Мельник В. И., Орнатская Т. И. [Вступительная статья к публикации писем И. А. Гончарова А. Ф. Кони, 1879—1891] // И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. — М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. — С. 434—441. — (Лит. наследство; Т. 102).
Вступительная статья, публикация и комментарии
В. И. Мельника и Т. И. Орнатской
передовым судебным деятелем Анатолием Федоровичем Кони (1844—1927). Эта переписка особенно важна в том отношении, что она освещает наименее исследованный период жизни и деятельности Гончарова: первое из публикуемых ниже его писем относится к 1879 г., последнее написано за два с небольшим месяца до смерти — 27 июня 1891 г.
К началу переписки корреспонденту Гончарова было 35 лет. Он находился в расцвете сил и деятельности и своей энергией поддерживал терявшего силы писателя.
Кони понимал душевное состояние Гончарова: “Есть тяжкие физические страдания, когда помочь нельзя, а можно лишь на время дать забыть боль, — писал он актрисе М. Г. Савиной 15 июля 1880 г. — То же и в области душевной. Годы уединения, вдумчивости, беспощадного анализа себя и других и притом с точки зрения обязательных <...> хмель общих восторгов и тупая боль равнодушного забвения толпою чрез несколько лет <...> могут сложиться так, что тихое страдание станет неразрывным с самою жизнью, — что явится известная ревность к своему горю и тоске, которая будет щетиниться при всяком прикосновении к этому уже даже любящей и нежной руки”1. Эта уникальная характеристика личности Гончарова могла быть дана только человеком, которому писатель сам “раскрыл” себя. Гончаров, скрытный по своей природе, ни с кем в этот период не был более откровенен, чем со своим молодым другом. О том, что этот друг понял его, свидетельствует продолжение процитированного письма, относящееся к самому сокровенному, что таилось в глубине души писателя. Речь очевидно идет о Сане Трейгут и ее матери, взявшей в свои пусть даже и заботливые руки не только “обиход” писателя, но и всю его жизнь, начиная с 1878 г. — года смерти ее мужа, слуги Гончарова К. Трейгута (известно, что Гончаров был особенно привязан к Сане Трейгут: “Я жалею сирот, мать, — писал он в другом письме к Кони, — а одну девочку просто люблю: это маленькое утешение, особенно когда видишь, что это все только мной и может держаться <...>”*1). В цитированном письме к Савиной Кони говорит о мучительной ситуации, в которой находился Гончаров: “Прибавьте к этому, — завязанный судьбою в усталом сердце узел последней (последней!) привязанности к ребенку; а за этим ребенком грубое, капризное, тупо-злое и неразвитое существо, которое мнет бессознательно нежные и эстетические чувства старика <...> Разорвать этот узел невозможно, вплестись в него светлою нитью нельзя, ибо грубая ткань не терпит соседства ткани нежной...” Отзываясь на сочувственные слова Савиной по этому же поводу, Кони продолжал: “Я тоже немало думал об этом — и горько, любя и сострадая, думал”. И, поняв Гончарова так глубоко, Кони (а с ним и Савина) выбрали определенную линию общения с ним, которую Кони так сформулировал в том же письме: “Полагаю, что снисхождение к брюзжанью, уменье слушать, — отсутствие горячих споров (его не переучишь, да и кто имеет право переделывать внутренний строй убеждений человека мыслившего и страдавшего?) — и нелицемерное искреннее уважение со стороны окружающих — облегчает нашего друга <...> Утолять боль его души Вы умеете как только умеет русская женщина, — но прекратить его страдания — едва ли кто-либо в силах”2.
И. А. Гончаров мог знать А. Ф. Кони еще ребенком. С начала 1830-х годов он был дружен с его отцом, драматургом Федором Алексеевичем Кони (1809—1879), своим “сверстником и университетским товарищем” (п. 1); и позднее, в 50-е годы, он общался с ним и его женой Ириной Семеновной (рожд. Юрьевой; 1809—1879), актрисой и писательницей3 Ф. Кони писал позднее, что он “видел и слышал” Гончарова “в первый раз еще вскоре по возвращении его из кругосветного плавания”, т. е. скорее всего в 1855 г., и что “в начале семидесятых годов <...> снова встретился с ним и, сойдясь довольно близко, пользовался его неизменным дружеским расположением в течение последних пятнадцати лет его жизни”4.
Встречи друзей происходили чаще всего на Моховой у Гончарова, иногда — в доме Кони или у общих знакомых — в семьях А. В. Никитенко и редактора журнала “Вестник Европы” М. М. Стасюлевича.
летом 1881 г. пронесся слух о переходе Кони в адвокатуру (об этом писали газеты), писатель принял эту весть далеко не равнодушно. В письме от 9 августа 1881 г. он заметил: “Но признаться ли: я немного порадовался за Вас. Я подумал, что перспектива Вашей нынешней службы не стелется перед Вами скатертью <...> Тогда как адвокатура, не лишая Вас возможности применять Ваши дарования и удовлетворять своему призванию, дала бы Вам более широкие способы к жизни во-1-х, а во-2-х, помогла бы, вероятно, Вам внести в этот род дела свойственную Вам самостоятельность взгляда, характера, и придать этой профессии нужную дозу достоинства, а со стороны публики уважения. Словом — Вы могли бы украсить и возвысить эту часть нашего паркета <...>” (п. 26). Осенью 1882 г. Кони отправляется в Новгородскую губернию для ревизии судов. И Гончаров вновь проявляет интерес и понимание. 11 ноября этого года он пишет своему другу о том, что представляет себе “громадную пользу” ревизии: “Это струя свежего воздуха, вдунутая в душную тюрьму. Но где взять 50 Анатолиев Федоровичей, чтобы внести дезинфекцию в 50 провинций? Мне только странно, что такое свежее и молодое дело, как наш паркет, успело настолько испортиться в короткое время, что нужно предпринимать экстренную и поголовную дезинфекцию целого, ближайшего к столице участка! Когда и как он успел засориться!” (п. 35).
Писатель читал многое из того, что выходило из-под пера Кони-юриста, в том числе и его судебные речи. Когда в 1888 г. они вышли отдельной книгой, Гончаров сумел оценить значение этого труда, предрекая ему долгую жизнь и говоря о важной услуге, оказанной русскому обществу, науке, “множеству живущих и грядущих поколений” (п. 72). И в этом он не ошибся: юридические труды Кони до сих пор не потеряли своего научного значения. Главное качество, которое отмечал Гончаров в деятельности Кони, это высокий “гуманитет” (п. 73). Этим качеством Кони-юрист оказался чрезвычайно близким Гончарову-писателю.
И еще об одном невозможно умолчать, затрагивая вопрос об отношении писателя к своему молодому другу. Он питал к Кони теплые, почти отеческие чувства: это было не просто ободрение, советы старшего по возрасту. Один из основных мотивов, проходящих через всю переписку, — мотив мужественной борьбы человека за высокие нравственные идеалы. То есть то, что составляет идейно-художественную сердцевину гончаровских романов! В ряде писем Гончарова развивается этот философски осмысляемый взгляд на жизнь — в приложении уже к совершенно конкретной человеческой судьбе. Возможны даже определенные параллели с гончаровским творчеством. Порою в письмах Кони ощутимы пессимистические ноты, чувствуется душевная смута, желание найти тихую пристань где-нибудь в теплой провинции, подальше от холодного, эгоистического, бездушного Петербурга. Это бегство “на лоно природы”, замышляемое Кони, не могло не напомнить писателю таких его героев, как Александр Адуев из “Обыкновенной истории” или Илья Обломов... И вот пишется длинное, очень теплое и мудрое письмо (от 25 апреля 1888 г.), которое могло бы послужить своеобразным комментарием к романам Гончарова: “Вы довольны, даже веселы, что очутились в лоне природы, в объятиях добрых друзей, в тишине провинциального уголка, где наслаждаетесь миром и покоем. Вам даже кажется, что Вы могли бы слиться с этой жизнью и не хочется выходить из нее <...> Все это мимолетное, навеянное данным моментом чувство <...> Месяца через два-три Вы сами бежали бы из “мира тишины и лона природы” и явились бы на арену не как “гладиатор”, борец для потехи толпы, а как мужественный, с ног до головы вооруженный боец — на всякую борьбу, с надеждой на несомненную (впереди) победу. Отдохните же, добрый друг, и пожалуйте опять сюда, на свое место” (п. 73). Наблюдая “тяжкие испытания и борьбу” своего друга с пошлостью жизни, с обстоятельствами, писатель признавался, что “в иные минуты боялся” за него, “а в другие любовался” им (п. 43).
г. за обедом, на котором присутствовал и П. Д. Боборыкин, автор “Обломова” отдался своим студенческим воспоминаниям 30-х годов, вызвав на рассказы и самого Кони5.
На теплое чувство старого романиста Кони отвечал “нежностью к его сединам” и глубоким, неизменным уважением к его мощному таланту. Уже в зрелом возрасте перечитывая “Обломова”, он признавался, что “снова плакал над некоторыми страницами, снова восхищался этим чудным, точно из мрамора вырубленным языком, и горделиво вспоминал”, что имеет “честь пользоваться... дружбою” писателя. “Нет! — убеждал он Гончарова, — вы должны издать Ваши сочинения. Вы не имеет права лишать молодое поколение Вашей родины возможности наслаждаться этими облагораживающими строками”6.
Кони помнил мельчайшие подробности гончаровских произведений; порою это помогало ему в его юридической практике. Так, в статье “Память и внимание”, приводя примеры того, как люди, разговаривающие на разных языках, тем не менее могут общаться и понимать друг друга, — он вспоминает эпизоды из книги «Фрегат “Паллада”»7. В 1904 г., во время русско-японской войны, Кони снова вспомнил о «Фрегате “Паллада”» — теперь уже по другому поводу. Протестуя против шапкозакидательских настроений в русском обществе, пагубно отразившихся на ходе войны, он писал: «В 1857 г. вышла книга Гончарова «Фрегат “Паллада”», где с тонкою наблюдательностью были изображены коренные свойства японцев <...> их стойкость и настойчивость, их вера в себя и страстная любовь к родине, их упорная работоспособность в преследовании твердо поставленной цели, их презрение к жизни и тонкое искусство в защите своего права. Как было бы полезно своевременное знакомство русского народа с этими свойствами “вождей восточных островов”, вместо близорукой похвальбы...»8.
Объективности ради следует отметить, что, несмотря на самые почтительные, порою действительно “нежные” чувства к сединам Гончарова, Кони не всегда спокойно, без раздражения воспринимал те свойства характера своего старшего друга, которые появились у него на склоне лет. Это — и обострившаяся подозрительность, нашедшая выражение в гончаровской “Необыкновенной истории”, и “некоторая доза старческого эгоизма” и т. п. Отзвуки такого раздражения обнаруживаются в некоторых письмах Кони — не к самому Гончарову, но к другим его корреспондентам. Весьма характерно в этом отношении письмо к С. А. Андреевскому от 21 июля 1883 г. из Дуббельна, где Кони отдыхал вместе с Гончаровым. “В довершение всего, — писал он, — меня ужасно стесняет Гончаров, — не тот окруженный ореолом художественной красоты старец, который написал “Обрыв” и т. д., а будничный, брюзгливый, капризный, ослабевший памятью, мелочный и опустившийся старик, — больной и грустный — это правда, но в большом количестве нестерпимый, несмотря на мой терпеливый характер и нежную по отношению к нему деликатность... “9
внутренней культуры, незаурядного характера — он умел отделить главное, сущностное в личности человека от случайного, идущего от состояния здоровья, возраста и т. д.
Память о Гончарове была всегда дорога Кони. “В моем жилище хранится толстая пачка его писем, полных живого и глубокого интереса, а со стен на меня смотрят Вера с Марком Волоховым и Марфинька в оригинальных рисунках Трутовского с посвящением их автору “Обрыва”, завещанные мне последним”, — вспоминал он10. Среди мемуарной литературы о Гончарове воспоминания Кони, пожалуй, одни из наиболее интересных и содержательных. Личность писателя очерчена им и в очерке “Петербург (Воспоминания старожила)”, и в подобном же очерке-воспоминании о журнале “Вестник Европы”. Кони верно и глубоко определил как творческую манеру, так и живые черты облика романиста. Он сумел разглядеть, что под апатичной наружностью “таится живая творческая сила, горячая, способная на самоотверженную привязанность душа, а в глазах <...> ярко светится глубокий ум и тонкая наблюдательность”. Долго и глубоко размышляя над гончаровскими страницами и признавая за Гончаровым “непререкаемое право” на одно из самых выдающихся мест в первом ряду русских писателей, Кони старался помочь исследователям его творчества. Так, например, он передал французскому ученому А. Мазону материалы, на основе которых тот написал две статьи: “Гончаров как цензор”11 и “Материалы для биографии и характеристики И. А. Гончарова”12.
Годы, к которым относится переписка Гончарова с Кони (1879—1891), почти не попадали в поле зрения исследователей жизни и творчества писателя. А между тем в последнее десятилетие Гончаров продолжал работать: в 1879 г. он выпустил новое, значительно переработанное издание книги «Фрегат “Паллада”»13 и знакомых, характере его общественных интересов. Но прежде всего мы видим писателя в его домашнем быту, одолеваемого заботами о воспитанниках, о необходимых переездах на дачу и т. д. и т. п. В эти же годы почти беспрерывно Гончарова мучают болезни. “Я заболел своим жестоким кашлем <...> Говорить много нельзя <...> Я очень ослабел, мало ем и упал духом”, — жалуется стареющий романист своему другу (п. 56). Это налагает определенную печать на характер писателя и на его отношения с окружающими. К семидесяти годам он начинает уставать порою даже от внимания к себе. Так, 9 августа 1881 г. Гончаров пишет: “В Дуббельне меня много конфузили желавшие познакомиться со мной, и так как я все прятался и убегал, то и нажил себе немало врагов. Я устал жить, мне уже становится тяжело и лень говорить, а меня зовут туда, сюда <...>” (п. 26). Круг лиц, с которыми писатель общается, сужается год от года. В письмах достаточно подробно просматриваются отношения, сложившиеся у Гончарова со Стасюлевичами, П. Д. Боборыкиным, С. А. Никитенко и некоторыми другими лицами. Привязанность писателя к этим людям крепка, он нуждается в их дружбе, участии. Где бы он ни был (письма помечены в основном тремя адресами: Петербург, Дуббельн, Гунгербург), — он всегда помнит о своих хороших знакомых, интересуется их делами.
Переписка показывает также, что, несмотря на возраст, частые недомогания, Гончаров далеко не равнодушен к современным проблемам русской общественной жизни. Писатель, несомненно, знал, что его корреспондент “чуть ли не с первых дней своей службы в судебном ведомстве находился в скрытой, а порою и явной оппозиции к царскому правительству и его высшим представителям”14. Знание служебной деятельности Кони наталкивало его на размышления об острейших противоречиях и проблемах современности, связанных с идейно-политической борьбой в русском обществе 70—80-х годов XIX в.
Одно из публикуемых ниже писем (п. 15) является интереснейшим документом, позволяющим судить о мировоззрении художника в эти годы, о его политической ориентации, о его взглядах на деятельность народников. В этом письме (от 19 августа 1880 г.) поставлены и более общие вопросы, дополняющие наши представления о гончаровской концепции развития человеческой истории. Письмо как бы дополняет незавершенную статью Гончарова «“Христос в пустыне”. Картина г. Крамского» (1874). Это же письмо свидетельствует и об углублении противоречий в мировоззрении писателя в 80-е годы. С одной стороны, Гончаров видит глубину кризиса, поразившего русское самодержавие: “Чтоб идти дальше и выше, и выше, — пишет он, — этому не поможет ни закрытие III-го Отделения, ни лучший порядок в отправлении правосудия в политических процессах и т. д.” (п. 15); или в другом месте: “...все принятые меры, и все другие, какие бы они ни были, которые могут быть еще приняты в этом же роде, — суть только пальятивные меры, способные притупить, на более или менее долгий срок, острые припадки общечеловеческого недуга <...>” (п. 15). Писатель почувствовал, что “Политическая записка” Кони, по поводу которой идет речь в письме, призывает, в сущности, к временным, частным (“пальятивным”) мерам. С другой стороны, говоря о необходимости “добраться до корней” кризисной ситуации, Гончаров имеет в виду отнюдь не социально-политическое, а прежде всего нравственное обновление общества. К 80-м годам в мировоззрении писателя начинает явственно проявляться тенденция, которая в общем и главном объединяет его с Л. Н. Толстым и Ф. М. Достоевским. Единственно верным путем человеческого прогресса в этот период Гончаров считает путь нравственного самоусовершенствования. Чем явственнее проявляется в России политический кризис, тем определеннее и заметнее становилась тяга романиста к идеалам христианского вероучения. Уже в предисловии к роману “Обрыв” (1869) эта тенденция заявила о себе. Характерно, что в одном из писем (от 30 июня 1886 г.) Гончаров сам проводит — хотя и не без свойственной ему иронии — параллель между своими взглядами и воззрениями Л. Толстого (п. 54). Лишь на первый взгляд может показаться, что идея нравственного самоусовершенствования носит у Гончарова непринципиальный, внешний и чуть ли не бытовой характер. Правда, она не имеет у писателя законченного, концептуального вида и существует — как и вообще философские идеи в его произведениях — в скрытой форме, в своеобразной “бытовой” оболочке.
В переписке с Кони затрагиваются и другие явления и факты русской общественной, политической жизни 80-х годов. В письмах Гончарова встречается имя Веры Засулич. Судя по всему, писатель был посвящен своим другом в ход судебного процесса над революционеркой, стрелявшей в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова. Ведь как известно, Кони был председателем суда на этом процессе, носившем сенсационный характер: 31 марта 1878 г. Петербургский окружной суд вынес Засулич оправдательный приговор. Писатель вполне оценил как гражданское мужество Кони, попавшего в “высочайшую” опалу “за сочувствие к революционерам”, так и масштаб этого неординарного в русской общественной жизни события. Он понимал, какое большое значение имеют подготавливаемые Кони воспоминания о деле Засулич. 16 февраля 1888 г., ободряя своего друга, Гончаров писал: «Имея в портфеле “Дело 3<асулич>”, — Вам нельзя предаваться грусти, когда в ящике Пандоры осталась такая “надежда”» (п. 72).
“локальном” органе, как Петербургская городская дума. Когда в 1883 г. М. М. Стасюлевич баллотировался на пост товарища городского головы, Гончаров выразил свое сомнение в успехе выборов: “Жалею об одном, что наши влиятельные лица не пользуются способностями и энергией людей, готовых служить общему делу <...> Но тогда что же будет делать черная сотня, когда нельзя будет обвешивать, обмеривать, разводить клоаки, нахально набивать цены на все и т. д. и т. д.?<...> Бедняки, нищие, дети, бесприютные стонут: да мало ли что!” (п. 43).
Активная служебная деятельность Кони сближала писателя с кругом злободневных проблем и важных событий. Внимательно следит он за ревизией судов Новгородской губернии, проводимой его корреспондентом, за расследованием причин крушения царского поезда (п. 35, 76, 77) и т. д. Вероятно, Гончаров был в курсе многих других дел, к которым имел отношение его корреспондент. Во всяком случае письма дают основание полагать, что и в конце жизни писатель отнюдь не был заключен в узкий круг собственного существования, но продолжал размышлять над судьбой России, судьбами старого и нового поколений.
С. Пушкина, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева, Я. П. Полонского, Д. В. Григоровича, П. Д. Бобо-рыкина, Э. Золя и др. В этом плане любопытно письмо от 10 августа 1880 г.; здесь дана очень точная и емкая характеристика П. Д. Боборыкина, тонкий психологический портрет его как писателя и человека, холодная и себялюбивая натура которого приводила к тому, что он способен был лишь “производить массу бесцветного, скучного, бесполезного и т. д.” (п. 14). Вообще об отношениях Гончарова и Боборыкина до сих пор можно было судить лишь по воспоминаниям последнего15 и о французском натурализме, в частности, об Э. Золя: “Посылаю франц<узскую> газету. Zola дошел до Геркулесовых столбов поэзии хлева и свинства. С его талантом и отвагой возможно, что он пойдет далее и откроет еще какую-нибудь Америку скотской пакости” (п. 66). Отношение Гончарова к натурализму было, как известно, резко негативным, что отразилось и в цитируемой записке.
В переписке с Кони проявилось серьезное отношение Гончарова не только к литературе, но и к тому, что принято называть литературной жизнью. Питая симпатию ко всему талантливому, искреннему, честному, писатель не мог скрыть своего презрения ко всяческой окололитературной суете. “Они в мое положение не входят, а таскают меня, как старый парик, потому что им так нужно”, — с горечью замечал он о некоторых деятелях от литературы в письме от 11 января 1887 г. (п. 56). Сам Гончаров был подчеркнуто скромен. В 1882 г. писателю исполнилось 70 лет, к тому же прошло ровно 50 лет с тех пор, как в “Телескопе” был напечатан перевод Гончарова с французского — отрывок из романа Э. Сю “Атар-Гюль” (первая гончаровская публикация), и 35 лет со времени опубликования “Обыкновенной истории”. Повод для юбилея был налицо. “Видя, что готовится что-то непутное, я приступил к Мих<аилу> Матв<еевичу> и настрого запретил ему думать о какой бы то ни было овации <...>”, — замечает Гончаров (п. 35). Юбилей прошел довольно скромно, в узком кругу друзей.
Говорит романист и о своих собственных произведениях. Причем не только о тех, что уже были написаны, но и о тех, которые еще только создавались. Публикуемые письма дают возможность, в частности, проследить за процессом написания “Слуг старого века”, а также воспоминаний “На родине”. Здесь достаточно рельефно проступает сама атмосфера, в которой творил стареющий художник. Известно, что Гончаров всегда читал свои новые произведения внимательным, пристрастным слушателям. Особенно это относится к позднему периоду его творческой деятельности. Писателя смущала, судя по всему, “незначительность” его новых литературных работ. “Воспоминания” казались ему “мелкими, пустыми, притом личными, интимными, не представляющими никакого общего и обществ<енного> интереса” (п. 63). Перед тем, как отдавать свои воспоминания в печать, писатель должен был убедиться в их общественной значимости. И здесь, по признанию самого Гончарова, “решающий голос” принадлежал Кони.
В предисловии к циклу очерков “Слуги старого века” автор сделал весьма характерное признание: «Прежде попробую прочитать кое-что приятелям, “сведущим людям” — и если они найдут в них (в “Слугах”. — В. М., О.) некоторую дозу общего интереса, я могу иные, наиболее характерные наброски отобрать — и, пожалуй, напечатать, остальные бросить в огонь»16. Подобное же признание встречаем и в предисловии к очерку “На родине”17. Публикуемые письма как раз и раскрывают, кто были эти упоминаемые писателем “сведущие люди” и каково было их отношение к новым литературным трудам Гончарова. Кроме того, в письмах содержатся сведения об отношениях писателя с издателем журнала “Нива” А. Ф. Марксом и его редактором В. П. Клюшниковым, которые находились в числе первых слушателей “Слуг старого века”.
Интересными представляются факты, позволяющие расширить комментарий к книге «Фрегат “Паллада”». В письме от 14 августа 1887 г. (п. 67) писатель сообщает о намечавшемся, но так, по всей вероятности, и не осуществленном переводе “Паллады” на японский язык. Кроме того, письмо расширяет наши сведения о японских знакомых Гончарова, ибо, как выясняется, он знал всех японских посланников, “какие у нас были”, а также называет имя одного из членов японского посольства — Андо-сан. Этот последний и должен был перевести на японский язык книгу Гончарова18.
г., касаясь странной “болезни” Кони, Гончаров писал: “Не пугайтесь Вашей болезни: то, что Вы теперь ощущаете, есть общий тон <...> или отзвук нервного ослабления в организме. Ваша, моя и подобные им натуры нередко впадают в этот тон (а я уже определил свойства Вашей натуры, назвав ее “артистическою”, т. е. нервною, впечатлительною, какова и моя). Страданье в разных видах, без всяких внешних, грубых причин, есть постоянный спутник этих натур” (п. 34).
Нельзя не сказать и еще об одной — чисто литературной стороне писем Гончарова. 16 февраля 1888 г. он писал Кони: “Все это, конечно, я мог бы сказать в четверг или в другой день, когда Вы меня посетите или когда мы свидимся, но не терпится <...> и я, сидя дома, с жадностью посвящаю полчаса на беседу с Вами” (п. 72). Из таких признаний, повторяемых с различными вариациями, становится понятно, что стареющему писателю, оставившему перо романиста и вообще активную творческую деятельность, трудно обойтись без привычной литературной работы. Не удивительно поэтому, что его письма воспринимаются как художественные миниатюры. В них, разумеется, важна и чисто информативная сторона, но в том-то и дело, что информация здесь существует не сама по себе. Часто она — лишь предлог, повод для письма, в центре которого — ищущая выражения артистическая натура самого автора. Вся “соль” таких писем состоит чаще всего в живой игре чувства и ума, в возможности (видимо, столь редкостной!) безбоязненно раскрыться другому человеку, наконец, в жажде духовного общения. Не случайно Кони назвал гончаровские письма неторопливой беседой человека, “который не только хочет подробно и искренно поделиться своими мыслями и чувствами и рассказать о том, что с ним происходит, но и вызвать своего собеседника, рядом вопросов участливого внимания и мирных шуток, на такое же повествование”19.
Относясь к письмам как к своего рода литературной работе, Гончаров сумел прекрасно оценить и собственно эстетическую сторону в ученых трудах своего корреспондента. Ему импонировало то, что судебные речи Кони читаются как художественные произведения, отмеченные глубоким психологизмом, тонким анализом человеческих поступков, лаконизмом и яркостью выражения: сухой, “казенный” жанр, в котором выступал Кони-юрист, казалось, преображался под его пером. Гончаров признавал в своем друге и “фантазию артиста”, и владение “пером”, а то и “кистью”, ибо в нем в избытке было “воображения, остроумия, юмора”: в письме от 26 июня 1882 г., приветствуя намерение Кони “выступить в печати”, он писал: “...я не перестану скорбеть до тех пор, пока Вы не напишете начатых Вами <...> воспоминаний из Вашей судебной практики <...> Одна правда, изложенная в силуэтах, портретах, сценах и освещенная Вашим юридически-философским взглядом, будет выше и дороже всякого романа. Фантазия артиста, которая в Вас кроется, поможет только искусно расположить и дать нужный колорит лицам и событиям” (п. 33). 28 октября 1886 г., благодаря Кони за присылку его последней судебной речи, Гончаров отмечал: “Меня более всего, конечно, занимает ее литературная сторона, т. е. искусная группировка фактов и прекрасный язык, а потом уже и юридически-психологический анализ вопроса! Ах, думается мне, какой писатель-психолог, наблюдатель-беллетрист прячется в этих юридических дебрях — как бы он мог влиять на огромный круг читателей, тогда как теперь его читают — относительно немногие!” (п. 55). У Кони было тонкое эстетическое чутье; не случайно, как показывает ряд писем, относящихся ко времени написания очерков “Слуги старого века” и “На родине”, Гончаров пользовался его “верными, дорогими замечаниями и советами”.
Сохранилось 90 писем и записок Гончарова к А. Ф. Кони за 1879—1891 гг. В настоящем томе все они публикуются в полном составе; печатаются (за исключением п. 1) по автографам: ИРЛИ. 2—19, 21—38, 40—58, 60—70, 72—89); ИРЛИ. Р. III. Оп. 1. № 869 (п. 20); РГИА. Ф. 689 (архив М. Г. Савиной). № 681 (п. 39); ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 8. № 3 (п. 59, 71); ТИМ. Ф. 281, оп. 2, № 26 (п. 90); п. 1 (автограф его неизвестен) печатается по копии Е. В. Пономаревой: ИРЛИ. 686. Оп. 5. № 35.
РЛ. 1969. № 1. С. 169 (публ. Н. Розенблюма). Выдержки из некоторых писем см.: Mazon. 34—35, 241, 246, 248, 279 (п. 1, 61, 63, 65, 75; в пер. на фр. яз.); Утевский Л. С. Жизнь Гончарова. М., 1931. С. 81, 254 (п. 63, 75); Собр. соч. Огонек. Т. 8. С. 471, 474—476, 492—495, 505, 507—508 (п. 14, 33, 35, 55, 61, 63, 73—75).
Ф. Кони к Гончарову утрачена. Сохранилось 8 писем: ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 2. № 13 (7 августа и 31 декабря 1880; 2 июля 1881; 8 ноября 1882; 1 июня и 9 ноября 1889; 20 июня/2 июля 1890; 5 мая 1891). Все они широко цитируются в примечаниях к письмам 13, 23, 25, 35, 80, 82, 86, 88. Два письма (8 ноября 1882 и 9 ноября 1889) опубликованы полностью: Кони. Т. 8. С. 53—54, 109.
1 ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 2. № 13. В описи обозначено как письмо к неизвестной даме. Адресат установила Л. С. Гейро. Ежегоник ПД на 1978 г. 185.
2 Там же.
3 Об этом свидетельствуют три письма Гончарова к Ф. А. Кони, написанные в 1852, 1856 и 1857 гг. (ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 5. № 52-а; Там же. Оп. 8, № 5).
4 Кони. Т. 6. С. 279.
5 Кони. 7. С. 97.
6 Кони. Т. 8. С. 53—54. См. также наст. публикацию, п. 35, примеч. 8.
7 Кони. Т. 4. С. 114.
8 Кони. 7. С. 300.
9 Кони. Т. 8. С. 62.
10 Кони. 6. С. 470.
11 РС. 1911. № 3.
12 РС. 1911. № 10, 12; 1912. № 3, 6; отд. изд.: СПб., 1912.
13 Об этом издании см.: Орнатская Т. И. «Фрегата “Паллада”» // Фрегат “Паллада”. С. 770—782.
14 Кони. 1. С. 5.
15 Боборыкин П. Д. Творец “Обломова” // Очерки. Статьи. Письма. С. 488—501.
16 Т. 7. С. 320.
17 Там же. С. 224.
18 Подробнее см.: Мельник В. И. “Паллада” // Дальний Восток. 1984. № 8. С. 131—137.
19 Памяти Анатолия Федоровича Кони // Труды Пушкинского Дома АН СССР. Л.; М., 1929. С. 40.
Сноски
*1 См. наст. публикацию, п. 6. Далее ссылки на публикуемые ниже письма даются в тексте статьи с указанием их номеров.