развития превратился в памятник культурного наследия прошлого»*9. «Память жанра» требовательно заявила о себе на русской почве, и роман Гончарова встал в ряд с другими европейскими романами «школы Вильгельма Мейстера», которые рисуют «некоторый типически повторяющийся путь становления человека от юношеского идеализма и мечтательности к зрелой трезвости и практицизму. Этот путь может осложняться в конце разными степенями скепсиса и резиньяции»*10. Для таких романов «характерно изображение мира и жизни как опыта, как школы, через которую должен пройти всякий человек и вынести из нее один и тот же результат — протрезвение с той или иной степенью резиньяции»*11.
«всякий человек» и «один и тот же результат». Гончаровым судьба Александра Адуева мыслилась тоже вне рамок определенного времени и конкретной страны: «...обыкновенная история значит история — так по большей части случающаяся, как написано»*12«типически повторяющийся путь становления человека» в классическом романе воспитания: Адуев «выражает собой именно юношеские порывы, составляющие обыкновенную историю всех молодых людей, и потом превращается в тип положительного человека (дядя), как бывает с большинством» (8, 427).
«белокурый молодой человек, в цвете лет и Здоровья» (1, 37). Он — один из многих, но не в узко бытовой среде, а в параметрах куда более широких: он «спал, как следует спать двадцатилетнему юноше» (1, 33). Естественно, что Время как феномен (а не его исторические, социальные приметы) выходит в «Обыкновенной истории» на первый план, и именно Время становится организующим компонентом развития ведущего характера и, соответственно, сюжета романа. Само Пространство (вторая составная хронотопа) несет на себе знак Времени («Грачи» и «Петербург» — разные «века») и в этой функции, прежде всего, интересует писателя.
Bildungsroman, или «роман воспитания» всегда моноцентричен: рядом с главным героем другие выступают как персонажи второго ряда. В основе сюжетно-композиционной структуры этого типа романа лежит фазообразность, ступенчатость, поэтапность в развертывании судьбы героя. Герой Гете, Вильгельм, проходя школу жизни, постоянно находится в окружении многих и очень различных людей. Поэтому в роли Ментора (непременной фигуры «романа воспитания») выступают в той или иной форме все, с кем сталкивает его ученическая судьба. Но для героя Гете, пока он «не успел прийти в согласие с самим собой», хор наставников парадоксально не убыстряет, а удлиняет «годы учения», поскольку мнения их — не абсолютны, несут в себе, прежде всего, опыт их личной жизни. Только обретение взрослости через собственные кризисы и страдания признается Гете подлинным ученичеством.
Уже в своего рода прологе «Обыкновенной истории» (первая глава) заявлены в метафорическом обличии ведущие лейтмотивы «романа воспитания». «Дорога», что ведет в «чужую сторону», с ней связана мечта о «неизвестном, полном увлекательной и таинственной прелести» (1, 40—41). «Дом» — родовое гнездо, синоним защищенности, заботы, тепла и... скуки. Уход из дома в большой мир — тот поворот, с которого развертывается сюжет в избранном Гончаровым жанре. Если в «романе странствований» («романе больших дорог») предпочтение отдается координатам пространственным, то в «романе воспитания» сама дорога осмысляется во временных — Александру предстоит путь длиной в 15 лет. Гончаров сопровождает отъезд героя таким комментарием: «Перед ним расстилалось много путей, и один казался лучше другого. Скрывался от глаз только прямой путь, заметь он его, так тогда, может быть, и не поехал бы» (1, 41). Эта фраза, трактуемая специалистами по-разному, в контексте «романа воспитания» получает такое объяснение: «прямой путь» — путь самообретения (самопознания и самооценки). Его функция — помочь осуществить, используя признания Вильгельма Мейстера, «смутную мечту» с юных лет: «достичь полного развития самого себя, такого, каков я есть»*13. В ситуации Петербурга «дорога к себе» оказалась для Адуева куда более тяжелой, чем могла быть в усадьбе, где «самолюбие, и гордость, и честолюбие — все, в малом размере, коснулось бы сердца в тесных границах ... уезда» (1, 256).
баловня дворянской усадьбы), так что «русская почва» внесла свои коррективы в описание вечного цикла человеческой жизни, усложнив динамику взросления героя (а в романе «Обломов» (1859) и вообще поставив под вопрос сам успех подобного процесса). Гете замечает в своем романе: «Хуже нет, как если внешние обстоятельства вносят коренные перемены в положение человека, когда он мыслями и чувствами не подготовился к ним. Тут возникает как бы эпоха без эпохи, разлад становится все сильнее, чем меньше человек сознает, что он не дорос до нового положения» (232).
В Петербурге подростковый максимализм племянника высмеивается трезвым, рассудительным дядей в постоянных взаимных спорах. Форма развернутых диалогов, проясняющих позиции ведущих героев, — повторяющаяся примета литературы эпохи Просвещения (достаточно указать на философские повести Д. Дидро). В «Истории Агатона» целые главы представляют собой диалоги-споры героя с оппонентом-софистом. В начальных главах старший Адуев, поучая наивно-восторженного провинциала, обнаруживает тот солидный духовный потенциал, что восходит к роли Ментора, к примеру, из романа Ж.-Ж. Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762), влияние которого столь очевидно в главе «Сон Обломова» и в рассказе о детстве и отрочестве Штольца*14. У истоков этой обязательной в «педагогическом романе» фигуры стоит наставник из романа Ф. Фенелона «Приключения Телемака» (1669). Одновременно Адуев-старший (уже и в последующих главах) сохраняет и функцию резонера-оппонента, а также психологического антипода младшего, до той поры, пока в эпилоге «два возраста» не меняются местами (младший становится старшим).
В романе Гете среди персонажей второго ряда особое место отведено другу, антиподу и оппоненту Вильгельма — Вернеру. Контраст и двойничество — организующий принцип построения системы образов романа Гете (подобный принцип налицо и в романистике Гончарова). Вернер, «дотошный и рассудительный», был «один из тех надежных, твердо определившихся в жизни людей, которых принято называть холодными, потому что они не вспыхивают по любому поводу мгновенно и явно, его отношения с Вильгельмом носили характер постоянной розни, только укрепляющей постоянную привязанность, ибо, невзирая на различие образа мыслей, каждый извлекал из другого для себя выгоду» (49). Вернеру отводится и особая сюжетная роль (отчасти воспроизведенная Гончаровым в Адуеве-старшем): встречи, перепалки и переписка друзей отмеряют и комментируют этапы ученичества Вильгельма. У Гете представлены два самостоятельных характера, не повторяющих в своем развитии друг друга. Взросление Вильгельма совершается по сложной программе и не сводится к схеме повторяемости — совпадения возрастов, что избрал Гончаров.
«воспитания чувств», что совершается через увлечения, разочарования и, наконец, обретение идеальной любви. Каждая встреча обогащает героя сопереживанием «другой души» и самопознанием, и таким образом он движется по лестнице возмужания. Вильгельм проклял Мариану и только много позднее понял, насколько ошибся в своем приговоре, увлекался Флориной, невольно презирая ее, уважал Аврелию, но не мог полюбить ее, чтил Терезу. Наконец, «прекрасная душа» — Наталия приковала его к себе особой (мистической?!) цепью. Этот последний сюжет органичен для философского романа Гете, где духовные наставники (таинственные Незнакомцы) руководят героем и становятся его проводниками в таинственный Орден Башни — общество, участники которого исповедуют самоотречение и альтруизм.
