• Приглашаем посетить наш сайт
    Чулков (chulkov.lit-info.ru)
  • Краснова. «Материнская сфера» в романах И. А. Гончарова.

    Краснова Е. В. «Материнская сфера» в романах И. А. Гончарова // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 186—194.


    Е. В. КРАСНОВА

    «МАТЕРИНСКАЯ СФЕРА»
    В РОМАНАХ И. А. ГОНЧАРОВА

    В трилогии И. А. Гончарова присутствует, можно сказать, особая «сфера», объединенная одной «точкой зрения», общим субъектом сознания, носителем которого является героиня-женщина, символизирующая собой Дом, Семью, Уют, создающая атмосферу добра и любви, проводящая жизнь в неустанной заботе о домочадцах. Различные варианты образа матери присутствуют в каждом из романов трилогии: мать-родительница в романе «Обыкновенная история», мать-жена в романе «Обломов» и бабушка (мать матери) в романе «Обрыв».

    На содержательном уровне «материнская сфера» представляет собой своеобразную Вселенную, центром которой становится фигура матери. Жизнь этой Вселенной течет, подчиняясь извечным законам природы, принятым с незапамятных времен предками нашими и активно реализующимся и по сей день в человеческом бытии: рождение — продолжение рода — смерть. Жизнь человека непременно должна протекать согласно этим трем составляющим патриархальной «модели жизни», в которой, без сомнения, ведущая роль — «носителя духовного чина, то есть порядка, ... семейной нравственности»*1 — принадлежит мужчине — отцу рода.

    Однако, как отмечает И. Е. Забелин, женщина — хозяйка дома в иерархии семейных отношений занимает свое особое место, поскольку «права и обязанности хозяина и хозяйки находятся как бы в дополнительном распределении, почти не пересекаясь, а это определяет и ранг хозяйки в частной жизни дома. Только совместно муж и жена составляют «дом»*2. Без жены мужчина не является полноправным членом общества, он остается при отцовском доме. Кроме того, И. Е. Забелин распределяет функции «государя» и «государыни» дома по православной формуле: «слово и дело». И если право решения, «последнее слово» всегда остается за «государем», ибо он в ответе за свою семью перед Господом, то «делом» в доме всегда занимается «государыня» — «делодержец дому». Именно поэтому, в противовес идеальным качествам, требующимся, согласно патриархальной норме, от женщины в семейной жизни — «чистоте и послушанию», многим из женщин были присущи «крепкое мужество и непреложный разум — качества безусловно мужские»*3.

    Только подобная не-женская «модели жизни» понималась широко: не «общество» окружало человека, а «родство», «род», «община». Вспомним множество домочадцев, которых видит маленький Илюша за утренним чаем: помимо отца и матери это и «престарелая тетка восьмидесяти лет», «ее девчонка, трясущая от старости головой», и «три пожилые девушки, дальние родственницы отца», и «немного помешанный деверь его матери», и «помещик семи душ, Чекменев, гостивший у них», и «еще какие-то престарелые старушки и старички», которых Гончаров шутя называет «штатом и свитою дома Обломовых»*4.

    Кроме того, рамки семьи Обломовых существенно раздвигаются за счет многочисленной дворни и крестьян, обитающих в Обломовке и почитающих, как и велит им патриархальная мораль, барина-батюшку и барыню-матушку. В семью Обломовых, таким образом, включаются все обитатели Обломовки; независимо от действительной степени родства каждый здесь ощущает себя частицей общего целого, связанной со всеми членами семьи узами взаимной привязанности, понятием морального долга, почтительности по отношению и к старшим по возрасту, и к «старшим» по социальному положению. Быть может, именно поэтому и в «Сне Обломова» отсутствует речевая индивидуализация, поскольку в патриархальном обществе отдельная человеческая личность еще не выделяет свой «голос» из общего «родового хора»*5.

    Именно этими законами и обусловлена своеобразная «жизненная схема», в пределах которой заключена извечная женская судьба: выйти замуж, мужа «любить просто, без затей, ходить за ним, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; <···> прилежно заниматься хозяйством», «родить ему полдюжины детей» (I; 73), приискать им спутников жизни, нянчить внуков...

    «Жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразной тканью», — замечает в «Обломове» сам Гончаров (IV, 128). В этой «однообразной беспрерывности» и заключена народная мудрость: жить, подчиняясь всеобщему закону природы — рождаясь, умирая, оставляя после себя продолжение в потомстве.

    Этой патриархальной мудростью Гончаров наделяет мать, вся суть натуры которой проявляется в неуклонной, неутомимой заботе о благе своего ребенка. Вспомним слова Анны Павловны Адуевой, обращенные к сыну: «Мне самой ничего не надо. Отними Бог у меня все: здоровье, жизнь, пошли слепоту — тебе лишь подай всякую радость, всякое счастье и добро...» (I, 68).

    Анна Павловна словно растворяется в этой заботе: «В хлопотах и дорожных сборах она как будто совсем не помнит горя» (1, 66), «из любви к сыну готова ... покривить душой» (I, 69). Единственное, с чем не может смириться ее материнское сердце, — это разлука, но и это стерпит она ради благополучия и счастливого будущего «своего Сашеньки». Только одного не может понять Анна Павловна — того, ради чего оставляет родной «уголок» ее сын: «Послушай, Саша, — сказала она в волнении, положив ему руку на плечо, по-видимому с намерением сделать последнюю попытку, — еще время не ушло: подумай, останься! <···> Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь?» (I, 62).

    Пытаясь удержать сына, Анна Павловна разворачивает перед ним картину идиллической жизни, своеобразную картину патриархального крестьянского «рая»: «Здесь почет, <···> ты первый в мире... Мне бы, старухе, только оставалось радоваться, глядя на тебя. Женился бы, послал бы Бог тебе деточек, а я бы нянчила их — и жил бы без горя, без забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы не позавидовал...» (I, 62). Однако «сыновний эгоизм» и томление по «обетованной земле Петербургу» заставляют Александра быть глухим к мольбам матери.

    Удивительна эта женщина! В ней сочетаются несочетаемые на первый взгляд вещи: горе и слезы по поводу расставания с сыном и забота о прощальном обеде, наставления сыну о том, как жить следует, и тут же сетования на недобросовестных прачек: «Есть ведь этакие мерзавки, что Бога не побоятся, пожалуй и подменят белье» (1, 66).

    В каждом ее слове, в каждой фразе чувствуется безграничная любовь и уверенность в том, что лучше её «дитяти» быть не может, любование им: «Есть такие бесстыдницы, что сами на шею будут вешаться, как увидят такого-то», «этакого женишка всякому лестно заполучить» (1, 69).

    Вот она просит Аграфену: «Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька?... Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и не нагляжусь на него...» (1, 60).

    Как видим, именно материнская забота о благе сына составляет суть характера Анны Павловны. Именно материнские чувства определяют содержание её жизни, придавая ей смысл и полноту: «Не тужи: у тебя есть мать, <···> последний вздох отдам, последнюю слезу выплачу за тебя, моего друга» (I, 80).

    Забота о хозяйстве, о кухне, об удобстве и комфорте домашней жизни — все это делается только ради сына и не имеет никакого смысла само по себе. И богатые урожаи, и доход от продажи леса, и обилие дичи в лесах и рыбы в озерах важны постольку, поскольку могут обеспечивать покойную и безбедную жизнь любимому сыну. Именно поэтому Анна Павловна уделяет хозяйству такое внимание.

    В отличие от Анны Павловны Адуевой, причины хозяйственности которой обусловлены исключительно сосредоточенностью на заботе о сыне, усердие Татьяны Марковны Бережковой распространяется на всех обитателей имения и тем самым приобретает поистине вселенский размах: накормить нужно было не только домочадцев, но и многочисленную дворню, а экономические расчеты были так велики, что в «голове держать их было невозможно», поэтому «Бабушка вела приходно-расходную тетрадь»; и не один и не два ключа от кладовых и амбаров висело у нее на поясе, а целая связка, «так что бабушку, как гремучую змею можно было слышать издали» (V, 77).

    При этом Татьяна Марковна управляла своим «именьицем» как «маленьким царством, мудро, экономично, кропотливо, но деспотически и на феодальных началах» (V, 13) и «любила говорить, что без нее ничего не сделается» (V, 82).

    «помнит себя» каждую минуту существования.

    Она не просто ведет дела имения и «сводит счеты», она «царствует», управляя хозяйством при помощи старосты Савелия и экономки Василисы, «личным приказом удостаивая немногих» (V, 73). Причиной этому было то, что «человек, лакей, слуга, девка — все это навсегда, несмотря ни на что, оставалось для неё человеком, слугой, девкой» (V, 78); по её искреннему убеждению, ничто и никогда не могло истребить «различия между «людьми» и господами» (V, 78). Поэтому она «никогда не требовала, а как будто советовала сделать то или другое; просить не могла своих подчиненных: это было не в ее феодальной натуре» (V, 78).

    Родовитость и барство Татьяны Марковны проявляется во всем: в обращении со слугами, в манере общения с соседями и обществом, во внешнем виде. Не случайно автор замечает, что «накинув шаль и задумавшись, она походила на один старый женский портрет, бывший в старом доме, в галерее предков» (V, 85) и что «иногда она улыбалась так грациозно и мечтательно, что походила на беззаботную, богатую, избалованную барыню» (V, 85).

    Однако барство это именно в русском его проявлении: не жестокой правительницей была Татьяна Марковна, а «матушкой-барыней» всей своей многочисленной дворни, заботясь и об их «столе»: «Кормила сытно... но нежностей в их столе и платье не допускала» (V, 79), и о здоровье: «заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази» (V, 79).

    Словом, полновластно и по-матерински строго и заботливо управляла Бережкова своим патриархальным «уголком»: «Она была в меру строга, в меру снисходительна, человеколюбива, но все в размерах барских понятий» (V, 75).

    «уголка» (V, 147), этого «лона патриархальной тишины» (V, 88). И этот мир примет и сбережет от несчастий любого сирого, неприкаянного человека; подарит ему семью: «У сироты (Райского. — Е. К.» (V, 86) или просто приютит на время (вспомним, какой радушный прием оказали смутьяну Марку Волохову). Не случайно Бабушка носит «говорящую» фамилию: Татьяна Марковна Бережкова, словно мудрая и добрая опекунша-мать, сбережет всех обитателей «счастливого приюта» (V, 276), «заветного уголка»*6 от «бед и горя» мира, царящего за пределами Малиновки. Недаром Марфинька говорит, что без Бабушки и они с Верочкой умрут, их мир разрушится.

    Подобно Бабушке Татьяне Марковне, сущность которой составляла материнская забота о благополучии своих домочадцев, Агафья Матвеевна Пшеницына всецело обеспокоена покоем и комфортом Ильи Ильича Обломова. И это беспокойство расцвечивает яркими красками ее однообразно-серую, устоявшуюся жизнь.

    смысл жизни Пшеницыной и ее семьи. На Выборгской стороне Обломов сталкивается с миром, прямо противоположным тому «уголку покоя и счастья», который он так тщательно выстраивал в своих мечтах.

    Вместо уютного дома с окнами, выходящими в парк, он видит перед собой захолустную городскую окраину с ее «длинными заборами да переулками», «с деревянными мостовыми», «с травой и засохшими колеями из фязи», «с крапивой у заборов» и написанными на воротах именами хозяев.

    Выборгская сторона — это мир подьячих и мелких чиновников, которые, как «братец» Иван Матвеевич и покойный коллежский секретарь Пшеницын, «ходят мелкой деловой прытью, пишут беспрестанно бумаги, трясутся от страха, что опоздают в должность, глядят на всякого так, как будто просят оседлать его и поехать» (IV, 396). Может быть, потому и полюбила Обломова Агафья Матвеевна, что он не похож ни на кого из людей, окружавших ее: «...все делает вольно, красиво, говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не говорил ее муж; да и говорит он как-то иначе, нежели другие. Он барин, он сияет, блещет!» (IV, 397).

    Всеми силами Пшеницына пытается оградить покой «чужеземного» барина от вмешательства суетной Выборгской стороны. Так Обломов попадает в атмосферу пшеницынского дома, пропитанную неустанной заботой о другом человеке и невысказанной любовью. Однако это лишь успокаивает: «Мало-помалу место живого горя заступило немое равнодушие, и, наконец, Обломов ожил» (IV, 390), но не излечивает израненную, измученную требовательной любовью Ольги душу Ильи Ильича.

    Вместе с тем забота материнского сердца Агафьи Матвеевны, не только не ожидающего наград, но и не умеющего даже выразить себя, свои муки словами, согревает «вечер жизни» Обломова. После «тягот и страданий», испытанных героем, он возвращается в уголок, удивительно напоминающий ему родную Обломовку: «Тишина идеальная, <···> только тяжело кудахтает наседка,... пищат цыплята,... трещат канарейки и чижи» (IV, 326). Казалось бы, все как и прежде, в счастливом детстве, да только он уже вырос, он испытывает иные, отличные от прежних потребности, он «перерос» свою патриархальную Обломовку. Поэтому дом Пшеницыной, во многом сближающийся с обломовским, не приносит ему счастья, хотя позволяет забыться, уснуть, устраниться из мира реальных страстей.

    рассказать о своем счастье, о «зените своей жизни» (IV, 492) она не умеет. Более того, как отмечает автор, «это даже не пришло бы ей в голову», равно как и позже Пшеницына не сумеет поведать окружающим всей глубины постигшего ее горя — смерти Ильи Ильича.

    Несмотря на все бытовые и душевные старания Агафьи Матвеевны, мир Выборгской стороны не перестает быть чужим Илье Ильичу: «двор величиной с комнату», так что коляска «стукнула днищем в угол дома»; «окна, заставленные резедой, бархатками и ноготками»; «бесконечный огород с капустой» (IV, 305—306), «треск кофейной мельницы» и «мерный стук маятника» (IV, 390) — все не то, все не так, не похоже на лето, на дачу, на «летнюю цветущую поэму любви» (IV, 344). Словом, на все то, что незадолго перед этим пережил Обломов.

    Сначала он отстранен от всего «выборгского», ибо «перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее» (IV, 319). Обломов даже рад, что его окружали «такие простые, любящие лица, которые бы согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему не замечать её, не чувствовать» (IV, 491). Для них благополучие Ильи Ильича станет «главной и центральной заботой», и он примет эту заботу так покорно и естественно, как принял бы её от матери: она принесет Обломову уют и долгожданный покой. Единственное, чего не может ему дать заботливая Агафья Матвеевна, — это возможность ощущать себя человеком, живущим полноценной жизнью, духовно и физически. А потому вскоре последовала жизненная апатия, сопровождаемая по временам «холодными слезами безнадежности» (IV, 491).

    Обломов несчастлив, находясь в среде, лишенной духовности. Но не потому ли он решил после взлета и парения души, подаренных ему любовью, так стремительно спуститься на земную твердь (приземлиться! — лучше не скажешь) — поселиться в мире Выборгской стороны, что мстит сам себе за неумение и невозможность реализовать свои мечты и духовные порывы? И наказание он избирает себе сам: «каждодневно слышимые постукиванье маятников, треск кофейной мельницы и пение канареек»*7.

    «Чуждость» для Обломова новой среды обитания подчеркивается даже на речевом уровне. Вспомним первый визит Ильи Ильича к своей будущей хозяйке. Настроению героя, находящегося во власти мечты о будущей счастливой жизни с Ольгой, о свадьбе, готового всему свету поведать о своем счастье: «Расскажу всем, целому свету... нет, сначала тетке, ... потом напишу к Штольцу — вот изумится-то! <···> потом... потом от радости закричу на весь мир, так закричу, что мир скажет: «Обломов счастлив, Обломов женится!» (IV, 305), диссонирует монотонный голос Агафьи Матвеевны, твердящей одну только фразу: «Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? Они в должности, раньше пяти часов не приходят» (IV, 308).

    «сдернула с неба опять в болото» (IV, 276), подобно тому, как визит Тарантьева незадолго перед этим разрушил волшебное впечатление от его объяснения с Ольгой. Именно поэтому Илью Ильича тяготит этот визит, он пытается отговориться от приглашения повторить его, стремится быстрее покинуть дом Пшеницыной, «с нетерпением» выслушивая увещевания Агафьи Матвеевны о встрече с «братцем».

    Героиня как будто не слышит объяснений Обломова о невозможности его переезда, о «новых обстоятельствах». Пшеницына вообще не привыкла говорить о делах, не знает даже толком, где служит братец (в «канцелярии, где мужиков записывают» (IV, 309), — отвечает она Обломову), «затрудняется», если нужно что-либо написать — не ее это «стихия». Естественно и «на месте» она себя чувствует только в пределах хозяйственных забот. Агафья Матвеевна больше молчит, а если говорит, то мало, «словно нехотя». Это происходит не оттого, что автор отказывает ей в праве высказывания, а потому, что сознание ее неразвито. Она не знает языка, при помощи которого можно было бы рассказать обо всем, что творилось в ее душе. Нетребовательная, в чем-то даже жертвенная материнская любовь Агафьи Матвеевны словно окутывает пеленами, убаюкивает уставшего от жизненных забот Илью Ильича, позволяя надежно укрыться от ненавистных ему человеческого равнодушия и суетности.

    Так в романной трилогии Гончарова возникает «материнская сфера», концепт которой составляет идея бережной, неустанной женской заботы о сыне, муже, близких людях, без-условной, порой жертвенной любви к ним, наполняющей их жизнь душевным теплом и тихой радостью.

    «Материнская сфера» выступает для героев Гончарова в качестве своеобразного «оберега» от жизненных тягот и треволнений, позволяющего им вновь почувствовать себя «дитятей», обрести то, казалось бы, уже невозвратимое ощущение «легкости бытия», когда вся малая Вселенная семьи обращается только вокруг тебя. И тогда весь мир наполняется счастьем, а время словно замедляет свой ход, утрачивая ставшие уже привычными сумбурность и неуловимость, течет размеренно и покойно.

    Концепт «материнской сферы» находит свое отражение в каждом из романов Гончарова, постепенно «обрастая» новыми смысловыми обертонами.

    В «Обыкновенной истории», где представлена естественная, «обыкновенная» любовь матери к сыну, доминирующей становится мысль о неразрывности, крепости уз, связывающих близких, людей одного рода. Подобно тому, как не должен человек забывать своей юности, так не должен он забывать своего родового «гнезда», своей патриархальной вотчины.

    «Обломове» «материнская сфера» включена в общероманный концепт «дома-кокона», о котором мечтает Илья Ильич — ребенок, тоскующий по Дому, Семье, сохранивший память о любви и ласке матери.

    И, несмотря на то, что герой чувствует себя несчастным, живя на Выборгской стороне, плачет из-за невозможности претворить в жизнь свой идеал, его жизнь все-таки можно назвать состоявшейся, ибо в награду за свою душевную чистоту, «голубиную» верность идеалу он обретает на закате жизни в доме Агафьи Матвеевны столь желанные ему и ненаходимые покой и материнскую заботу.

    «дома-кокона» (жизненного идеала героя) и, тем самым, ядром концепта «материнской сферы» в романе.

    В этом смысле роман «Обломов» можно определить как роман онтологический, поскольку в каждом человеке живет ребенок, мечтающий о Доме, который укроет его от жизненных невзгод, подарит ему покой и заботу.

    Модель такого Дома представлена и в романе «Обрыв» — это патриархальное имение Татьяны Марковны Бережковой, жизненный оплот для его обитателей. Однако, как известно, образ бабушки прочитывается в финале романа в символическом ключе, вырастая в исполинскую фигуру великой Бабушки-России, охраняющей, защищающей и сострадающей всему живущему на ее земле. Как видим, смысловое поле «материнской сферы», а с ним и образ Матери, в романной трилогии Гончарова разрешается, в конечном итоге, в мифологеме Матери-России, средоточии любви, добра, участия и вековой мудрости, помогающих выстоять в этом мире, сохранить в себе Человека.

    Сноски

    *1Колесов В. В.  13.

    *2Забелин И. Е. Домашний быт русских цариц. М., 1869. С. 48. Цит. по: Домострой. С. 14.

    *3Там же. С. 123.

    *4Гончаров И. А. Гончаров И. А. Собр. соч.: В 6 т. Т. 4. М., 1972. С. 110. Далее текст цитируется по данному изданию с указанием тома и страницы. Римская цифра означает том, арабская — страницу.

    *5См. об этих терминах: Бахтин М. М. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 148—150.

    *6Краснощекова Е. А.  А. Гончаров. Мир творчества. СПб., 1997. С. 396.

    *7Капитанова Л. А. Творчество И. А. Гончарова (1812—1891) // Ист. рус. лит. XI—XIX вв. / Под ред. В. И. Коровина, И. И. Якушина. М., 2001. С. 373.

    Раздел сайта: