• Приглашаем посетить наш сайт
    Шолохов (sholohov.lit-info.ru)
  • Краснощекова Е.А.: И.А. Гончаров - мир творчества. Глава 3. Часть 7.

    Вступление: 1 Прим.
    Глава 1: 1 2 3 4 5 6 7 Прим.
    Глава 2: 1 2 3 4 5 6 Прим.
    Глава 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Прим.
    1 2 3 4 5 Прим.

    Воспитание женщины в «школе любви-семьи»

    а. «Образовательное влияние чувства» (Пшеницына)

    В четвертой части романа то, что относится непосредственно к герою, соответствует представлению об Эпилоге (встречи-разговоры Ильи и Андрея, отмеряющие ход времени в ней, — своего рода комментарий к прошумевшей любви и ее драматической развязке). Роман испытания завершился, зато вновь в этой части возрождается несколько приглушенная в дни любви проблематика воспитания — в историях Агафьи Матвеевны Пшеницыной и Ольги Сергеевны Штольц.

    Вновь выявляется мысль, столь влиятельная во всей романистике Гончарова, — о развитии одного человека под влиянием другого, ставшего вольно или невольно «воспитателем». Обломов, пассивный, нуждающийся в чужой воле, обладал тем запасом доброты, который превращал его во влиятельную фигуру (на его честную и добрую душу отзывалось лучшее в людях, поэтому-то вызванное им чувство оказывалось воспитывающим). Обаяние Обломова без каких-либо усилий его воли оказало столь благодатное влияние на Пшеницыну, что фактически преобразило ее. В ней пробудилась личность, вызвавшая столь редкую у Гончарова открытую симпатию, — отсюда и лирическая интонация в описании ее вдовства. Нельзя не заметить, что сам Илья Ильич в отношениях с Агафьей выглядит несколько иначе, чем с Ольгой. Застенчивость и скованность хозяйки заставляет Илью быть смелее, решительнее и самоувереннее. На Выборгской стороне он не напоминает провинившегося школьника. Агафья принимает его, каков он есть, и он ведет себя вольно — как человек, позволяющий по праву себя обожать и за собой ухаживать.

    «хозяйки» (как первоначально Агафья именуется): от негативного противопоставления Ольге к сближению с ней. Первый портрет — здоровой, белой, полной, простодушной женщины — контрастен поэтическому портрету Ольги. Одна деталь даже нарочита: после целой поэмы о пушистых, говорящих бровях Ольги читаем: «Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами» (232). При знакомстве с Обломовым хозяйка тупо слушала и тупо задумывалась, говорила монотонно (другие определения при описании поведения: робко, стыдливо, застенчиво). Заданный контраст развивается и далее: грудь «высокая, крепкая, как подушка дивана», круглые полные ноги, наконец, локти с ямочками. «Он смотрел на нее с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку», — пишет Гончаров, прямо связывая этот образ с метафорой фамилии героини (Пшеницына), призванной мягко подчеркнуть земной, бытовой, домашний акцент в этом женском образе. Более резкую оценку хозяйки несет сравнение ее с лошадью: в момент непрямого, но и недвусмысленного признания Обломова в симпатии, она стояла «прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут» ((301) (в первую встречу — шаль висит на ней, как попона)).

    До появления Обломова в домике на Выборгской стороне хлопоты Пшеницыной по хозяйству сравниваются с работой «хорошо устроенной машины» — излюбленный гончаровский образ для описания действий непроснувшейся или бесчувственной натуры. Развитие характера женщины прямо связано с ее вовлечением в заботу об Обломове (пока только жильце): «Радость разлилась у нее на лице, она усмехнулась даже сознательно» (295). Неожиданно для себя («Она не знала, что с ней, никогда не спрашивала себя»), Агафья «перешла под... сладостное иго» обаяния Ильи Ильича. Ее чувство к герою (неосознанное и невысказанное) сопоставляется с сознательным, страстно-беспокойным чувством Ольги: Агафья не знала сопротивлений и увлечений... трепета, страсти, смутных предчувствий, томлений, игры и трепета нерв. Ольга постоянно испытывала героя, он же покорно подчинялся подруге, взирая на нее как на Божество. Для Агафьи сам Илья Ильич — «божество», существо из другого мира: «глядит он на всех и на все так смело и свободно, говорит мягко, с добротой». Мягкость, вольность (естественность), барская покойность, доброта — невиданные черты в мире мужа Агафьи и его сослуживцев — мелких чиновников. У них «не было таких слов» и «не было понятий», которые были доступны герою. Пробудившееся к жизни сердце хозяйки повлияло и на само ее сознание: «Первый раз в жизни Агафья Матвеевна задумалась не о хозяйстве, а о чем-то другом» (332). В тревогах и заботах об Илье Ильиче ушло в прошлое «прежнее, тихое течение» жизни. Любя Обломова много и полно как любовника, как мужа и как барина, «вдруг глубоко окунулась она в треволнения жизни» и познала «счастливые и несчастные дни» (333). В суете этих дней накапливались, но не осознавались Пшеницыной произошедшие сдвиги в самом ее существе. Подлинное очеловечивание совпало со смертью Ильи Ильича: «Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость легла навсегда тенью на ее лицо» (378—379). Резко меняется сам портрет Агафьи Матвеевны — «безутешной вдовы», демонстрируя глубинное преображение человека в «школе жизни». В ее портрете появляются глаза, о которых практически не упоминалось ранее: в них — «сосредоточенное выражение», «затаившийся внутренний смысл» (378). Ранее одетая в платье с открытой шеей, мелькая голыми локтями, она вечно двигалась по дому и взирала на свое маленькое царство трезвым хозяйственным взглядом, теперь в темном платье монашки и черном шерстяном платке на шее, она ходит, как тень, тихо, без энергии, говорит будто нехотя... Погружение в себя, самопознание-жизнепознание (прикосновение к истине и смыслу бытия) сразу отделили Агафью Матвеевну от мира братца. «Она была чужда всего окружающего», отвечая «достоинством скорби и гордым молчанием» на их упреки, глядя на других людей с гордостью и сожалением человека, понявшего то, что скрыто от них. В строчках, описывающих смысл и значение открывшейся героине истины, Гончаров использует те лейтмотивные образы, что ранее связывались с... Ольгой (лучи, солнце, свет, душа, мысль...): «Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что Бог вложил в эту жизнь душу и вынул опять, что засветилось в ней солнце и померкло навсегда... Навсегда, правда, но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь она знала, зачем она жила и что жила не напрасно... На всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как мгновение, семи лет, и нечего было ей желать больше, некуда идти» (379).