«крыльях воображения», что переживает Вильгельм в отношениях с Марианой. «Всегда и всюду он говорил с собой, сердце его то и дело переливалось через край, в пышных выражениях он многоречиво изливал перед собой свои благородные чувствования. Он убеждал себя, что это явственное знамение судьбы, что через Мариану она протягивает ему руку, чтобы он мог вырваться из затхлого застоя мещанской жизни, от которой давно жаждал бежать» (28). Чувство Вильгельма к Мариане требовательно и пылко. В любовной эйфории «он целовал медное кольцо, которым стучались в ее дверь, он целовал порог, который переступали ее ноги, и согревал его огнем своей груди» (28) и... упал с небес на землю после прочтения записки любовника Марианы.
«шиллеровской эйфории» пережит Александром в любви к Наденьке. Гончаров в одном из писем попытался проанализировать «лирическое настроение», что «выходит... из воображения, и притом юного и неопытного». Формула Гончарова для такого чувства — «немое обожание», которому неминуемо грозит гибель из-за привычки или обмана (8, 314—315). Последний драматический вариант выпадает, вослед Вильгельму, на долю героя «Обыкновенной истории». Потеря любви — жесточайшее испытание и самый тяжелый урок в той школе жизни, что проживает Александр в романе. Но как именно «урок» он осознается лишь постепенно: изнемогая в страданиях, герой первоначально остается верен юношескому эгоцентризму, по-детски избегая ранящих самообвинений.
В наступившей затем поре «утраты иллюзий» в любовной сфере оживает новая мечта, способная вывести за пределы ежедневной рутины. Юноша не перестает верить, что «есть иная жизнь, иные отличия, иное счастье, кроме жалкой карьеры, которую он (дядя) себе избрал и которую навязывает ему, может быть, из зависти» (1, 200). Так в роман Гончарова входит тема «таланта» (осознание себя в творчестве), столь влиятельная в «романе воспитания» Гете (да и в жанре в целом). Гете пишет: «После любви и наряду с любовью был для него (Вильгельма) источником радости и надежд — свой поэтический и актерский талант» (63). Разочарование в первом совершается довольно быстро, и Вильгельм находит в своих творениях «избитое подражание избитым образцам», «натужные школярские упражнения». Тем не менее потеря творческих радостей приводит к душевному кризису: Вильгельм «решительно отрицал за собой всякое преимущество, всякую заслугу, могущую поднять его над обыденностью, чем доводил свое немое отчаяние до предела» (63). Именно в таком состоянии герой бросает свои стихи в огонь («К чему такие крайности» — реакция рассудительного Вернера).
«Театральная миссия») — важнейшее звено его «ученических лет». Театр в соответствии с просветительскими идеями представлен Гете как подлинная школа воспитания (понимания самого себя и внешнего мира, непростого сближения с ним). Вильгельм убегает от перспективы стать торгашом... в Театр, где «человек образованный — такая же полноценная личность, как и представитель высшего класса» (238). Мотив социальной дискриминации, естественно, отсутствует в романе Гончарова, посвященном взрослению дворянского отпрыска. Но безнадежность выбора, диктуемая «русской почвой», очевидна: Александр убегает от перспективы сонной, сытой (обломовской!) жизни только для того, чтобы стать «винтиком» столичной бюрократической машины.
Чем стала для Вильгельма новая среда обитания? «Был ли театр как выбор, как выход желанной находкой для безалаберного, беспокойного человека, которому хотелось продолжать жизнь, неприемлемую для бюргеровского уклада, или все это было иначе, чище, достойнее?» (225). Ответ — во встрече с искусством Шекспира и временной самоидентификацией с Гамлетом. Но главный вопрос — наличие таланта — все же настигает Вильгельма: «...я воображал, что могу развить в себе талант, к которому у меня не было ни малейших задатков» (407). Герой, многое пережив, покидает мир Театра и уходит в мир Жизни, чтобы заводить связи с людьми, «чье общество должно во всех смыслах поощрить ... к положительной и благонадежной деятельности». Голос любви и ответственности перед другими — прежде всего, сыном и Миньоной — приглушает «голос тщеславия», который звучал в актерских притязаниях Вильгельма.
«Неодолимые побуждения к творчеству», охватившие Адуева, представлены Гончаровым как обыкновенная примета молодости, стремящейся к самовыражению и самоутверждению, готовой к дерзаниям и жаждущей славы. К тому же Александр после разрыва с Наденькой привязался к труду писания как к последней надежде. Для юного идеалиста жизнь без увлечения — «голая степь, без воды, без зелени, мрак, пустыня... хоть в гроб ложись!» (1, 200). Завершается это очередное упоение — суровым приговором: «...а его (таланта) и следа нет» (1, 206). Сжигание Александром своих рукописей поистине символично. Гибнут в огне претензии стать Поэтом, то есть Гением, избранным Богом для служения Идеалу. Одновременно это и символ настигающего молодого человека отрезвения от юношеских грез и необоснованных амбиций. Эта сцена — момент горького самопознания гончаровского героя: он сам бросает бумаги в огонь (правда, не без сожаления).
В фазе душевного упадка, сменившего недавний энтузиазм, появление женского двойника Александра — Юлии продуктивно для развития основной темы романа. Герой всматривается в женщину как в собственное зеркальное отражение и значительно продвигается по пути трезвой самооценки. В то же время детально разработанная история воспитания Юлии (рассказ о ее отрочестве и обучении — этапах, не вошедших в историю Александра) позволяет говорить о более скрупулезном следовании именно жанру «романа воспитания» во второй части «Обыкновенной истории». Еще в «Рыцаре нашего времени» Карамзин в специальной главке описал «плавание» души Леона в книжном свете «для открытия... сокрытого», но в оценке самого этого «книжного света» проявил малопонятную снисходительность. Не такова позиция Гончарова. Описав особый круг чтения молодой женщины, он заключает: «Сердце у ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романической любви, которая существует в некоторых романах, а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна на деле. Между тем ум Юлии не находил в чтении одних романов здоровой пищи и отставал от сердца» (1, 224). Чрезмерная чувствительность при детской неразвитости ума породили желание спрятаться от жизни в выдуманном «мире фата-морганы» — симптом, превративший Юлию в вечную страдалицу. В сцене разрыва любовников Александр улавливает в ее стенаниях собственные недавние «искренние излияния», и ему мучительно стыдно.
«романе воспитания», как отмечалось, путь героя от «юношеского идеализма и мечтательности к зрелой трезвости и практицизму» осложняется «разными степенями скепсиса и резиньяции». Гончаров, следуя законам избранного жанра, последовательно воспроизводит эти самые «разные степени». В состоянии отчаяния и тоски Александр встает в оппозицию к ценностям своей среды, но его «бунт» выражается лишь в уходе от «образованного мира» в мир, где жизнь «менее заметна»: «один, вдалеке от толпы, я одеревенел: случись что хочет в этом сне — я не замечаю ни людей, ни себя» (1, 279). Однако на очередном сюжетном витке герой, которому, казалось бы, «оставалось уже немного до состояния совершенной одеревенелости», неожиданно «пробуждается», но лишь для того, чтобы спародировать поведение Дон Жуана (Печорина) в отношениях с «бедной Лизой». Эта интрига уничтожила в Александре остатки самоуважения, и обыкновенная история человеческого взросления включила в свой состав короткий эпизод попытки самоубийства.
За «смертью» следует искомое возрождение, которое свершается тоже поэтапно. Появление в романе великого Музыканта, чей концерт привнес «момент истины» в мучительные попытки Адуева достичь полного развития самого себя, такого, каков я есть» (1, 289), видится знаменательным. В немецком романе (на всех этапах его бытования сохранявшем философскую окраску) огромную роль играет Музыка, которая трактуется как средство познания Всеобщего и Высшего и признается метафизически адекватной им. У Гончарова музыкант-романтик, постигший внутреннюю жизнь человека, предстает воплощением самого Искусства, призванного вырвать слушателя из суеты дней и приобщить к высоким истинам и возвышенным чувствам. Александру именно после концерта открылась правда, в которой он не решался признаться себе: «Я горд и бессилен» (1, 280). Величие артиста, понял он, в мудрости сознания своей связи с целым миром («он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества» (1, 280)), а не в противопоставлении себя ему. Александр, наконец, перестал искать виновного вовне и вынес себе строгий приговор: «Я сам погубил свою жизнь. Я мечтал о славе, Бог знает с чего, и пренебрег своим делом: я испортил свое скромное назначение» (1, 280).
Тем не менее взросление столь упрямо не взрослеющего героя не могло завершиться без опыта «возвращения»: приезда «блудного сына» в родной дом. Если в столице отпадение от «образованного мира» давалось Адуеву так непросто, то в Грачах оно происходило естественно и безболезненно. Однако после полутора лет герой уже без раздражения начал вспоминать о Петербурге, где, «когда он хотел заснуть сном крота ... его беспрестанно пробуждали волнения зависти и бессильного желания» (1, 311). Так что в конце «Обыкновенной истории» весь образный строй неожиданно напоминает о ее начале. Снова возникает метафора «дороги» (выбора пути): «Зачем гаснут мои дарования? <···> Разве я не могу отыскать себе дороги?» (1, 314). Появляется вновь мотив бегства из «мира покоя» в мир волнений, но теперь уже... бегства навсегда. Круг замкнулся — «школа» пройдена.
«романе воспитания», рожденном эпохой Просвещения с ее апологией разума, итог «ученических лет» обязательно должен быть осмыслен и, более того, четко сформулирован. Такова и есть функция писем Адуева из усадьбы к дяде и тетке. Эти письма становятся подлинной кульминацией гончаровского романа. Не случайно именно в них ирония, долго отчуждавшая автора от героя, практически исчезает, и Адуев высказывает непосредственно гончаровские мысли. Подобный феномен типичен для классического «романа воспитания». В нем «ирония и юмор... служат средством проявления авторской позиции в тех эпизодах, где речь идет о заблуждениях и ошибках «вопрошающего героя», еще не достигшего искомого идеала. Наоборот, в сценах обретения героем этого идеала позиция автора и его резонера идентична»*15.
мог бы повторить вслед за Вильгельмом: «...большая отрада вспоминать о давних временах и давних безобидных заблуждениях, особливо в такие минуты, когда, благополучно достигнув определенной высоты и оглядываясь вокруг, мы можем обозреть пройденный путь. Приятно с чувством внутреннего удовлетворения привести себе на память те преграды, что порой удручали нас, представлялись неодолимыми, сравнить то, чем мы были еще совсем незрелыми юнцами, с тем, чем стали, созревши вполне» (414). Самооценки Александра в письмах четки и трезвы и построены на отрицании всех ролей, которые он сменил, прежде чем «прийти к себе»: «...к вам приедет не сумасброд, не мечтатель, не разочарованный, не провинциал, а просто человек, каких в Петербурге много и каким бы давно мне пора быть» (1, 315). Это заявление бросает ретроспективный свет на всю «обыкновенную историю» нелегкого проживания юности-молодости как самого духовного, а потому и наиболее драматического этапа в жизни человека. Как пишет Александр, «...все прожитое мной до сих пор было каким-то трудным приготовлением к настоящему пути, мудреною наукою для жизни, Что-то говорит мне, что остальной путь будет легче, тише, понятнее...» (1, 316).
В мудрых суждениях героя (и автора!) все иллюзии, мечты и ошибки оцениваются с позиции «нормы жизни» как вечные и неизбежные: «Не есть ли это общий закон природы, что молодость должна быть тревожна, кипуча, иногда сумасбродна, глупа и что у всякого мечты со временем улягутся, как улеглись у меня?» (1, 318). Собственная молодость видится Александру именно такой, какой не стоит стыдиться: «Кто ж не был молод и отчасти глуп? У кого не было какой-нибудь странной, так называемой заветной мечты, которой никогда не суждено сбываться?» (1, 317). Эти признания перекликаются со словами на последней странице романа Гете. Герой заявляет: «В минуту высочайшего счастья я не хочу вспоминать о тех временах!» Но Фридрих его поправляет: «Вам не следует их стыдиться, как людям не надобно стыдиться своего происхождения. Неплохие то были времена» (504).
Личность Александра, какой она предстает в письмах, являет собой пик его романной жизни: «Как Вы хороши были там!... Там Вы поняли, растолковали себе жизнь; там Вы были прекрасны, благородны, умны...» (1, 334), — с грустью обращается в эпилоге к племяннику Лизавета Александровна, чьими устами теперь говорит сам автор. В эпилоге Адуев-младший выглядит двойником старшего (рассудительного, насмешливого «практического человека»), верным его учеником в мирских делах. Такое «обесцвечивание» героя, казалось бы, — свидетельство определенного отхода от линии классического «романа воспитания», где уроки образования ума и «воспитания чувств» приносят (в духе просветительского оптимизма) в большинстве своем позитивные плоды, и за отрезвением следует больше приобретений, чем потерь. Гончаровский эпилог соотносится с финалами романов, созданных до классических — Виланда и Гете. Как пишет М. М. Бахтин, в романах «критического и абстрактного периода эпохи Просвещения <···> процесс становления героя приводит в результате не к обогащению, а к обеднению мира и человека» (курсив мой. — Е. К.). Герой «становится трезвее, суше и беднее»*16.
«Обыкновенной истории» — с учетом метаморфозы личности Адуева-старшего, слишком поздно осознавшего свою вину перед женой, обреченной на гибель. Ирония ситуации в том, что горькое раскаяние дяди совпадает с моментом торжества его рекомендаций в племяннике. Вполне логично предположить, что «очевидная победа благополучного Александра Адуева — просто начало его поражения, которым опечалена приближающаяся старость процветающего дяди», — считает Я. Лаврин*17«бедняком» и... очнется. Ведь подобное уже случалось («одеревеневший» герой — на концерте великого Артиста). По Гончарову, способность к пробуждению от самоуверенной удовлетворенности и духовной спячки — свидетельство бесконечной духовной потенции, заключенной в бренном человеке. В свете такой логики жизнь Александра не замкнута эпилогом. Рождается оксюморон — «открытый эпилог». Перед читателем лишь один виток судьбы героя и... впереди целая жизнь.
Подобное предположение поддерживается сопоставлениями с романом Гете. Ученические годы Вильгельма завершаются довольно неожиданно. В предпоследней главе, отвечая на один из вопросов Аббата (из секретного Ордена Башни), герой сообщает, что у него есть сын от Марианы — Феликс. Следует немедленная реплика: «Годы твоего учения миновали — природа оправдала тебя» (409). Вильгельм чувствует, что в этих словах зашифровано тайное содержание: «Все, что он замыслил насадить, должно произрасти для мальчика, а все, что он восстановит, должно быть рассчитано на много поколений. В этом смысле годы его учения пришли к концу, с чувством отцовства он обрел и все добродетели гражданина. Он сознавал это, и радость его не знала предела» (413). Здесь важно уточнение — «в этом смысле». По закону Природы, став отцом, Вильгельм перешел в иную возрастную категорию (молодость прошла). Но по законам духовного развития, присущим лишь человеку, его, возможно, ожидают новые превращения-метаморфозы: искания юности «Вновь и вновь открываются мне глаза на самого себя, но всякий раз понапрасну...» (501). Тайна жизни и линия судьбы видятся неподвластными пониманию: «Напрасно мы, люди, клянем самих себя, клянем свою судьбу. Мы жалки и обречены на вечное прозябание, и не все ли равно, собственная ли вина, веление ли свыше или случай, добродетель или порок, мудрость или безумие ввергают нас в погибель?» (502) — вопрошает герой. Вернеру показалось, что Вильгельм, повзрослев, образумился, хоть при этом и не без потерь: «Вырос, окреп, выровнялся, приобрел лоск и приветливость в обхождении <···> Правда, я не чувствую прежнего твоего простосердечия» (410). Однако в конце романа он опять упрекает друга в сумасбродстве: «Мои надежды, что ты образумишься, снова отсрочены на неопределенное время» (471).
Ирония финала — лишь одно из проявлений «иронии» как темы всей книги «Ученические годы Вильгельма Мейстера», полагает специалист по Гете Э.-М. Блэкол: «Вся система конфликтующих подходов, сама структура романа, построенная на диаметрально противоположных доводах, призвана продемонстрировать иронию самой жизни. Нет ничего навсегда определенного, ничего универсально обоснованного»*18«Обыкновенной истории» с ее «незавершенностью» судьбы Александра и обнаружением в жизни Петра «вечной иронии» бытия демонстрирует глубокую (можно сказать, гетевскую!) мудрость Гончарова, исследующего жизнь во всей ее сложности и диалектической изменчивости.
Bildungsroman в русской литературе по-настоящему не прижился (в отличие не только от немецкой, но и от английской литературы, вспомним Ч. Диккенса). Причиной, вернее всего, стала «удаленность» проблематики этого жанра от социальной, что превалировала в прозе XIX века. Тем не менее не только в романах самого Гончарова («Обломов», «Обрыв»), но и в творчестве А. И. Герцена («Записки одного молодого человека», «Кто виноват?»), Л. Н. Толстого (трилогия, «Семейное счастье»), Ф. М. Достоевского («Неточка Незванова», «Униженные и оскорбленные», «Подросток») «память жанра» (в разной степени!) просматривается без труда. В подобном ряду «Обыкновенной истории» обеспечено особое место в качестве единственного произведения, созданного по основным канонам знаменитого Bildungsroman (a).
Сноски
*1 М. 179.
*2Пумпянский Л. В. Тургенев и Запад // И. С. Тургенев: Материалы и исследования. Орел, 1940. С. 97.
*3См.: Краснощекова Е. А. Гончаров. Мир творчества. СПб., 1997. 1 гл.
*4Тирген П. Обломов как человек-обломок (к постановке проблемы «Гончаров и Шиллер») // Русская литература. 1990. № 3. С. 30.
*5См.: Краснощекова Е. «Сентиментальное путешествие». Проблематика жанра (Лоренс Стерн и Н. М. Карамзин) // Философский век. Россия и Британия в эпоху Просвещения. Опыт философской и культурной компаративистики. 1. СПб., 2002. С. 191—206.
*6См.: Е. Bildungsroman на русской почве («Рыцарь нашего времени» Н. М. Карамзина) // Русская литература. 2002. № 1. С 3—22.
*7Назову те из работ, с которыми знакома: H. Buckley. Season of Youth: The Bildungsroman from Dickens to Golding. Cambridge, Harvard University Press. 1974; The German Bildungsroman from Wieland to Hesse. Princeton, Princeton University Press. 1978; The Way of The World. Bildungsroman in European Culture. London, Verso. 1987; Reflection and Action: Essays on Bildungsroman. Ed. by James Hardin
*8 М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 199—200, 188.
*9Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1981. С. 24.
*10 М. М. Эстетика словесного творчества. С. 201.
*11Там же.
*12Гончаров И. А. 8. С. 194. Далее ссылки на это издание Даны в тексте работы с указанием тома и страницы.
*13 И.-В. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1978. Т. 7. С. 236. Перевод Н. М. Любимова. Далее ссылки на это издание даны в тексте работы с указанием страницы.
*14См.: Краснощекова Е. 260—277.
*15Пашигорев В. Н. 18.
*16Бахтин М. М. 398.
*17Lavrin J. Goncharov. New Haven, 1954. С. 25. (Перевод мой. — К.)
*18 E.-A. Gothe and Novel. Ithaca and London, 1976. С. 136. (Перевод мой. — Е. К.)