|
Метафизика финала
Сама притушенная тональность повествования об Обломове в четвертой части (рядом с бурными предшествующими двумя) соответствует таким словам: «Сердце было убито, там на время затихла жизнь» (291). В свое время Обломов предупреждал Ольгу: если ты меня оставишь, я — мертвый человек. Подобное и свершилось после разрыва: «Обломов не чувствовал тела на себе, не чувствовал ни усталости, никакой потребности. Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина» (291). («Машина» в художественном мире Гончарова всегда означала отсутствие каких-либо сердечных движений.) Угасание живых сил — примета существования Ильи до встречи с Ольгой, сменилось после расставания с ней явным ожиданием ухода («Лег бы и уснул навсегда»). Ритм и колорит начала четвертой части задан фразой: «Все погрузилось в сон и мрак около него» (290). Розовый цвет, сопровождающий летний роман (два розовых пятна на щеках взволнованной Ольги, розовые лучи солнца...), сменился белым — цветом снега, медленно падающим на землю: «Все умерло и окуталось в саван». «Снег, снег, снег!.. Все засыпал», — эти слова Илья Ильич произнес перед тем, как впасть в горячку, они прочитываются метафорически: под снегом, как под саваном, были погребены его любовь и его надежда. По мере прохождения времени «место живого горя заступило немое равнодушие» (сон души при видимости жизни). Хотя Илья проживет еще семь лет (опять знаменательная цифра!) — это будет только доживание. Как признается герой: «когда-то жил, был в раю» (336), теперь — «горькая, убитая жизнь».
На последних страницах «Обломова», как в фокусе, собираются и «дорабатываются» до конца все идеи романа. Мотив «хрустальной души» (благородства, доброты и чистоты натуры) обреченного на гибель Обломова не просто заявлен, как в первой части, но убедительно воплощен. К примеру, в сценах искренней радости Ильи Ильича при сообщении о семейном счастье Штольцев, а также его негодования на Тарантьева, завершившегося столь неожиданной для последнего оплеухой (герой долго выносил хамство «земляка», но горячо возмутился оскорблением им Ольги). С особой силой этот же мотив звучит в своего рода «втором» эпилоге романа, посвященном Агафье Матвеевне (первый — художественно оформлен как таковой).
Проблематика «романа воспитания» вновь оживает в размышлениях героя об «идеале жизни» и «назначении человека». Но за этой терминологией, восходящей к эпохе Просвещения (в частности, к Шиллеру), теперь встает пародируемое содержание. Обломовский вариант трактовки этих высоких понятий служит не выяснению истины, а оправданию ее искажения. Чтобы избежать упреков совести, Илья в состоянии усиливающейся деградации (даже в сравнении с начальными страницами романа) выдумывает «философию», которая убаюкивает его «среди вопросов и строгих требований долга и назначения». Д. Писарев так объяснял склонность героя к философствованию: «Образование научило его презирать праздность, но семена, брошенные в его душу природой и первоначальным воспитанием, принесли плоды. Нужно было согласить одно с другим, и Обломов стал объяснять себе свое апатическое равнодушие философским взглядом на людей и на жизнь»135«мирного зрителя боя» (а не «гладиатора для арены») видится и самому герою обеспеченной не одной природой, но и воспитанием. Сложение двух факторов создало тот феномен, назначение которого — «выразить возможность, идеально покойной стороны человеческого бытия» (368). Поскольку, философствует Обломов, он полно выражает один край жизни (без тревог счастья, ударов судьбы...), он имеет право ничего не добиваться, а главное — не каяться в бездействии (в первой главе, когда эта «философия» еще как бы не сложилась, герой горько сожалел в «сознательную минуту» о своей пропащей жизни). Авторская ирония просвечивает в самой логике новоявленного философа. Тем не менее вся полнота горькой истины может быть вычитана в гневных словах героя другого писателя: «...вы все, вся Ваша братия... — начитанные байбаки. ...и вам ваше жалкое знание в подспорье идет, лень вашу постыдную, бездействие ваше гнусное оправдывает. Иной даже гордится тем, что я, мол, вот умница — лежу, а те, дураки, хлопочут. Да! А то есть у нас такие господа... которые всю жизнь свою проводят в каком-то млении скуки, привыкают к ней, сидят в ней, как... как грыб в сметане... О, это мление скуки — гибель русских людей!» Эти слова обращает к тургеневскому Лаврецкому друг юности Михалевич136.
В связи с философствованиями Платона с Выборгской стороны, а также стилем его жизни он нередко именуется Анти-Фаустом (позиция гетевского Фауста: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой»). Действительно, можно обнаружить параллели между трагедией Гете и романом Гончарова. (К примеру, сам ведущий сюжет имеет сходство: две женщины в судьбе героев, в конце пути оба обретают жизнь в соответствии с своими идеалами.) «В том и другом произведении автор занят конфликтом между двумя радикально противоположными путями жизни: жизнь как действие и жизнь как бездействие; жизнь как становление (или утилитарное служение чему-то) и жизнь как простое существование (созерцание)», — отмечают канадские авторы в статье «Обломов Гончарова: Анти-Фауст как христианский герой». Встает вопрос об отношении Гончарова к своему Анти-Фаусту. В статье утверждается, что оно вполне одобрительно; гончаровская позиция представлена так: «Увлечение Фауста материальным прогрессом трансформировано в «Обломове» в отрицание всех подобных прогрессов и воспевание христианской жизни... Обломов подавляет в себе деятельные желания Фауста, переведя их в сферу созерцания, и в итоге становится святой фигурой»137. Но стоит ли до такой степени пренебрегать текстом романа и игнорировать общую концепцию гончаровской романистики, корнями уходящую в просветительские идеалы? Без сомнения, собственно авторские (осудительные) интонации звучат в ответе Штольца философствующему герою: «Человек создан сам устраивать себя и даже менять свою природу, а он отрастил брюхо да и думает, что природа послала ему эту ношу! У тебя были крылья, да ты отвязал их» (305). В очередной раз звучит мысль об ответственности самого человека за избранный путь и его итоги.
К тому же, сам Обломов, несмотря на стройность «оправдательной» философии, на поверку глубоко мучим сознанием поражения. Воспоминания о том времени, когда он жил, а не прозябал, сопровождают Илью Ильича все последние годы жизни на Выборгской стороне в доме «хозяйки». Отношения героя с Пшеницыной подаются обычно в контрасте с любовью к Ольге: «Он сближался с Агафьей Матвеевной — как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя» (299). Огонь, дающий тепло, ассоциируемое с уютом дома, противопоставлен огню (солнцу), что дает свет, символизирующий Любовь. Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез — ничего не испытывал теперь Илья. Для него в Пшеницыной «воплощался идеал того необозримого, как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого неизгладимо легла на его душу в детстве, под отеческой кровлей» (299). От Пшеницыной не исходит никаких требований («никаких понуканий»), что ставили героя в отношениях с Ольгой в ситуацию постоянного испытания на «пригодность». В итоге противу его воли в нем рождались «самолюбивые желания, порывы, стремления на подвиги, мучительные терзания о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозябает» (300). Этот пассаж из четвертой части всерьез дополняет картину краткого возрождения Ильи в предшествующих частях. Поскольку после встречи с Ольгой вся его жизнь замыкалась в «магическим круге любви», читателю не было дано доступа к его «самолюбивым желаниям», которые и означали реальное пробуждение героя. Теперь, когда все это в прошлом, о столь важном моменте упоминается в кратком абзаце. По содержанию и по лексике примыкает к предшествующему еще один пассаж: «Он глядел на нее (Агафью. — Е. К.» (301). Дух-подвиги — и диван-локти, в этом контрасте мысль о поражении (сдаче) героя выражает себя со всей прямотой.
С. Мирский, с сожалением констатируя, что третья и четвертая части «Обломова» реже цитируются и читаются в учебных заведениях, чем первая, писал именно об этих частях как, безусловно, высочайших достижениях Гончарова-художника138. Можно согласиться с суждением Вс. Сечкарева, что четвертая часть — «самая восхитительная и самая метафизически значимая часть романа»139.
Обаяние гончаровской прозы нелегко расшифровать. Верно подмечено, что «большой художественный талант Гончарова — это своего рода Венера Милосская: его красота чувствуется, его сила не подлежит сомнению, но анализу и определению он поддается с большим трудом»140. А. В. Дружинин еще в пору публикации «Фрегата „Паллада“» сравнил гончаровское живописное мастерство с искусством фламандцев. В статье об «Обломове» он развил свою мысль: у фламандских художников все многочисленные, на первый взгляд, случайные детали «слиты с цельностью впечатления, не могут быть оторваны от идеи картины». В «Обломове», «творя малую частность, художник недаром отдавался ей всей душой своею и, должно быть, творческий дух его отражался во всякой подробности мощного произведения»141«...сущность фламандства «Обломова» и заключается в том, что деталей-то в романе собственно и нет, что все описываемое в нем изображается с одинаковыми тщательностью и вниманием». Так открывается возможность для самых неожиданных сопоставлений, которые «позволяют взглянуть на мир под необычным, прозаически бытовым углом зрения, по-новому ощутить связь вещей между собой, увидеть внезапное единство торжественного и приземленного»142«кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы Анисьи», «Агафья Матвеевна выросла, Анисья расправила свои руки, как орлица крылья, и жизнь закипела и потекла рекой» (364, 295). Великое, неожиданно сталкиваясь с малым, обнажает и прелесть, и уязвимую «мелкость» его.
Гончаров-жанрист с наслаждением рисует благоденствие в домике хозяйки: на полках «целые ряды огромных пузатых и миньятюрных чайников и несколько рядов фарфоровых чашек, простых, с живописью, с позолотой, с девизами, с пылающими сердцами, с китайцами...», полки загромождены «пачками, склянками, коробочками с домашними лекарствами, травами» и т. д. Бесконечное нагнетание предметов, их примет взывает к своеобразной патетике. Но Гончаров, глубоко чуждый ей в своих лучших картинах, «снимает» патетику юмором: «Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено во всех углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни» (364). Природу комического в художественной системе Гончарова определяют по-разному. М. В. Отрадин убедительно доказывает, что именно юмор, в котором обнаруживается своеобразное единство утверждения и отрицания, — специфическая примета прозы автора «Обломова»143. Если в начале романа юмор еще несет в себе гоголевский (сатирический) привкус, то в последующих частях он становится уже подлинно гончаровским. Особый характер комизма Гончарова предопределен его отношением к героям — трезвым, прежде всего, но при этом грустно-снисходительным. Так, Гончаров видит все слабости Ильи Ильича, но не собирается обличать их, поскольку это человеческие слабости, такие понятные и уже поэтому простительные. Вот Обломов, полный любви к Ольге, мечтает о будущем счастье: «Заглядывая в будущее, он иногда умышленно заглядывал в полуотворенную дверь и на мелькающие локти хозяйки».
Г. Белинский, — «чистый, правильный, свободный, льющийся. Рассказ г. Гончарова в этом отношении не печатная книга, а живая импровизация»144«искусства рассказывания»145. Эта интонация — разговорная, естественная, которая пусть чуть и «обытовляет» рассказ, но зато предельно очеловечивает его. Гончаров никогда не пытался стилизовать авторское повествование в духе того или иного персонажа, но его интонации так обыденны, просты, что дистанция между авторам и героем порой стирается. «Только братец обедали особо, после, больше в кухне, потому что поздно приходили из должности». Не так ли рассказала бы о своем житье-бытье Агафья Матвеевна?
Возможно, источник восхитительности выборгских сцен таится в том, что неизменная ориентация Гончарова на всеобъемлющую характеристику явления устоявшегося, во всем определившегося () обрела в этой части романа наиболее соответствующий ей жизненный материал. Медленный и неизменный ритм жизни в доме Пшеницыной не случайно уподоблен ритму «геологических изменений нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы» (293). Перед нами ключевой образ к осмыслению последнего этапа жизни героя: испив свою чашу испытаний, он спрятался от жизни с ее беспощадной доминантой — Временем. Теперь «изменчивость» состояния Ильи Ильича сопоставляется с почти неподвижными явлениями: «Но гора осыпалась понемногу, море отступало от берегов и приливало к нему, и Обломов мало-помалу входил в прежнюю нормальную жизнь» (293).
«забытый уголок, чуждый движения, борьбы и жизни» (367). Это вновь семейная идиллия с материнской опекой над Илюшей, постаревшим Ильей Ильичом. В картинах жизни на Выборгской стороне, отмечает М. Бахтин, «раскрываются все основные идиллические соседства — культ еды и питья, дети, половой акт, смерть и т. д. (реалистическая эмблематика). Подчеркнуто стремление Обломова к постоянству, неизменности обстановки, его боязнь перемещения, его отношение ко времени»146. Обломов в доме хозяйки достиг того, чего желал больше всего: «И здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни, выторговать и застраховать невозмутимый покой» (367). Отделаться от той жизни, в которой себя вольготно чувствовали «другие», жизни с «ее докучливыми, мучительными требованиями», «ложными надеждами и великолепными признаками счастья», «где сражается в беспрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый», да и от той самой «обыкновенной» жизни, элементарные прикосновения которой ввергали его в смятение. Но, как и в Обломовке, укрытие равносильно несвободе-пленению, пусть на этот раз и добровольному; недаром вновь, как в «Сне Обломова», возникает образ оранжереи-теплицы: «Его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное растение, в тень от жара, под кров от дождя, и ухаживает за ним, лелеет» (300). Слово «лелеет» уже прямо возвращает к тем годам, когда дитятю холили и лелеяли мать, нянька, приживалки. «Невидимая рука», что теперь лелеет героя, — материнская рука Агафьи Матвеевны. Возвращение героя в «потерянный рай» (городскую Обломовку) западные исследователи почти единодушно трактуют в категориях психоанализа. К примеру, «Гончаров обнаруживает такое понимание «существа жизни», которое, может быть, особенно привлекательно для читателя, хорошо знакомого с идеями современной «глубинной психологии» и поэтому способного признать в этой фазе жизни Обломова осуществление вечно детского стремления вернуться в материнское лоно»147 «в темноту и мир материнского чрева»148.
Разительное совпадение двух фигур (матери и жены) раскрывается в своего рода втором «Сне Обломова», где в свернутом виде воспроизведена центральная сцена первого. Обломов лениво, «машинально, будто в забытье, глядит в лицо хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то видимый им образ... И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать, ее гости: они шьют молча, отец ходит молча... Грезится ему, что достиг он земли обетованной, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре». Он слышит звуки и стуки — готовится обед — центр жизни в Обломовке. Наконец, слышится старческий, дребезжащий голос няни: «„Милитриса Кирбитьевна!“ — говорит она, указывая ему на образ хозяйки» (372). Показательно, что именно с Агафьи начинается галлюцинация и ею кончается, ее образ сливается в этом «сне» не только с матерью, но и со сказочной девицей-невестой из народной сказки о Бове-Королевиче. И это симптоматично: угасший, но так и не повзрослевший Илья находит в Агафье женщину, которая стала ему и женой, и матерью (американские исследователи находят в отношениях Обломова с Агафьей квазиинцестуальные приметы)149. Не случайна перекличка в имени героини с именем матери самого Гончарова (Авдотья Матвеевна)150«кормить и поить». В православной метафорике «пшеница» — символ возрождения, или воскресения: Агафья — мать единственного сына Ильи Ильича, оказывается прямо причастной к продолжению рода Обломовых (бессмертию самого героя).
«смерти» в Обломове взрослого человека (совершеннолетнего мужчины), так и оберегающий покой в доме доброй Пшеницыной становится прелюдией уже к вечному покою и всеобщей тишине. Живя на Выборгской, Илья Ильич «тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу» (368). Этот же мотив смерти звучит в словах Штольца: Ольга «хочет, чтобы ты не умирал совсем, не погребался заживо, и я обещал откапывать тебя из могилы» (304). Иногда сам герой в неспокойном ночном забытьи оплакивает холодными слезами безнадежности «светлый, навсегда угасший идеал жизни, как плачут о дорогом усопшем» (368). Но даже подобная «полужизнь» в прямом соседстве со смертью не избавляет, видимо, героя от посягательств вечного врага — Жизни. («Трогает, нет покоя!» — повторяет он и теперь.)
Смерть Обломова в этом контексте несет желанное избавление от посягательств этого врага. Его уход свершился органично и безболезненно, еще один шаг в привычном направлении: «вечный покой, вечная тишина и ленивое переползание изо дня в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести» (377). Обычно конец героя именуется благословленным Богом (смерть во сне!), такого ухода из жизни удостаиваются невинные младенцы и праведники. Забывается такая фраза: «Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее» (377). Но эта фраза отнюдь не проходная, она — в логике ведущей темы всей истории Обломова: детские страхи, пугающие фантазии — порождение несвободной, монотонной, стоячей жизни — разрушительны. Возможно, философский подход к смерти, который Илья культивировал в себе последние годы, изменил ему под самый конец, и обнажилась душа маленького мальчика, которая, никогда не покидая его существа, не переставала трепетать от всего неизвестного, подобного мрачному оврагу или густому темному лесу в Обломовке. Робость, боязнь... что родились в затхлой обстановке детства, окрасили и самые последние дни пребывания этого героя на земле.
Описание могилы Обломова несет в себе настроение поэтического умиротворения: в «приюте уединенном» он нашел, наконец, надежное укрытие от агрессии своего главного врага — беспокойной жизни. «...Покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветки сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой, да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его» (376). «Покоится», «дремлют», «безмятежно», «тишина», «сон» — из утопических мечтаний героя, которые смогли полностью осуществиться только в «послежизни». «Сирень» и «дружеская рука» напоминают о любви и дружбе, ими судьба не обделила Илью Ильича. Противостоящие друг другу ранее две сферы (обломовская псевдожизнь и требовательная, беспокойная жизнь, к которой звали Андрей и Ольга) теперь соединились в печали о «золотом сердце» человека, не пожелавшего (вернее, не сумевшего) покинуть «страну детства»: «А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло, благороден, нежен, и — пропал» (382). История Обломова — грустная, и даже по-своему трагическая, так как герой все же пытался на страницах романа «сопротивляться» внутреннему врагу (апатическому страху, парализующему волю), но последний оказался сильнее. Можно сказать, что Обломов — «трагический герой, изображенный иронически, хотя и с горькой иронией, возможно, даже с любовью»151.