    И возникшая близость со Штольцами, особенно с Ольгой, выглядит естественной и трогательной: их связывала «одна общая симпатия, одна память о чистой, как хрусталь, душе покойного» (379). Обе женщины, столь противопоставленные при жизни героя, после его ухода выглядят во многом равными. И маленький Андрюша, носящий имя Штольца и фамилию Ильи, обожаемый обеими женщинами, «снимает» контраст двух привязанностей Ильи Ильича. Воспитывающее влияние любви уравнивает две столь разные истории: хотя в одном случае рост вел к разрыву, а в другом — к укреплению чувства, главным оказывался элемент осмысления жизни в процессе обретения любви и потери ее, в моменты и увлечения, и разочарования...

    б. Воспитание и испытание Ольги Штольц

    «исследование», начатое в «Обыкновенной истории» (судьба Лизаветы Александровны). По времени создания эта история Ольги совпадает с историей Маши («Семейное счастье» Л. Н. Толстого, о чем в главе первой, с. 122—129), что дополнительно подталкивает к мысли о совпадении на определенном этапе психологических поисков двух романистов.

    Повествование о встрече Андрея и Ольги в Швейцарии и их жизни на южном берегу Крыма столь отлично по форме от рассказа об Обломове, что отчасти напоминает «вставную новеллу». Место действия — вне пределов России, жизнь героев — вне традиционного русского быта124. Совершенно меняется стилистика романа: нет и намека на «фламандскую живопись», подобную той, что воспроизводит обстановку дома Пшеницыной (о чем далее). Описание сведено к пейзажу, экзотическому и в значительной степени символическому: чудесный климат, величественные горы, обильные цветы... Перед нами «прекрасная рама» для развертывания положительно-поучительной истории. Чувства героев, как правило, не самовыявляются, а описываются, притом нередко с использованием романтических штампов (к примеру: «„Любит она или нет“, — говорил он (Штольц. — Е. К.» (316))«она показалась слушателям неестественной»125. Главное в этой части «Обломова» не характеры и их саморазвитие, а авторская мысль, персонифицированная в героях и их отношениях, а еще более часто высказываемая непосредственно от лица повествователя его собственным языком (лишь в двух разговорах-объяснениях звучат относительно индивидуализированные голоса героев). В итоге текст напоминает нередко трактат на избранную тему, когда человеческие судьбы привлекаются в качестве доказательств заданных идей. К этой части «Обломова» можно приложить слова В. Г. Белинского, высказанные по поводу романа «Кто виноват?»: писатель «умом... верно понял положение своих героев, но передал его только как умный человек, хорошо понявший дело, но не как поэт»126.

    Центральная проблема, что обсуждается в «трактате», — это условия создания и существования длительного, неизменного счастья в любви-семье. Еще наставник в романе Руссо «Эмиль, или О воспитании», размышлял над вопросом: «Что же такое человек добродетельный?» и приходил к заключению: «Это тот, кто умеет побеждать свои привязанности, ибо в этом случае он следует разуму, совести своей, исполняет долг свой, держит себя в порядке, — и ничто не может сбить его с пути». О страстях этот герой Руссо отзывался так: «Все они хороши, когда мы остаемся повелителями их, все они дурны, когда мы подчиняемся им» (1, 547). Гончаровский идеал чувствования выстраивается вослед подобным идеям. Развитие сугубо личного чувства связывается в романе с мыслями о Прогрессе и человеческом совершенствовании. Доказывается, что идеальной опорой для семейного счастья является «вечное и ровное течение чувства», и его обретение — «общечеловеческая задача», «вершина прогресса». «Страсть», следуя этой логике, по существу своему враждебна самой семейной идее (неизменности и ровности), поскольку она, как неконтролируемый огонь, оставляет после себя дым и смрад пожарища. Задача человека — избежать страсти или овладеть ею, усмирить ее. Плодотворный итог — «вечно ровное биение покойно-счастливого сердца, следовательно, вечно наполненная жизнь, вечный сок жизни, вечное нравственное здоровье». Но как достичь избранного идеала? «Родиться, говорят, надо для этого. А Бог знает, не воспитаться ли, не идти ли к этому сознательно?» История Штольцев прямо привязана к этому вопросительно-утвердительному суждению.

