Михельсон. Крепостничество у обрыва.

Михельсон В. А. Крепостничество у обрыва: (О романе И. А. Гончарова «Обрыв») // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. — Ульяновск: Симбирская книга, 1992. — С. 50—70.

 А. Михельсон

КРЕПОСТНИЧЕСТВО У ОБРЫВА

(О романе И. А. Гончарова «Обрыв»)

Роман И. А. Гончарова «Обрыв» — это приговор крепостничеству и поиск путей возрождения России. Герои писателя хотели найти новые пути русской жизни, но никто из них не сумел этого сделать. Роман же, как и все произведения Гончарова, проникнут смелым динамизмом, отрицанием отжившего свой век, думой о новизне, идеями прогресса.

Классическая критика отказывала роману в правде и художественности. Авторитет ее велик и традиции сильны, хотя статьи об «Обрыве» написаны после ухода с арены главных сил русской и не лишены односторонности и уклонений от историзма. Для Н. В. Шелгунова «Обрыв» — это «степной хлам», даже для М. Е. Салтыкова-Щедрина — «уличная философия».

Современная наука возвращает роману духовное и художественное достоинство, не упуская из вида исторические обстоятельства, ограничившие возможность отыскать ответ на великие вопросы времени. Но уже сама постановка этих вопросов придает роману значение.

«От какого наследства мы отказываемся» В. И. Ленин установил, что первой чертой просветителей той эпохи была «горячая вражда к крепостному праву», второй — «горячая защита просвещения», третьей — «отстаивание интересов народных масс». В. И. Ленин, как замечал он сам, во время написания этой статьи взялся «за историко-литературные темы», и названные им черты просветителей относятся ко многим русским писателям: «Есть не мало в России писателей, которые по своим взглядам подходят под указанные черты»¹. Нет сомнения, что под названные черты «подходил» и Гончаров.

В. И. Ленин брал в пример либерального просветителя 60-х годов Скалдина (псевдоним Ф. П. Еленева, автора книги-очерков «В захолустье и в столице», которая, как свидетельствует название, по своей проблематике была близка роману Гончарова). Назвав Скалдина «буржуа», Владимир Ильич напоминал о том, что «у нас зачастую крайне неправильно, узко, антиисторично понимают это слово, связывая с ним (без различия исторической эпохи) своекорыстную защиту интересов меньшинства. Нельзя забывать, что в ту пору, когда писали просветители сороковых-шестидесятых годов... новые общественно-экономические отношения... были еще в зародышевом состоянии. Никакого своекорыстия тогда в идеологах буржуазии не проявлялось. Они искренно не видели (отчасти не могли еще видеть) противоречий в том строе, который вырастал из крепостного»². Эти слова можно отнести и к Гончарову.

Принимая просветительское наследство, В. И. Ленин отвергал «романтические и мелко-буржуазные прибавки» к нему народников³ людей.

Недостаточность каждого из героев писателя, как и лаконичные, но острые авторские реплики среди монологов и диалогов, заполняющих поле изображения, как и символика, как и способность главных действующих лиц порвать со старой жизнью, их перспективность, и, особенно, народные сцены, образы России, Волги — все это для Гончарова есть способ выразить высшую авторскую точку зрения.

в романе не личные судьбы героев, а характер авторской мысли. Символично название романа, хотя оно вначале бросается в глаза своим сюжетно-тематическим аспектом: обрыв — арена встреч Веры и Марка. Но личный аспект здесь недостаточен для понимания. Символика названия обширнее: поместье Малиновка стоит на обрыве и обрыв опоясывает весь город — само крепостничество находится на краю обрыва. Символика названия «Обрыва» стоит в связи с символикой названия «Обломова»: среди значений слова «облом» у Даля находим понятия «обрыв», «обломок».

Символична в ряде случаев и антропонимика «Обрыва». Райский — идеальничающий, питающий иллюзии человек. Бережкова — хранительница традиций, Тычков — мордобойца, секун. Есть свой символический оттенок и в фамилии Волохова. В этимологии героев романа Волохов — волк. Но это субъективная этимология, отражающая отношение действующих лиц к Волохову. Более созвучна его фамилия названию реки Волхов. Имея однокорневое значение, она вступает в ряд национальных русских фамилий: Онегин, Ленский, Волгин. Хранит в себе фамилия Марка также значения — мудрец, чернокнижник, чародей. Обращает на себя внимание и символика имени Волохова. Марк — ближайший сподвижник апостола Петра, один из авторов Евангелия. Убит во время проповеди.

Символико-метафорическая образность романа несет приговор крепостничеству. Мертв аристократический Петербург. В его роскошных домах шкафы со старым серебром напоминают саркофаги, старинные вазы — надгробные урны, даже юная Софья — музейную статую. Обращает на себя внимание реплика Гончарова по поводу ее отца, отправляющегося с докладами в Царское Село, что вводит и императорский дворец в подобное же кладбищенское бытие.

«это не город, а кладбище, как все эти города», «картина тишины и сна, как могила». Следует констатировать, что мнение Гончарова совпадает здесь с мнением Волохова: «Город мертвецов». Столь же мертв барский дом в Малиновке. Кстати, стоит поменять местами две буквы в слове Малиновка — и образуется слово Маниловка. И, действительно, в Малиновке было немало маниловых: Ватутин, Райский. И здесь, в барском доме, кровати напоминают «пышный гроб, покрытый глазетом», катафалки. Эти метафоры приходят в «Обрыв» из «Фрегата «Паллада», где в глубоко антипатичных Гончарову рабовладельческих домах Южной Африки кровати тоже напоминают катафалки.

Далеко расходясь с революционерами-демократами по вопросам политическим, Гончаров был близок к ним в понимании нравственных принципов. Об этом убедительно свидетельствует его полемика с докладом Петербургского цензурного комитета о появившейся в журнале «Русское слово» (№ 10 за 1865 год) статье Д. И. Писарева «Новый тип». Это была смелая защита Гончаровым свободы слова, Чернышевского и Писарева, естественно, зависимая от того положения цензора, в котором находился писатель, и поэтому сопровождавшаяся целым рядом оговорок в официальном духе. На это указал Е. Ляцкий, отметив, что «отношение Гончарова к материалистическому направлению... в «Обрыве» было «сбивчиво»⁴.

Петербургский цензор отождествлял Писарева с Чернышевским, статью «Новый тип» — с романом «Что делать?». Гончаров считал необходимым рассматривать не «нарушение правил печати Чернышевским в романе «Что делать?», а собственно, г. Писаревым в статье «Новый тип»⁵, что объективно было защитой романа Чернышевского от репрессий цензуры. «...Цензор говорит, — писал Гончаров, — что семья по их (т. е. автора и критика) учению должна быть заменена коммуной, в виде мастерской, где живут вместе мужчины и женщины без всякого ограничения каким бы то ни было нравственным принципом. Я не читал романа «Что делать?» и поэтому не знаю, есть ли этот вывод там, но в статье Писарева я его не нашел. Он восхищается устройством «швейной мастерской» и объявляет, «что цель устройства та, чтобы прибыль делилась поровну между работницами и расходовалась экономическим образом, чтобы вместо маленьких квартир нанималась одна большая, чтобы съестные припасы покупались не по мелочам, а оптом». Вот почти все, что сказал Писарев о швейных мастерских: о сожительстве же женщин с мужчинами в коммуне он не говорил ни слова. Собственно же в коммунистических воззрениях обвинить его на основании этой статьи нельзя, но можно только подозревать, что он им сочувствует, по тону уважения, с которым он отзывается о Роберте Оуэне и Фурье»⁶. В романе же «Что делать?» Гончаров увидел не безнравственные, а противозаконные отношения: второе замужество Веры Павловны и Лопухова без развода, что каралось каторжными работами и составило трагический конфликт пьесы Л. Толстого «Живой труп». Об Оуэне Гончаров отзывался с уважением.

«Обрыва» в их барско-крепостническом облике. Много доброго сказано о Татьяне Марковне, но, когда дело доходит до управления поместьем, сурово звучат острые реплики: она управляла «деспотически и на феодальных началах», она «человечна в пределах барских понятий». Сарказма полно известное сравнение: «На поясе и в карманах висело и лежало множество ключей, так что бабушку, как гремучую змею, можно было слышать издали...» Приближающийся звон ключей наводил страх на дворовых.

Но роман Гончарова — не только похоронная отживающему. Это книга о поисках нового и сохранении традиций, и, главное, о субстанции русской жизни — народе. Народ в «Обрыве» — это уже не триста обломовских «Захаров». Конечно, есть и здесь целая галерея типов патриархальных крестьян, но главное — активные начала в народе. Во многом натуралистически написана история красавицы, дворовой женщины Марины. Здесь есть своеобразный элемент золаизма: в годы создания «Обрыва» Золя неоднократно выступал с эстетическими декларациями натурализма. Но русского романиста привлекает прежде всего субстанциональная, идеальная сторона человека: «Не было дела, которого бы она (Марина. — В. М.) не разумела; где другому надо час, ей не нужно и пяти минут... в нее всю как будто вложена какая-то молния...» Далеко в сторону от бытового портрета Марины уводит эта реплика, напоминает памятные слова: «Не молния ли это, сброшенная с неба!». Марина бьется в тенетах крепостнического и бытового гнета, среди посеянного крепостничеством разврата и подневольного труда. Угнетенная, избитая, вся в синяках является она, как сама крепостная Россия.

С драматическим портретом Марины композиционно едина резко очерченная, всего на сорока пяти строчках текста, фигура девочки Пашутки — портрет насильственной неподвижности и внутренней энергии, движения, самобытности, творчества. Это уже не гоголевская Палашка, хотя и та не ограничена стенами поместья и знает всю округу. Обязанность Пашутки — стоять при барыне «плотно прижавшись в уголке у двери и вязать чулок... но стоять смирно, не шевелясь, чуть дыша... не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем», или при приближенной к барыне Василисе вязать, сидя на высоком табурете. Но когда Пашутка временами оставалась одна, «поднималась возня, смех девчонки, игра кота с клубком: тут часто клубок и сам кот летели на пол, иногда опрокидывался и табурет с девчонкой». Из носа у Пашутки часто светилась капля. «Пробовали ей давать носовые платки, но она из них все свивала подобие кукол и даже углем помечала, где быть глазам, где носу». Молниеносно быстрая, подобно Марине, артистка, подобно Райскому, маленькая Пашутка живо представляет собой юное поколение народа.

Но самое существенное в романе — динамизм труда. Волга и поле, бурлаки и пахари. Гончаров рисует тяжелую работу мужика: «...как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе... как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи». Все это наблюдения Райского. Однако Гончаров пишет о Райском, что тот видел картину, но «не мог найти ключ ее». Ключ был в руках у автора. Райский не думает о богатырстве народа. Но всей ситуацией Гончаров напоминает нам о Микуле Селяниновиче, сошку которого вся дружинушка хоробрая Вольги Святославовича не могла из земельки повыдернуть, а Микула ее одной рукой повыдернул и забросил за ракитовый куст, «для ради мужика-деревенщины». Райский не упоминает также о Некрасове, но Гончаров обрисовкой жницы следует некрасовским мотивам. Таким образом, содержание картины у Гончарова шире, чем слова Райского о ней.

Волгу Гончаров пишет в половодье. Забывая все, замирает неподвижно Райский, «воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами», у крутых берегов шумливо и кругами омывая подножья гор. Волга противоборствует с горами, соизмеряется с небесной высотой. Картине «тишины и сна» противопоставляется этот широкий разлив, бурное движение. Как свои слова, Гончаров вводит стихи Дмитриева о Волге:

Прости, но прежде удостой
Склонить свое внимание к лире
Певца, незнаемого в мире,
Но воспоенного тобой.

 е. Россию, удостоить его творения вниманием, ощущал себя Гончаров.

Глухо, но дважды повторяясь, звучит тема народного бунта, беспорядков в деревне Ватутина, неспокойствия в селе Мамыщева. Драма Веры и Марка разыгрывается под гул этих беспорядков.

Стало традицией измерять роман Гончарова Волоховым, был выработан набор пороков последнего, настойчиво повторяемый гончаровистами на протяжении ста двадцати лет существования романа и критики о нем. Но не может не обратить на себя внимания тот факт, что при этом лишь немногие страницы романа, на которых говорится о Волохове, были прочитаны внимательно. Между тем Гончаров писал Некрасову, обсуждая вопрос о публикации «Обрыва»: «Я не оскорбляю ни старого, ни нового поколения. Идея романа не противоречит «Современнику», но не вполне совпадает с ним». А. М. Горький подтвердил эти слова писателя, сказав, что Тургенев и Гончаров научили уважать Базарова и Волохова. К Волохову можно применить и писаревскую формулу: Базаров — это не самый «грациозный экземпляр» демократически настроенного юноши, но в зеркале романа молодежь может узнать себя, несмотря на его кривизну.

Трактовка Волохова предоставлена Гончаровым героям романа. Измерение героя героями — одна из форм объективной манеры реализма писателя, его «полифония» (В. И. Кулешов). Волохов стоит перед судом почти всех действующих лиц, но его реабилитируют даже те, кто хотел бы его осудить. Чисто отрицательную оценку Марку дает лишь мракобес и подлец Тычков, фигура, близкая описанному Чернышевским Чаплину. Тычкову принадлежат часто цитируемые, как авторские, наименования Волохова разбойником, Вараввой, при этом литературоведами забывается важный для понимания позиции Гончарова композиционный момент: Тычков выкрикивает свою брань в то время, когда его выгоняют из дома бабушка и Райский, которых он грозит сослать вместе с Волоховым «в двадцать четыре часа... куда ворон костей не занашивал...» Но в воплях Тычкова проскальзывают и слова, которые не решаются произнести другие, оценивающие молодого героя, лица: «враг правительства».

ни к Райскому осведомителей. «...Полицию... мы с ней не любим... — шутливо говорит он о бабушке. — Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется»; «... я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают». В своей борьбе со шпиками Марк натравливал на них собак, что также почему-то вменялось ему в вину. Должно быть снято обвинение и в том, что Марк нечестным путем занимал деньги. Выдвигая этот довод, Н. В. Шелгунов поистине сам становился на точку зрения «уличной философии»: «Г-н Гончаров, подумайте! Приходит к вам какой-нибудь господин и просит триста рублей на условии никогда не отдать. Дадите вы их ему или нет? За кого же вы принимаете своих читателей?»⁷.

Но Райский не видит в займах Волохова ничего неблаговидного. Да и деньги тот просит не для себя, тем более не для своих «сибаритских» прихотей, как предполагала критика, а для бедняка огородника. «Огородник, у которого я нанимаю квартиру, пристает. Он же и кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении». Это зов о помощи. При этом обосновывается этическая сторона просьбы: окажись в его положении Райский, ему были бы безвозмездно даны Волоховым деньги и возвращены заимствованные. К тому же в других случаях Марк отказывается от предлагаемых ему займов. Но как быть с поддельной запиской Веры, присланной Райскому с просьбой помочь Волохову деньгами и вещами? Записка действительно производит впечатление мошеннического поступка. Она воспринимается Райским как подлинное письмо, но Волохов рассчитывал на догадливость Райского, который должен был понять шуточный характер мистификации. Ведь подделка не могла не разоблачиться немедленно. С другой стороны, должен был быть понят и серьезный характер просьбы: «У него нет ни гроша денег, ни платья, а на дворе осень... защитите бедняка... от холода». Невозможно было вечно просить, просьбу легче представить в виде шутки.

Особенно убедительно реабилитировало Марка второе, благодарственное «письмо Веры»: «Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все «смеется» (кавычки Гончарова — следовательно, мало веселого испытывает. — В. М.) с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед». Эти письма — как бы страницы из «Бедных людей» Достоевского: теплая благодарность и честный отчет. Они написаны в доверии к Вере и Райскому. Это честная просьба.

Необоснованно и обвинение Волохова в аморальности его материализма: «В чувстве видит ряд коротких встреч и грубых наслаждений». Нет, Марк не отрицает любви и не ищет грубых наслаждений, хотя часто смеется над пошлым идеальничанием. По поводу же возможности чувства «на всю жизнь» он сказал: «...это зависит... от обстоятельств... что выпадет кому из нас на долю: радость ли обоим, наслаждение, счастье, или одному радость, покой, другому мука... Это указала бы сама жизнь...» Он допускает любовь «на всю жизнь».

Композиционное построение романа подтверждает его правоту. Жизнь не «указала» им с Верой вечной любви. Вера вскоре забывает о своем чувстве, и ее любовь оказывается «на срок». Марк упрекает ее в этом: «Ты бежишь первая, а сама говорила о вечной любви». Что бы ни говорил Марк, как и Базаров, о любви, сам он полюбил Веру на всю жизнь. «Я люблю вас теперь больше всего на свете», — пишет он ей, а он всегда правдив. Марк готов пожертвовать Вере многим, готов венчаться, как согласился и Базаров принять причастие, если это могло успокоить его родителей. Возражения Волохова Вере касались не любви, а церковного брака: «...чего же хотите вы... пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд... А я не верю и терпеть не могу попов...»

«Целые поколения идут, утопая в смуте безнравственности и физического разврата, и никто не остановит этого мутного потока слепо распутной жизни».

Может быть, самое главное для понимания романа состоит в том, что сколько бы ни судила Марка Вера, в конце концов она оправдывает его: «ни в чем его не обвиняю... Боже сохрани!»; «Я не жалуюсь тебе на него. Никогда не забывай, что я одна виновата», — говорит она бабушке; «...я не обвиняю его ни в чем... ни на что не жалуюсь...», — говорит она и Тушину.

Вера винит себя, а Марк — себя. Оба повинились — оба нравственны. «Вы говорите, что он эгоист? Но разве он не презирает и не ненавидит себя за это? Разве сердце его не жаждет любви чистой и бескорыстной! Нет, это не эгоизм: эгоизм не страдает, не обвиняет себя, но доволен собою, рад себе. Эгоизм не знает мучения: страдание удел одной любви» — это Белинский о Печорине. И Волохов, дальний родственник Печорина, обвиняет себя: ты оставил «бессильную женщину разделываться за свое и за твое увлечение... Ты не пощадил ее... Манил за собой...» Далее Кавказ — «Южная Сибирь», где погибало немало русских революционеров, тех, кого скорбно поминает Гончаров как трагических титанов.

Немало сказано о Волохове в романе и положительного, что принято игнорировать. Таков его портрет на первый, еще беспристрастный взгляд Райского: пропорционально сложен, с большим выпуклым лбом («взлызастый», уважительно говорят мужики), крепкий, «точно из металла». Эта метафора впоследствии отнесена и к Тушину.

Но этот портрет пародировал Н. В. Шелгунов и приводил его ради сравнения Марка с собакой, которым он завершается. Почему, спрашивал Шелгунов, Волохов сравнивается не со львом, а с собакой? Но критик ошибался: именно со львом и сравнивает Марка Райский, когда представляет себе, как у ног Веры, словно «отдыхающий лев», лежит Волохов. И тот же Райский говорит Вере, боявшейся прихода Волохова: «Ведь он не вор, не собака». Положительную оценку Марка дает Ватутин: «Он должно быть замечательный человек... с большими дарованиями и сведениями». Райский говорит об уме, образованности, юморе, таланте Марка. Козлов называет его предобрым. Как известно, Волохов не спит две ночи у постели больного Козлова. Это уже близко к поступкам Рахметова, Лопухова. Люди из народа говорят о Волохове: «не обижает».

«Борьба Райского... с Марком, — писал Е. Ляцкий, — ведется исключительно из-за Веры; не будь этого мотива, Райский и Марк не нашли бы между собой принципиальных поводов для разлада и наверное были бы друзьями»⁸. «То, что гротескно проявляется в Марке, есть в какой-то мере в Райском, в бабушке»⁹.

Критика писала о том, что, раз Волохов не высказывает в романе своих идеалов, то, следовательно, не имеет их. Этот тезис был заимствован у Писарева, который утверждал, что если бы Пушкин изложил содержание споров Онегина и Ленского, то его роман можно было бы назвать энциклопедией. Но у Гончарова взгляды Волохова, правда, в перифрастической форме, пересказывают герои романа, в частности, Вера. Причем в ее осуждении часто проскальзывает похвала. Марк «внес новый взгляд во все», что она искала, его слова — поток «смелых, иногда увлекательных идей», в нем было «стремление к новому, лучшему», «не мало доброго и верного». Марк провозглашал «какую-то правду, какую-то честность, какое-то стремление к лучшему».

Выслушивая с большой скромностью и достоинством резко саркастическую оценку себя Райским и иронически, подобно Базарову у Кирсановых, соглашаясь с ней, Марк произносит фразу, может быть для себя решающую в романе: «Наружный очерк верен». Действительно, есть два героя: Марк, эпатирующий барство, и Марк, беседующий с Верой о том «добром и верном», что она почуяла сердцем, но так и не поняла умом, порабощенным религиозными догмами. Но свой «внутренний очерк» Марк дает нехотя, крайне лаконично. Когда его упрекают в бездействии, он отвечает: «Арены нет»; когда Райский с пренебрежением говорит ему, что он начал протестом, а кончил скандалами, Марк отвечает: «Я начинаю, а не кончил». Райский, в котором из-под приглаженного облика просвещенного либерала иногда выглядывает лицо помещика-крепостника, напоминает Волохову, что за безумные идеи «запирают в сумасшедший дом». Волохов отвечает, что мракобесы готовы заключить в сумасшедшие дома всех сторонников прогресса.

Сам Гончаров, если и говорит о Волохове отрицательно, то только со слов героев, со ссылкой на них, либо обозначая цитирование кавычками: «Марк Волохов, этот пария, циник... занимающий деньги, стреляющий в живых людей, объявивший, как Карл Моор, по словам Райского, войну обществу... словом отверженец, «Варавва»...»¹⁰.

 Е. Салтыкова-Щедрина, Н. В. Шелгунова, А. М. Скабичевского об «Обрыве» обеспокоенный писатель, не вступая в полемику, решил обратиться к читателю с разъяснениями смысла своего произведения. Задача была сложной, так как официальное положение писателя и разгул политической реакции после выстрела Каракозова не позволили сказать что-либо в защиту Волохова и в подтверждение прогрессивных идей романа. Гончаров написал ряд статей, часть из которых так и не увидела света при его жизни. Многократные негативные оценки Волохова в этих статьях, казалось, подтверждали правоту критиков, с которыми писатель был внутренне не согласен. Эта драматическая эпоха в жизни писателя приводила его в глубоко пессимистическое состояние, к мыслям о самоубийстве. И все же даже и в этих затруднительных обстоятельствах Гончаров сумел высказать в своих статьях объективную оценку Волохова. Идеи Волохова были оценены критически, но личность его оставалась безупречной. Это и было правдой о романе и соответствовало его идейному смыслу.

Гончаров пишет о Волохове, по его собственному признанию, без гнева¹¹. Отношения Волохова с Верой характеризуются как нравственные, как отзвук в шестидесятых годах отношений Онегина и Татьяны: «От Пушкина в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь»¹². Гончаров часто уравнивает Волохова и Райского, отдает им справедливость, признает их историческую необходимость для переломных эпох: «И Райский и Волохов будут являться среди всех поколений... Нельзя им не отдать справедливости в том, что оба сознавали... безделье, томились им, и оба носили в себе недовольство, оба даже хотели и порывались как-то по-своему выйти из него»¹³. Оба они «отрицательно полезны только тем, что оба одинаково являются живым протестом»¹⁴ е. оба — наследники Чацкого и Онегина. Напомним слова Н. К. Пиксанова: «В том самом предисловии, откуда цитировались пристрастные, несправедливые... суждения Гончарова о Волохове... мы находим контрастные всему этому — и превосходные — иные суждения»¹⁵.

«остался не решенным, как он остается... не решенным — и не между Верой и Волоховым, а между двумя аренами и двумя лагерями»¹⁶. Вот где подлинный историзм. Это мысль действительно великого писателя, а не благонамеренного кабинетного политика, цензурного чиновника, которым Гончаров старался прикинуться. Писатель решительно отклоняет обвинения в том, что он в своем романе в темных красках выставлял тип революционера и демократа: «Волохов не социалист, не доктринер, не демократ. Он радикал». Под этим термином Гончаров подразумевал одиночку, анархического бунтаря, личность, появляющуюся в период безвременья. Здесь же он писал: «Если бы у нас была возможна широкая пропаганда коммунизма, интернациональная подземная работа и т. п., он и пошел бы на это поле работать — искренно, потому что я взял не авантюриста, бросающегося в омут, для выгоды ловить рыбу в мутной воде, а... честного, т. е. искреннего человека»¹⁷.

Современная критика подходит к роману «Обрыв» более исторически конкретно, объективно, чем критика прошлого столетия.

«Образ знает больше автора», — писал недавно один из современных литературоведов. И действительно это так: «Какие бы усилия ни употреблял Гончаров, чтобы развенчать своего противника, — читаем у такого знатока Гончарова, как Е. И. Ляцкий, — образ говорит сам за себя. Все, что проповедовал Марк Волохов — ново, смело и занимательно»¹⁸«Марк человек будущего», «вспрыскиватель мозгов»; «С приходом Марка в это сонное царство «все встрепенулись и задумались над жизнью»¹⁹.

Книга Н. К. Пиксанова «Роман Гончарова «Обрыв» (1968) — одна из самых интересных в гончарововедении. Это горячая защита научно-социологического подхода к литературе, социально-исторического анализа.

Правда, в ней то здесь, то там еще бродят тени сложившихся в критике за многие десятилетия стереотипов, и автор местами впадает в социологические преувеличения и крайности, но его труд не только порождает новые мысли о способах дальнейшего социально-исторического исследования «Обрыва», но и содержит в себе глубокие решения относительно Волохова. «Гончаров не примкнул к тем ненавистникам нигилизма, каких представительствовали... Фет и Боткин»²⁰. «Историческая справедливость требует указать, что в круге крестьянского вопроса в «Обрыве» находим ценные, прогрессивные суждения»²¹. «Несомненно, что Вера захвачена идейными исканиями глубже, чем Лизавета Александровна Адуева, чем Ольга Ильинская-Штольц. И сам автор стал перед новыми проблемами в большей зрелости своей теоретической мысли, своего социально-политического опыта»²².

 И. Кулешова «Не стареющее обаяние «Обрыва». Хотя статья эта не преодолевает всех «старых догм», но своими мыслями о вечности и тем самым современности образов «Обрыва», особенно коллизии Вера—Марк, она вносит немало нового в изучение произведения. «Много в Марке Волохове, — пишет В. И. Кулешов, — заготовлено для того, чтобы быть значительным и, безусловно, положительным героем романа... Действующие лица выглядели бы без него блеклыми»²³. «Он интеллектуально сильный человек, очень верно судит о людях, о живописи при всем напускном антиэстетизме... Он верно раскусил ничтожество местных политиканов. Он верен дружбе и помогает Козлову, толково рассуждает о древностях»²⁴.

Таким образом, суммируя, можно сказать, что Волохов отнюдь не являл собой «экстракт разных мерзостей» (Скабичевский). Он стоял на одной ноге с лучшими людьми романа — Козловым, Верой, Райским, а может быть, и превышал их достоинство. Это единственный в романе человек, который способен «любить навсегда». Нравственные достоинства и духовная культура Волохова для Гончарова бесспорны, но мировоззрение не вызывает сочувствия. Революционных намерений и социально-политически взглядов в духе раннего народничества, которые чувствовались а подтексте парадоксов и иллюзий Волохова, Гончаров не поддерживал. Поэтому тон и краски изображения в некоторых эпизодах сгущены и утрированы. Я имею в виду сцены воровства барских яблок и порчи барских книг. Прав В. И. Кулешов, утверждающий, что Гончаров старается здесь «придать философствованиям героя второсортный характер»²⁵. Но В. И. Кулешов убежден, что Марк «излагает великие учения в вульгарном варианте. Даже слова Прудона: «собственность есть кража» — великие слова... ничего не значили в устах грызущего краденые яблоки Марка: «Это вы у меня украли яблоки, они мои». Так он обходится со всеми учениями»²⁶. Это положение вызывает некоторые возражения. Действительно ли великое учение огрубляет Волохов? Не самого ли Марка огрубило это учение? Не преподало ли оно ему упрощенного понимания явлений и вульгарных принципов пропаганды? Конечно, Прудон в тридцатых годах XIX века был вождем французского рабочего класса. «Рабочие, говорящие на романских языках, на протяжении двадцати лет не имели другой духовной пищи, кроме произведений Прудона да еще разве однобокого толкования прудонизма отцом «анархизма» Бакуниным, в глазах которого Прудон был «нашим общим учителем»²⁷«принес громадный вред... Сам он представляет собой лишь мелкобуржуазного утописта, тогда как в утопиях таких людей, как Фурье и Оуэн... есть предвосхищение... нового мира»²⁸. Напомним, что и Гончаров предпочитает Оуэна Прудону.

Ни Волохов не «виноват» в своих воззрениях, ни Гончаров — в неверной их обрисовке, потому что писатель воспроизводил не великие учения, а мелкобуржуазные утопии, в которых лишь проблескивали элементы истины, как, например, мысль о социалистическом обмене одиночных мелких производителей. Гончаров говорил о прудонизме в общем объективно, ошибаясь лишь в том, что отождествлял его с теорией русской демократии. Писатель рисовал портрет человека, пережившего драму разгрома первой «Земли и воли», человека эпохи безвременья.

Угасли светильники разума, лишь из Европы доносилась слава Прудона, и дошла до Волохова его книга «Что такое собственность?». Отсюда он позаимствовал идеи, стиль жизни и стиль речи. Пресловутое воровство яблок мотивировано теоретическими построениями Прудона о собственности.

Конечно, по сравнению с научным учением о собственности трактовка Марка была вульгарной, так как общественное содержание понятий «собственность» и «частная собственность» он, совсем как Прудон, смешивает с понятием «личная собственность». Прудон не понимал, что собственность есть форма производственных отношений (античная собственность, феодальная, буржуазная). «Прудон спутал всю совокупность этих экономических отношений с общим юридическим понятием «собственность»²⁹.

«собственность — это кража» не принадлежит Прудону, а высказана французским публицистом 1879 года Бриссо. Оценивая эту формулу, Маркс писал: «В лучшем случае из этого вытекает, что буржуазное юридическое понятие о «краже» применимо также и к «честному» доходу буржуа... Прудон запутался во всевозможных, для него самого неясных умствованиях относительно истинной буржуазной собственности»³⁰. Он смешивал собственность на средства производства с юридической собственностью на вещи. Таким образом, путаница в понятии «собственность» принадлежала не Волохову, а Прудону.

Манеру речи и поведения Волохов также позаимствовал у Прудона, стиль которого был ярко определен Марксом — это бесцеремонность, «с какою брался он за проблемы, для решения которых ему не доставало даже самых элементарных знаний»³¹«новая и дерзкая манера говорить»; «вызывающая дерзость, с которой он посягает на «святая святых» политической экономии... остроумные парадоксы, едкая ирония»³².

В то же время Маркс и Энгельс не игнорировали Прудона как мыслителя: «Не его вина, если с самого начала, ложно понятый как другими, так и самим собой, он не оправдал необыкновенных надежд»³³

Кроме того, все, что шокирует нас в Волохове — это его поведение в чуждой среде, маска, эпатаж, нарочитое огрубление и преувеличение. Труднее всего понять, почему Волохов рвет книги. Конечно, Марк постоянно стремится задеть своего социального оппонента Райского за живое, бросает вызов, дразнит. Не случайно, что, когда Райский разрешает ему рвать книги (чисто волоховский поступок Райского), то это занятие теряет для Волохова всякий интерес. Все же он уничтожает большие ценности. Его осуждает одна из центральных прогрессивных фигур романа, Козлов. Марк рвет без сожаления книги Вольтера. Дидро, Бэкона. Известный ответ на одну из причин подобного поведения может дать отношение к книгам Онегина:

На всем различные вериги
И устарела старина,
И старым бредит новизна.

«устаревшей новизне», многое объясняют в поведении Волохова. Вспомним самого Гончарова: «Путеводной нитью его деятельности... служит ему самоуверенность, да платоническая ненависть ко всяким сильным и прочным авторитетам, дерзкий враждебный тон ко всему, что не разделяет его мыслей и выражений... да холодное зубоскальство над мертвецами»³⁴.

Философские взгляды Волохова были позитивистскими, и это, естественно, не могло не выразиться в упрощении материалистических проблем. В связи с этим возникает вопрос о характере конфликта Гончарова, как религиозного человека, с Волоховым. На этот вопрос в литературоведении даны несколько скоропалительные ответы. В большинстве случаев Гончарова представляют религиозным педантом. Но думается, что религиозность Гончарова, как и многие элементы его мировоззрения, имела, если так можно выразиться, «официальный» характер: она была для него одним из пунктов тщательно соблюдаемой им субординации. С этой точки зрения интересны воспоминания племянника Гончарова Александра Кирмалова: «Если... при нем... кто-либо начинал отвергать существование всемогущего бога, то он сердился и возражал. При этом однако ему чужда была сущность христианства... чувствовалось, что говорит не христианин, а какой-то дореформенный чиновник»³⁵.

Мысли Гончарова о том, дает ли религия ответ на вопрос: что делать? — лучше всего высказаны при обрисовке противоречий Веры. В Вере видят сторонницу старой правды настолько последовательную, что убеждения ее подавляют чувство. Но сделанный при этом ее шаг в пользу чувства показывает, что она не была Лизой Калитиной. В трудах ряда гончаровистов высказана мысль о неминуемом наступлении в жизни Веры Тушиной духовного кризиса, подобного тому, который наступил в жизни Ольги Штольц, что позволило Добролюбову выразить надежду на уход Ольги от Штольца и решить, что она найдет слово, которое «сожжет обломовщину». Н. К. Пиксанов пишет: «...читатель вправе сделать тот вывод, что гончаровскую героиню третий раз поджидает безысходность... а Вера Тушина неизбежно должна будет сказать мужу: «Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели тут все?»³⁶. Эту же мысль находим у В. И. Кулешова: «Вера, конечно, не уживется с Тушиным, не смирится»³⁷.

В подтверждение доводов Н. К. Пиксанова и В. И. Кулешова хочется привести еще одно обстоятельство. Вере на всем протяжении романа свойственны глубокие религиозные сомнения. И, пожалуй, даже можно предположить, что Вера вернется к Марку. Старая правда и бог не давали ей ответа на великие вопросы времени до встречи с Волоховым, не дают они ей ответа и после разлуки с ним: «Нельзя жить, нельзя! — шептала она и шла в свою часовню, в ужасе смотрела на образ, стоя на коленях... Образ глядел на нее задумчиво, полуоткрытыми глазами, но как будто не видел ее... Она жадно смотрела в эти глаза, ждала какого-то знамения — знамения не было».

него горизонты, высказывает непосильные ему мысли. Происходит явление эмпатии: Гончаров перевоплощается в своего героя. Это заметил еще Е. Ляцкий: «Последняя страница — сплошное prodomo Sua самого Гончарова, хотя, по привычке, он и высказывается от имени Райского»³⁸. Возможно и то, что Гончаров позволил Райскому сделать гигантский шаг вперед.

Райский в своих думах видит бабушку вне ограниченности степной усадьбы. Это уже не известная нам Татьяна Марковна, «добрая госпожа Простакова». Это представительница русских женщин. Ее образ резко видоизменяется: таково может быть, по Гончарову, развитие русских людей. Теперь писатель сравнивает бабушку не с гремучей змеей, а с орлицей, летящей над облаками и глядящей в пропасть. Образ выводится на просторы истории. Это возвышенный над бытом лик женщины перед лицом исторической судьбы. Изображение строится Гончаровым по типу и в подражание четвертому сну Веры Павловны. У Чернышевского заимствованы не только композиция, но и некоторые слова: «В женщине заключены все силы, ворочающие миром, только не поняты, не признаны, грубо затоптаны или присвоены мужской половиной». Чернышевский видит исторический путь женщины от рабынь Астарты и Афродиты к Равноправию и Свободе. Гончаров не следует этому всемирно-историческому плану. Он ограничивает обзор, пишет о героинях близкой древности и нового времени, о Марфе Посаднице — воительнице новгородской вольности, и героине декабристского движения. И здесь, надо сказать, Гончаров выступает, наряду с Огаревым, Михайловым и Некрасовым, как один из немногих поэтов, воспевших декабристское движение в свою эпоху. Гончаров называет декабристов «титанами, штурмующими небо». Он воплощает революционеров в образы всемирного значения, титанов, еще Гомером воспетых героев, низвергавших богов с Олимпа и трагически погибших.

Это обращение к революционерам в «Обрыве» — комментарий к словам Штольца в споре с Ольгой, в котором Гончаров, не приводя сказанного Ольгой, сохранил лишь ответ Штольца: «Мы не титаны с тобой... мы не пойдем с Манфредами и Фаустами на борьбу с мятежными вопросами».

В «Обрыве» Гончаров открыто выступил против штольцевского оппортунизма. Как и Некрасов, но опережая поэта, он воспел женщин, «снявших сан и титул». Монументальные образы декабристок и поставленный рядом с ними героический портрет русской крестьянки среди гроз и пожаров, «когда все пылает вокруг... Гром бьет и огонь палит, но не убивает женскую силу», показывают, насколько Гончаров выше даже лучших героев своего романа и как в то же время видит их способными подняться над собой.

идей, и не в жизнеподобных образах, а в его пафосе, в символических интерпретациях. Монолог бабушки открывает ее способность порвать со старым миром, отряхнуть прах и опереться на животворные начала, бросить «ключи», отвергнуть косное прошлое, понять будущее, принести покаяние и очиститься. И это, может быть, самая важная мысль романа. Бабушка бродит среди развалин. Ей снится наяву, как царство ее рушится: поля лежат, покрытые полынью и крапивой, коршун, будто прилетевший из лермонтовских стихов, терзает свою добычу. Дом покривился, стекол нет, гуляет ветер. В этих картинах — отречение от старого мира. Это яростное отречение выше возможностей Татьяны Марковны Бережковой. Это она и не она. Здесь слышится голос самого Гончарова. Но эти сцены распада старого мира и трагической, тягостной трансформации старого человека, подобной мучениям пушкинского Пророка, не предел мысли писателя. Он стремится найти силу, способную возродить рушащийся мир. Он подвергает испытанию Ивана Тушина. Недаром Тушин появляется в конце романа в Малиновке с архитектором, чтобы перестроить Малиновку, как решил перестроить Обломовку Штольц.

Уже было сказано, что русские просветители шестидесятых годов еще не видели воочию своекорыстия капитализма. Путь Тушина — это утопия Гончарова, социалистически окрашенная.

Нельзя не заметить, что роман начинался и заканчивался мыслями о социализме, которым Гончаров уделял много внимания и в деловой публицистике. В начале романа Райский, пытаясь ответить на мучивший русскую интеллигенцию тех лет вопрос Софьи о своей вине перед народом, и как искупить ее, — сказал: «Мы дошли до политической и всякой экономии, до социализма и коммунизма — я в этом не силен». В конце романа, называя Тушина «заволжским Робертом Оуэном», Райский тем самым как бы находил ответ на тот, не решенный ранее вопрос.

Внимательно следила Россия за деятельностью Оуэна. Смерть мыслителя в 1858 году вызвала много откликов. Добролюбов, Чернышевский, Шелгунов, Благосветлов, Герцен, Писарев писали о нем.

Особое внимание Гончарова в «Обрыве» привлек ранний Оуэн с его филантропическим учением о совместном с рабочими управлении капиталистом фабриками. Взгляды Тушина, как и Волохова, остаются в романе не высказанными открыто. Главным образом и он выступает в роли «любовника». Но известно, что Райский, беседуя с Тушиным «в поле, в лесу, в артели, на заводе... по ночам до света у камина, в его кабинете... понял вполне Тушина, многому удивился в нем». Веру привлекло к Тушину то же, что манило ее в Волохове — «общечеловеческая сила», «общечеловеческое чувство». Таковы псевдонимы слова «социализм» у Гончарова.

«английское заведение». Тематика разговоров Тушина с Райским раскрывается отчасти в рассуждении последнего о нравственном развитии человека и общества.

Оуэн уделял большое внимание нравственному воспитанию человека: «Без нравственной высоты не может быть умственной высоты, — рассуждал он, — а следовательно, и прогресса». Первая его книга названа «Новый взгляд на общество или опыт об образцовых характерах». «Он счел необходимым, — писал Добролюбов, — прежде всех перемен позаботиться об улучшении материального быта работников, затем он имел в виду улучшение их нравственности»³⁹.

Показательно, что Тушин завел на заводе банк, подобно Оуэну, который выпускал «рабочие деньги», защищал финансовые интересы рабочих. Устройство рабочей артели также соответствовало программе Оуэна. Но идеи Оуэна-социалиста: критика капитализма, проповедь свободы совести и борьба с клерикалами — не были доступны Тушину. Он приспосабливал учение Оуэна к идеям либерального буржуазного просветительства. Это сближало Тушина со Штольцем и возможную дальнейшую судьбу Веры — с судьбой Ольги.

Последние страницы романа отданы Райскому, невероятно бурному биению его мысли, страстным поискам. Он покидает Россию, унося с собой в сердце бабушку, Веру, Марфеньку. Он романтизирует их. Снега Альп напоминают ему седины бабушки, три женские лица глядят на него с картин Веласкеса, Мурильо, Рафаэля. Но самые дорогие личные воспоминания и связанные с ними мечты и думы не объясняют Райскому смысла жизни. И тогда эта дорогая ему триада сменяется в его мыслях другой. Он обращается к трем всемирным стихиям: Природе, Искусству, Истории. В этом космополитическом ряду при обожествлении природы, преклонении перед искусством ключевое место принадлежит истории.

Мы уже видели, что в своих исторических раздумьях Гончаров на первый план выдвигал русское освободительное движение. В финале он высказывает целостный взгляд на исторический процесс, созерцая его противоречия, говоря не только о высоком и святом, но и о «мерзостях истории».

Он жил «идеальной жизнью» цифр, гипотез, теорий и систем (снова мы видим, что всего полностью о Козлове Гончаров не сообщает), был чужд повседневной пошлости, но чужд и острых противоречий действительности. Он был лидером в университете и остался лидером, невидимым, нравственным, не обладающим ни одним из атрибутов видимого лидерства. Марк и Райский соединяются вокруг него, он поселяется в доме бабушки. Из всех действующих лиц он ближе всего к Гончарову, столь же ранимому, столь же сторонящемуся жизни, столь же хранящему ее прошлое, настоящее и будущее в своей душе. Являясь подобием гоголевского учителя истории, ломающего стулья при имени Александра Македонского, Козлов выступает в форме не столько трагикомизма, сколько лиризма и драматизма.

В университете «все юношество кипело около него жизнью, строя великолепные планы будущего: один он не мечтал, не играл ни в полководцы, ни в сочинители, а говорил одно: буду учителем в провинции, считая это скромное назначение своим призванием... Товарищи... говорили о профессорской кафедре... нет, буду учителем в провинции! — заключал он...» Подобно Н. Станкевичу, Гончаров как истинный просветитель выше всего ставил учительскую миссию. Его Леонтий, казалось бы, самый кабинетный из действующих лиц романа, в действительности — самый деятельный. Он превосходит Александра Адуева, Илью Обломова, Бориса Райского, Марка Волохова. Ни один из них не осуществил своей мечты. «Один он достиг заданной себе цели».

Козлов — поистине деятельная Россия, так как самый деятельный труд — учительский. При этом мы видим, что Козлов не выдвигает возражений против идей Марка. Самое главное в Козлове, что делает его выше всех остальных лиц в этом мире, где все напоминало писателю мертвую старину, саркофаги, катафалки, вечный сон, — то, что он полон жизни, наполнял историю жизнью, видел животворящие начала прошлого... «Фактические знания его были обширны и не были стоячим болотом, не строились, как... в уме строятся кладбища, где прибавляется знание за знанием, как строится памятник за памятником, и все они порастают травой и безмолвствуют... У Леонтия, напротив, билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая». В старой жизни он видел «начало настоящей и грядущей жизни». Он восхвалял героев древности, их добродетели, патриотизм, цельные характеры, но был обращен не назад, а вперед, к прогрессу. «Ты не веришь... в прогресс?» — спрашивал его Райский. «Как не верить, верю, — отвечал Козлов. — Вся эта дрянь, мелочь, на которую рассыпался современный человек (почти дословно цитировал Гоголя Козлов. — В. М.), исчезнет... выльются со временем опять колоссальные фигуры... Как не веровать в прогресс!» Эти слова Козлова и составляют формулу историзма Гончарова. Ведь он сам вспоминал об эпохе Титанов и ждал их в современности. Но и это столь ясно выраженное кредо писателя — еще не последнее слово его романа. Не только личности, как бы достойны они ни были, но и глобальные явления: Природа, Искусство, История — полного ответа на всемирно важные вопросы не дают. Выше дворянских фигур, перерастающих в фигуры общечеловеческие, выше стихий, символизирующих жизнь: Природы, Искусства, Истории — вырастает в романе грандиозная фигура России. В этом высказалась философия народности Гончарова. Писатель заканчивает, подобно Гоголю, роман полным тайного смысла, превосходящим все ранее указанное прозрением великого будущего своей Родины.

Гончаров был поэтом движения, развития, прогресса, ярым противником «стоячей воды» и наносил застою сильные удары. Его герои переменчивы, текучи «как реки», как любил говорить о своих героях Л. Толстой. От неизменных характеров Грибоедова и Гоголя, от неизменности как прекрасного, так и пошлого человека Тургенева, от пушкинских и лермонтовских характеров, цельных устойчивых, но готовых к великим переменам, русский реализм творчестве Гончарова переходит к характерам резко меняющимся: к худшему (Александр и Лизавета Адуевы) или к нравственно лучшему (Петр Адуев), способным искать новое, ошибаться, вновь искать и вновь ошибаться (Ольга, Вера), все идя и зовя к высшему, высшему и еще более высшему, способным неожиданному озарению мысли, как Райский, перед которым в последних строках романа Россия предстает в невиданно прекрасном лике. Создание таких героев — заслуга Гончарова перед реализмом. У Лермонтова и Тургенева их развитие трагически приостановлено гибелью, Гончаров стремится дать своим героям перспективу, возможность нового счастья или нового дела. Роман «Обрыв» развернут в будущее.

«Напрасно я ждал, — писал Гончаров, подавленный беспощадной критикой, — что кто-нибудь, кроме меня, прочтет между строками и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое. Но этого не было»⁴⁰.

  ¹  Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 519.

  ²  Там же, с. 520.

  ³  Там же, с. 521.

  ⁴  Ляцкий Е. Гончаров. СПб., 1912, с. 225.

  ⁵   На родине. М., 1987, с. 361.

  ⁶  Там же.

  ⁷  Шелгунов Н. В. Литературная критика. М., 1974, с. 226.

  ⁸  Ляцкий Е. Гончаров, с. 225.

  ⁹  Кулешов В. И. Этюды о русских писателях. М., 1982, с. 214.

¹⁰   И. А. Обрыв. Собр. соч. М., «Огонек», 1952, т. 4, с. 143.

¹¹ Гончаров И. А. Литературно-критические статьи и письма. Л., 1938, с. 176.

¹²   157.

¹³  Там же, с. 107.

¹⁴  Там же, с. 106.

¹⁵   Н. К. Роман Гончарова «Обрыв». Л., 1968, с. 158.

¹⁶  Гончаров И. А. Литературно-критические статьи и письма, с. 104.

¹⁷  Там же, с. 175—176.

¹⁸  Ляцкий Е. Гончаров, с. 283.

¹⁹  Там же, с. 286.

²⁰   Н. К. Роман Гончарова «Обрыв», с. 92.

²¹  Там же, с. 103.

²²  Там же, с. 120.

²³  Кулешов В. И. Этюды о русских писателях, с. 214.

²⁴  Там же.

²⁵   213.

²⁶  Там же.

²⁷  Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения, т. 2. М., 1983, с. 321.

²⁸  Там же, с. 451.

²⁹  Там же, с. 21.

³⁰   22.

³¹  Там же, с. 20.

³²   21.

³³  Там же, с. 24.

³⁴   И. А. Литературно-критические статьи и письма, с. 104.

³⁵   Е. Гончаров, с. 296.

³⁶   Н. К. Роман Гончарова «Обрыв», с. 38.

³⁷  Кулешов В. И. Этюды о русских писателях, с. 195.

³⁸  Ляцкий Е. Гончаров, с. 216.

³⁹  Добролюбов Н. Собр. соч., т. 4. М. — Л., 1962, с. 13.

⁴⁰   И. А. Литературно-критические статьи и письма, с. 148.