    природы и усовершенствования собственной. Вновь упоминается влияние отца, учившего сына «смотреть на все в жизни, даже на мелочи, не шутя», серьезно и ответственно. Но от немецкого педантизма спасала русская жизнь, «рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину» (348). Подчеркивается настойчивость героя, стремившегося соединить в своей личности сердце и ум, воображение и трезвость: он «не налагал педантических оков на чувства и даже давал законную свободу задумчивым мечтам», при этом стараясь не «терять почвы из-под ног» (348). Программа становления зрелого мужчины, способного строить и построить счастье другого, зависимого от него человека, воссоздана в следующем пассаже о Штольце: «Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, а только как на долг, и достойно вынести битву с ней» (348). Здесь каждое слово контрастно описаниям невзросления Обломова, преждевременного угасания-старения человека, с годами так и не обретшего мужественности. Именно отсутствие этого качества породило страх Обломова перед жизнью, взгляд на нее как на тяжкое иго и признание поражения перед ней еще до начала самой битвы.

    и выводов вскрывает, что герой — прямой рупор авторских идей. Андрей уверен, что «любовь с силой Архимедова рычага движет миром» и приносит с собой и благо (истину) и зло (ложь). Последнее подтверждается серией судеб литературных героев всех времен и народов. Истина (благо) рассредоточена в жизни и почти неуловима для глаза, так что ее как будто и нет: «Что же это: врожденная неспособность вследствие законов природы или недостаток природы, воспитания?.. Где же эта симпатия, не теряющая никогда естественной прелести, не одевающаяся в шутовской наряд, видоизменяющаяся, но не гаснущая? Какой естественный цвет и краски этого разлитого повсюду и всенаполняющего блага, этого сока жизни?» (349). Вот вопрос, что мучил Штольца и решение которого он попытался обрести в собственной личной жизни. Став мужчиной, Андрей «пророчески вглядывался вдаль, и там, как в тумане, появлялся ему образ чувства, а с ним и женщины, одетой его цветом и сияющей его красками, образ такой простой, но светлый, чистый» (349). С самого начала он видел свою избранницу как создание его воли и его труда, с явным отпечатком его личности. Сначала ему снилась в этом образе некая абстрактная женщина. Потом он увидел в выросшей Ольге «не только роскошь созревшей красоты, но и силу, готовую на жизнь и жаждущую разумения и борьбы с жизнью» (350). Мечта сблизилась с реальностью, «и далеко впереди казалось ему, что в симпатии их возможна истина — без шутовского наряда и без натяжек» (350). Андрей смог найти «естественный цвет и краски» любви, меняющейся, но не гаснущей, в процессе обретения и, что еще важнее, воспитания Ольги — жены, возлюбленной подруги, матери своих детей.

    Разумное и терпеливое воспитание «старшим» «младшего» в этой части «Обломова» рисуется как естественный (и единственный!) путь достижения счастья. Делается попытка вскрыть сам механизм воспитания Ольги мужем, который одновременно проходит испытание на лидерство и руководство. При всем художественном различии обломовского и штольцевского сюжетов их параллельность очевидна. Но меняется на противоположное распределение женской и мужской ролей, и в этой смене, по Гончарову, проявляет себя норма жизни.

    Духовное созревание и сердечное развитие Ольги прямо и опосредованно соотносится с опытом героя ее первого романа и ее собственным в этом романе. Каким путем сложился тот «образ простоты, силы и естественности», в который «выросло это многообещающее и забытое им дитя» (как Штольц отзывался об Ольге)? Откуда же в ней явилась «сила, готовая на жизнь и жаждущая разумения и борьбы с жизнью»? Конечно, от природы, которая ее ничем не обидела. Сказались летучие уроки и заметки старшего друга. Но главное — та обстановка свободы и самостоятельности, в которой протекало ее взросление: «Она идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки от крайностей, но <...> не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток, с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций, ...не ведут ее насильно по избитой дороге, ...она идет по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством» (350). Именно привычка полагаться на себя, смелость в выборе пути привели героиню к Обломову, а потом позволили оценить Штольца и добровольно подчиниться его силе и опытности. В этом пассаже об Ольге, как и в предшествующем о Штольце, опять прямая отсылка к Обломову — его воспитанию в родовом имении с постоянным давлением на него родительской воли и забот нянек и приживалок. О какой «своей дороге», «своей колее», «новой тропе» можно было говорить применительно к Илье Ильичу Обломову, чье отчество уже привязывает его к отцам, а фамилия к роду.

    «Сердечный траур» окрасил ее внешность. «Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза говорят много такого, чего не знали, не говорили прежде. Смотрит она не по-прежнему открыто, светло и покойно, на всем лице лежит облако или печали, или тумана» (311). Сдержанность, внешнее спокойствие отражали новый этап жизни Ольги, который пришел на смену «девическому периоду неумения владеть собой», когда на лице легко проявлялись «внезапная краска, худо скрытая боль в сердце, лихорадочные признаки любви, первой ее горячки» (315). Взрослость Ольги ставит в тупик снисходительного друга ее ранней молодости («Я, бывало, угадывал ее сразу, а теперь... какая перемена!» (311). И Штольц не перестает выражать ей свое недоуменное удивление: «Как вы развились, Ольга Сергеевна, выросли, созрели... я вас не узнаю! А всего год какой-нибудь не виделись» (311). Не получая ответа на настойчивые вопросы, Андрей мучительно пытается уяснить: «Кто же был ее учителем? Где она брала уроки жизни?» (313). Это — два самых главных, взаимосвязанных вопроса: о выборе учителя и содержании уроков в «школе жизни», и Гончаров размышляет над этими вопросами всегда, а теперь вновь — в рассказе об отношениях Ольги и Штольца.

    По мере сближения со взрослой Ольгой, по мере укрепления в нем любви к ней, Штольц осознает незаурядность девушки: «ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни» (313). И поэтому тайна вокруг «уроков жизни», что она так быстро прошла, волнует его все больше: «Ольга, девочка! по ниточке, бывало, ходила. Что с ней?» (315). Если ранее уважение Ольги к Андрею возникало уже из самого его старшинства, то теперь ему пришлось добывать авторитет терпеливой работой, мобилизуя все свои знания жизни и культуру. Он добился авторитета: она каждую минуту подтверждала это, говорила, что она верит ему одному и может в жизни положиться слепо только на него и ни на кого более. Но был ли это авторитет матери, пожилого, умного и опытного дяди или это был авторитет любви: «мудрено разгадать, что делается с ней».

    «С него немного спала спесивая уверенность в своих силах» (317), — довольно неожиданно замечает Гончаров, до этого ни одним словом не упоминавший об этом качестве своего «положительного героя» (хотя читатель, безусловно, чувствовал его и ранее). Так проясняется, в частности, фамилия Андрея — от немецкого слова stolz — гордый. Не стоит забывать, что в православии гордость — самый большой грех. Примечателен отзыв о Штольце А. П. Чехова: «Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собою довольная»127.

    Для Ольги период молчаливого упрямства был просто необходим: мало-помалу возрождалась ее гордость, столь пострадавшая от разрыва Ильей.

    «Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто, идти прямо — и жизнь послушно, как скатерть, будет простираться под ногами, и вот!» (321). Сложный клубок чувств, незнакомых ей ранее, терзал Ольгу: «...с ужасом (она) открыла, что ей не только стыдно прошлого своего романа, но и героя... Тут жгло ее и раскаяние в неблагодарности за глубокую преданность ее прежнего друга» (319). В таком состоянии подавленности, вины и раскаяния Ольга искала (сознательно или бессознательно) опору в сильном человеке и нашла ее в Штольце, чью любовь к себе она почувствовала, возможно, еще раньше, чем ее осознал сам герой. И вскоре «из наблюдателя он нечувствительно перешел в роль истолкователя явлений, ее руководителя. Он невидимо стал ее разумом и совестью...» (318). Д. Писарев со свойственной ему резкостью, но по существу точно заметил: «Ольга в крайней молодости берет себе на плеча огромную задачу, она хочет быть нравственною опорою слабого, но честного и умного мужчины, потом она убеждается в том, что эта работа ей не по силам, и находит гораздо более удобным самой опереться на крепкого и здорового мужчину»128.

    Объяснение героев — только по видимости поединок двух воль. В черновых вариантах романа звучал мотив их равенства в момент решающего разговора. Ольга: «Если Вы мне скажете когда-нибудь: мы равны — я буду горда и счастлива». «„Мы равны“, — сказал он» (491). Но в окончательном тексте более настоятелен совсем иной мотив: «Перед этим опасным противником у ней уже не было ни той силы воли, ни характера, ни проницательности, ни умения владеть собой, с какими она постоянно являлась Обломову... А давно ли она с такой уверенностью ворочала своей и чужой судьбой, была так умна, сильна! И вот настал ее черед дрожать, как девочке!» (321, 323). Вновь Ольга, как в ранней молодости, чувствует себя растерявшейся, смущенной перед старшим настойчивым и требовательным другом. Приобретенная в страданиях взрослость как бы слетела с нее в этот момент. Штольц уверенно выступает в роли «истолкователя» ее чувств и судьбы. Видя смущение и растерянность Ольги, он полностью обретает вновь утерянную ненадолго «спесивую самоуверенность». Услышав имя Обломова, Штольц восклицает: «Не может быть!.. Тут есть что-то: вы не поняли себя, Обломова или, наконец, любви» (324). Не случайно Ольга, начиная свою исповедь, просит Андрея слушать ее сердцем, а не умом: «...я боюсь вашего ума, сердцем лучше» (324). Но Ольга в то же время готова поддержать Андрея в мнении о несерьезности ее первого романа: «воображение и самолюбие с одной стороны, слабость с другой... его одолела ваша красота... а вас трогала... его голубиная нежность! — чуть насмешливо прибавил он» (326). Отказ от прошлого открывает для Ольги будущее в момент, когда ей по молодости казалось, что жизнь уже кончилась. В черновых вариантах мотив «предательства» звучал сильнее. Ольга прямо признается, что любила Андрея еще до Ильи: «в Обломове искала вас и то, что в нем любила... — Люблю теперь в вас, — досказал он» (491). Этот пассаж не вошел в текст романа, вернее всего, по причине психологической неубедительности: именно то, что Ольга любила в Илье, отсутствует в Андрее. Возможно, ощущение последним нехватки обезоруживающей простоты Ильи является истинной причиной напыщенного дифирамба «честному, верному сердцу» друга, его «природному золоту»: «Это хрустальная, прозрачная душа: таких людей мало, они редки, это перлы в толпе!» (362), что произносит Андрей в конце главы, посвященной семейной жизни супругов Штольцев.

    Счастье Ольги начинается с ее бесконечной веры в Андрея, которую она сама приравнивает к доверию, что испытывает дочь к матери. Рано потеряв мать и не получив ее замену в тетке, Ольга, наконец, в Андрее обрела любовь, надежную, безусловную и оберегающую, какую Илья искал в ней самой. Но в отношении Ольги к Штольцу было и признание его превосходства и старшинства, что присуще отношению дочери к отцу и жены к мужу. Ольга всем своим существом принимает роль «младшей» и ведомой, что отражает, к примеру, подобный обмен репликами: «Позволите мне дать вам совет? — Говорите... я слепо исполню! — почти с страстной покорностью прибавила она» (328). И Андрей берет на себя всю ответственность за судьбу и счастье Ольги: «Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем — я ручаюсь за все» (329).

    «сне счастья Ольги» — ее грезе в тот момент, когда она стала невестой Андрея. Ей «снилось простое неукрашенное счастье». Не ощущая ни дрожи страсти, ни гордости, она чувствовала тихую радость, перед ней простирались широкие поля и зеленые холмы. «Погруженная в забытье, она устремила мысленный взгляд в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как облако в небе, над ее головой...» (330). В картине преобладает книжная (сентиментально-идиллическая) лексика (ведущие слова: тихий, кроткий, медленный, теплый...), она лишена приметных деталей, возможно, во избежание сходства с обломовской идиллией (сентиментальные утопии все по существу одинаковы). Одновременно эта греза во многом совпадает и с размышлениями Штольца о благотворности страсти только в первые дни любви, что являются прологом к семейной жизни, где правит иное чувство. Не будучи мечтателем, «он не хотел бы порывистой страсти... Но ему хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала горячо у источника, чтоб черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь знать, откуда бьет этот ключ счастья» (316). Таким образом, Штольц и его антипод — Обломов, который страшился страсти с «ее внезапными слезами, томлением, изнеможением и потом бешеным переходом к радости», разительно совпадают в их неприятии этого бурного чувства, предпочтении другого, что течет неизменно ровно129.

    «грезу» Ольги. Рисуется тихий уголок (опять «уголок»!) на морском берегу: «веяло теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство, везде присутствовала или недремлющая мысль, или сияла красота человеческого дела, как кругом сияла вечная красота природы» (347). В семье Штольцев, по мысли Гончарова, расцветали те полнота и постоянство чувства, о возможности и условиях которого Штольц мечтал еще до женитьбы. По возвращении мужа из его деловых поездок Ольга «бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества» (347). Повторение слова «всегда» и употребление определения «одинакий» подчеркивают мысль о неизменной ровности чувства в этой семейной жизни. Подобный феномен состоялся благодаря воле мужчины, достаточно зрелого, умного и любящего, чтобы воспитать женщину для ее счастья и собственного. К моменту описания жизни Штольцев в Крыму Ольга «довоспиталась уже до строгого понимания жизни, хотя еще счастливой жизни, два существования, ее и Андрея, слились в одно русло, разгула диким страстям быть не могло, все было у них гармония и тишина» (351). Знаменательно слово «довоспиталась», прямо указывающее на целенаправленный характер ее взросления под руководством мужа.

    Приступая к сценам жизни Штольцев, Гончаров многозначительно замечает: «Снаружи у них делалось все, как у других... как мечтал Обломов» (351). И далее следует «но» и описание существования, совсем иного. Вспоминается одна картина из второй части «Обломова», удачно раскрывающая метафору Жизни по Гончарову. Влюбленный Илья ждет появления Ольги в парке: «Природа жила деятельной жизнью, вокруг кипела невидимая, мелкая работа, а все, казалось, лежит в торжественном покое». Герой вглядывается более внимательно: «в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ». Контраст «торжественного покоя» и «толкотни» разрешается в таком суждении: «Какая возня! — думал Обломов, вглядываясь в эту суету и вслушиваясь в мелкий шум природы, а снаружи все так тихо, покойно!» (200). Если в мечтах героя «покой» (идеал) и «суета» (анти-идеал) противостоят друг другу, то в метафоре Гончарова эти два состояния (с преобладанием или «поэзии», или «прозы») неразрывно связаны как видимость и сущность. Суета, возня, хлопоты, движение, деятельность... — норма и форма всякой жизни. Покой же улавливается лишь глазами, невнимательными к мелочам и деталям, именуемым с пренебрежением «мелкой работой». В жизни покоя нет, он лишь иллюзия, только со смертью наступает не видимый, а подлинный покой.

    В семье Штольцев под покровом гармонии и тишины — напряженная жизнь: «Только не было дремоты, уныния у них, без скуки и без апатии проводили они дни, не было вялого взгляда, слова, разговор не кончался у них, бывал часто жарок... Их будило вечное движение мысли, вечное раздражение души и потребность думать вдвоем, чувствовать, говорить!» (351—352). Для Ольги, «довоспитавшейся до строгого понимания жизни», нормой стало постоянное развитие: «в жизни без движения она задыхалась, как без воздуха» (352). Штольц еще в момент объяснения с Ольгой бросил такое резкое замечание: «У вашей так называемой „любви“ не хватало и содержания, она дальше пойти не могла» (327). Штольц, как обычно, слишком самоуверен, когда прибегает к определению «так называемая», но по существу его замечание во многом справедливо. Теперь перед самим Андреем возникла серьезная задача — наполнения содержанием собственной любви, и это оказалось очень трудным делом, более трудным, чем его напряженная деятельность вне сферы семьи (о ней говорится довольно глухо). «Как мыслитель и как художник, он ткал ее (Ольги) разумное существование, и никогда еще в жизни не бывал он поглощен так глубоко... нянчась с этой неумолкающей, волканической работой духа своей подруги!» (353). Наблюдая Ольгу в их совместных занятиях и спорах, Штольц удивлялся масштабу личности собственной воспитанницы, многочисленности и разнообразию ее интересов. И роли, предлагаемые женщинам ее круга (страстная любящая жена, мать-нянька, увядающая потом в бесцветной, никому не нужной жизни), казались ему теперь явно недостаточными для нее: «Вдали ему опять улыбался новый образ... что-то другое, высокое, почти небывалое... Ему грезилась мать-созидательница и участница нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения» (353). И в соответствии с этой мечтой Андрей помогал пока еще молодой и полной сил Ольге «покорять себе скорее жизнь, выработать запас мужества на битву с жизнью» в будущем.

    Но исконная примета жизни — непредсказуемость, столь пугавшая Обломова, властно заявила о себе и в продуманной, казалось бы, до мелочей жизни Штольцев (в земную идиллию врывается метафизический хаос). Ольга неожиданно ощущает «странный недуг», «болезнь, гнет», на нее нападает «какая-то хандра», она чувствует непонятное «смятение души». И все это в условиях полного благополучия и... возможно, из-за него: «ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья». Какие-то смутные, туманные вопросы возникают в ее беспокойной голове: «Ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все... все...» (354). Всплывают слова, сказанные когда-то Обломову с целью объяснения «странности» собственной натуры: «все тянет меня куда-то еще, я делаюсь ничем недовольна» (356). Растерянная Ольга готова объяснить подобное состояние собственными пороками: «Что, если это ропот бесплодного ума или, еще хуже, жажда не созданного для симпатии, неженского сердца!» (354).

    «Обломова» в критике обнаружилась множество разных мнений по поводу кризиса в жизни Ольги, да и в оценке ее образа как такового.

    Применительны ли для обозначения неудовлетворенности Ольги социальные определения или надо ограничиться лишь собственно психологическими? Представитель «реальной критики» Добролюбов объявил Ольгу, неудовлетворенную своим индивидуальным счастьем, «высшим идеалом, какой только может теперь русский художник вызвать из теперешней русской жизни», увидел в ней «намек на новую жизнь, от нее можно ожидать слова, которое сожжет и развеет обломовщину»130«Гончаровская Ольга ни одним намеком не обнаруживает своей близости к кругу идей и настроений революционной борьбы. Ее неудовлетворенность беспредметна, безымянна и носит не политический, не социальный, но моральный, психологический характер». Причина недуга Ольги — в выборе спутника жизни: «В Штольце ее не удовлетворяет рассудочность, эгоцентризм, сухой расчет, отсутствие мягкости, душевности, какие она наблюдала у Обломова»131. На Западе не без влияния фрейдизма обращалось внимание и на сугубо интимные аспекты кризиса: «причина переживаемого Ольгой приступа депрессии -— глубокая эротическая неудовлетворенность», — читаем в книге А. и С. Лингстедов «Иван Гончаров». Авторы подметили не случайные совпадения в двух сценах романа. Объяснение супругов происходит в тополиной аллее, напоминающей о другой аллее, по которой гуляли Ольга и Илья в жаркий вечер, когда Ольга почувствовала симптомы «странного недуга» явно сексуального происхождения. «Ее нездоровье как замужней женщины, может быть, происходит из похожих причин»132.

    «болезни». Ольга же именно с помощью мужа надеется обрести излечение, так что Андрею предстоит еще одна роль в этом браке — стать врачевателем «странного недуга». В реакции Штольца на признания Ольги трудно обнаружить даже одно из отрицательных качеств героя, названных выше Н. К. Пиксановым. Более того, Андрею предстоит умно и тактично высказать заветные соображения самого автора, который рассматривает «болезнь» Ольги в категориях опыта воспитания (это кризис роста — знак наступления нового этапа прохождения «школы жизни»).

    начавшегося раннего угасания («Она боялась впасть во что-нибудь похожее на обломовскую апатию» (354)). Но Андрей успокаивает ее: «Не бойся, ты, кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то... в старости силы падают и перестают бороться с жизнью». За этим следует трезвое и прозорливое предположение: «...твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю — скорее признак силы» (357). Затем Штольц, признав, что кризис связан с интенсивным, убыстренным развитием Ольги (обычно на это уходит целая жизнь, итогом которой и становится «мудрость лет»), переходит на следующий уровень размышлений: «Ты созрела, подошла к той поре, когда остановился рост жизни... когда загадок нет, она открылась вся» (357). И поэтому, признает Штольц, его труд по воспитанию жены завершен: она теперь — на таком этапе развития, что никто не в состоянии быть ее наставником. Ольга стоит одна перед загадкой «последних вопросов» бытия. «Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть... временное недовольство жизнью... Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне... — размышляет Андрей. — Может, и с тобой тоже...» (357), — предполагает, а не заключает он, сам далеко не в той же мере озабоченный уяснением «тайны жизни». Тем не менее Штольц, кажется, может представить себе тяжесть испытаний, выпадающих на долю людей с живым, раздраженным умом: «Это расплата за Прометеев огонь! Мало того, что терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы» (358).

    «Обломова», высказанных в одном из писем: «Мыслящий, наблюдательный ум и человек с глубокой душой, даже не будучи христианином, непременно должен прийти вследствие жизненного опыта к этой мысли и убеждению, то есть к непрочности всех земных привязанностей, в их призрачности, и непременно воспитает в себе сильное подозрение, что в нас есть что-то, что нас привязывает и призывает к чему-то невидимому, что мы, несмотря ни на какой разврат мысли и сердца, не потеряем никогда этого таинственного влечения, связывающего нас с мировой силой» (8, 317).

    Парадокс жизни проявляется в том, что сама возможность прорыва за житейские грани часто стимулирована особо благоприятными обстоятельствами существования. Поскольку подобные сомнения есть «переполненный избыток, роскошь жизни», они и «являются больше на вершинах счастья, когда нет грубых желаний, они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда, толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов» (358). Вс. Сечкарев (с опорой на немецкого автора Вальтера Рема133«экзистенциальную скуку, которая охватывает человека в тот момент, когда он достиг абсолютного удовлетворения, как пустоту, которую чувствует современный интеллектуал, кому доступны все материальные блага, но который не способен найти ответ на коренные вопросы бытия и мучим очевидной бессмысленностью жизни». Спасение — в Вере, но «Гончаров сознательно отметает эту возможность для современного человека»134. (Само выражение «странная хандра», напоминает Сечкарев, восходит к пушкинскому Онегину, который в похожей ситуации почувствовал те же симптомы, что и Ольга.)

    житейских проблем, и создали этот кризис «переполненного избытка». Ольга достигла того самого уровня отгороженности от «прозаической стороны» жизни, о котором постоянно только мечтал Обломов. Она оказалась в ситуации, располагающей к созерцанию и философскому размышлению, что вряд ли органично для молодой, полной сил, деятельной натуры. Правда, Штольц думает иначе. «Кто встретился с ними (вопросами, сомнениями. — Е. К.) своевременно, для того они не молот, а милые гости» (358), — замечает он, имея в виду жену. Но все же вызывает сомнение своевременность данной встречи. И когда Штольц описывает и благословляет моменты, что, по его мнению, переживает Ольга («они приводят к бездне, от которой не допросишься ничего, и с большой любовью заставляют опять глядеть на жизнь... Они вызывают на борьбу с собой уже испытанные силы, как будто затем, чтобы не давать им уснуть...» (358))«До сих пор ты познавала жизнь, а придется испытать ее» (359), подразумевая испытание благополучием как первое в ряду многих, входящих в состав жизни (потери, болезни и другие удары судьбы...).

    Эти испытания Ольги жизнью вынесены за пределы романа. Пока только отдаленно намечаются линии будущей жизни Штольцев после того, как их счастье пересекла «странная болезнь» Ольги. Это счастье приобретает новые оттенки, перестает быть безоблачным: в него входит в качестве новой стихии грусть смирения перед неразрешимыми проблемами бытия: «Мы не Титаны с тобой... мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется счастье и...» (358). Сама же встреча с этими мятежными вопросами признается шагом к преодолению эгоизма отдельного существования на пути приобщения к общим заботам человечества: «Это не твоя грусть: это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля» (358). «Голубая ночь» из грезы юной Ольги теряет свои идиллические краски, обретая иные, более земные и суровые, приоткрывается «другой край жизни, не прозрачный, не праздничный». «Вот погоди, — предупреждает Андрей, — когда разыграется она (жизнь), настанет горе и труд... а они настанут — тогда... не до этих вопросов... Береги силы!» (359). Опора на жизнь, а не на мечту выдвигается как единственное спасение от превратностей судьбы: «Все это страшно, когда человек отрывается от жизни... когда нет опоры. А у нас...» (358).

    Казалось бы, на этот раз кризис преодолен: «Под успокоительным и твердым словом мужа, в бесконечном доверии к нему отдыхала Ольга и от загадочной, не всем знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед... Она росла все выше, выше...» (359). Но появление непонятной хандры ознаменовало бесповоротное изменение отношений супругов в семье. «Довоспитавшаяся» Ольга обрекла мужа на пребывание в ситуации каждодневного испытания на «мужское совершенство». Гончаров, подробно проследивший ранее все этапы горького испытания Ольгой незадачливого Ильи, пишет теперь уже об Андрее: ему «долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая задача поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах самолюбивой и гордой Ольги не из пошлой ревности, а для того, чтоб не помрачилась эта хрустальная жизнь, а это могло бы случиться, если б хоть немного поколебалась ее вера в него» (360). Эпитет «хрустальная», возможно, помимо авторского намерения, несет в себе здесь два смысла: драгоценная, прозрачная (чистая), переливающаяся всеми красками, и... хрупкая, способная превратиться в груду осколков при неловком движении.

    «Самолюбивая и гордая» — эти определения в полной мере были приложимы к Ольге в ее романе с Ильей, в отношениях с Андреем она поначалу была робкой и покорной. Но теперь акцент вновь делается на самолюбии и гордости: в отличие от других женщин «Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений. Признав раз в избранном человеке достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а переставала верить — переставала и любить, как случилось с Обломовым» (360). Штольц, каким его описывает Гончаров, безусловно, готов к подобному испытанию, когда воспитанница, достигнув уровня воспитателя, предъявляет к нему собственные высокие требования. Но испытание впереди видится нелегким. Недаром автор еще раз напоминает о том, как выросла Ольга со времен ее первой любви: «там еще ее шаги были нерешительны, воля шатка, она только вглядывалась, вдумывалась в жизнь, только приводила в сознание стихии своего ума и характера и собирала материалы, дело создания еще не начиналось, пути жизни угаданы не были» (360).

    «школе жизни», что проходила Ольга в романе с Обломовым. Тот опыт теперь характеризуется как самый начальный этап роста героини, когда Ольга еще только пробовала свои силы на ниве самовоспитания. Но надо помнить, что именно из-за того, что действия Ольги были нерешительны, а воля шатка, ее отношения с Ильей, этим «вечным ребенком», и стали возможными, более того (особенно на первом этапе) еще и столь обаятельно неловкими и непосредственными, столь поэтичными... Так что сопоставление «тогда» и «теперь» с гончаровским явным предпочтением второго можно увидеть и по-другому. Авторская мысль и художественное впечатление нередко в этой части романа расходятся.

    Настойчивое сопоставление-противопоставление «тогда» и «теперь» и возможного «потом» принципиально значимо, поскольку подчеркивает один из ведущих мотивов романа «Обломов», прозвучавший ранее в «Обыкновенной истории», мотив подвластности каждого человека Времени, неизбежности изменения личности на разных этапах жизни. В финале повествования об Ольге и Андрее именно этот мотив «снимает» интонацию, казалось бы, полностью воцарившейся умиротворенности и открывает перспективу драматического действия за пределами текста (вспоминается «открытый Эпилог» «Обыкновенной истории»). В финале истории Ольги Штольц читаем: «Теперь она уверовала в Андрея не слепо, а с сознанием, и в нем воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она веровала в него, тем труднее ему было держаться на одной высоте, быть героем не ума ее и сердца только, но и воображения. А она веровала в него так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой инстанции, кроме Бога» (360). Подобная высота веры вселяет тревогу, заставляет предполагать возможность будущих кризисов и разочарований. Среди размышлений Гончарова о любви есть и такое: «Мы и любим совершенство нравственное — на этом основана наша любовь к Богу, как к идеалу этого совершенства. Но это уже любовь нечеловеческая, это — благоговение — и такою любовью христианину только и позволительно любить одного Бога» (8, 317). В благоговении Ольги перед мужем улавливается спасительное усилие сохранить хрупкое счастье. Хотя Андрей «ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял» семейное благополучие, грозным предупреждением звучат слова: «такие женщины не ошибаются два раза. После упадка такой любви, такой веры возрождение невозможно» (360). Мотив возрождения — главный в судьбе Обломова — оказывается теперь парадоксально связанным... с Ольгой. Трагическое напоминание о ситуации, изначально безысходной, выглядит «поправкой» к приговору, что Ольга вынесла Илье, приговору, что представлен в романе как смертный.

    Вступление: 1 Прим.
    1 2 3 4 5 6 7 Прим.
    1 2 3 4 5 6 Прим.
    1 2 3 4 5 6 7 8 9 Прим.
    Глава 4: 1 2 3 4 5 Прим.
    Раздел сайта: