Миронова Н. В. Пространство в «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 20—25.
Н. В. МИРОНОВА
ПРОСТРАНСТВО В «ОБЫКНОВЕННОЙ ИСТОРИИ»
И. А. ГОНЧАРОВА
Географическим и бытовым фоном всех трех романов Гончарова является оппозиция «провинция — столица (Петербург)», причем географическое и бытовое пространство, заложенное в представляемой диаде, как бы пронизывает сюжетно-композиционную структуру романов, органично входит в сюжетное пространство трилогии, определяет в какой-то мере даже жанр гончаровских произведений. «Писатель сопоставляет два резко непохожих друг на друга мира. В каждом из них своя система ценностей и свои ориентиры, жизнь в этих мирах идет как бы с разной скоростью. Эти два постоянно сопоставляемых в трилогии мира осмыслены в каждом романе на различных уровнях обобщения»*1.
Попробуем более пристально посмотреть, как решает И. А. Гончаров проблему пространства в романе, где наиболее видимо выражена оппозиция «провинция — столица» и где эта антитеза напрямую связана с сюжетным пространством, на его «Обыкновенную историю».
Если посмотреть на страну с точки зрения географа, то «столичная точка в России сжата до экстерриториальности, страна-провинция тянется своими пространствами»*2. И в то же время любое понятие, связанное с провинцией, по своим размерам, масштабу всегда меньше, чем столица, будь то провинциальный город или село, усадьба.
Гончаров в «Обыкновенной истории» показывает нам и то, и другое.
Петербург (столица) в начале романа только обозначен далекой точкой, «землей обетованной», а по выражению Анны Павловны, «омутом». Протяженность, пространственность провинциального пейзажа, наоборот, подчеркнута.« От дома на далекое пространство раскидывается сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, даже тихо плескалось в берега озеро <···> А там нивы с волнующими разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу» (1, 9)*3.
такого простого перечисления, он обозначает протяженность провинции точными мерами пространства и времени. Поспелов — друг Александра Адуева — «скакал целые сутки», «за сто шестьдесят верст» (1, 21) для того, чтобы проститься с отъезжающим. Мы точно знаем, что Александру нужно «засветло добраться до Шишкова» (1, 23), а за день пути (к чаю) он доедет до Неплюева. Провинция в романе не замкнута на одной усадьбе — Грачах, она представлена (протянута, продлена пространственно) еще и перечислением других усадеб. Петербург оказывается отодвинутым, далеким от Грачей.
Но приехавший в столицу провинциал не сравнивает, однако, столицу (город) с деревней (усадьбой). Он сравнивает город с городом, столицу с провинциальным городом. «Он задумывается и мысленно переносится в свой город. Какой отрадный вид! Один дом с остроконечной крышей и палисадничком из акаций <···> Другой дом — точно фонарь: со всех четырех сторон весь в окнах и с плоской крышей <···> Подле него кокетливо красуется дикинький дом лекаря, раскинувшийся полукружием, с двумя похожими на будки флигелями...» (1, 37). И далее обрисованы и церкви, и присутственные места, и плетни с огородами за двумя-тремя улицами, а затем «чистое поле с яровыми» (1, 37). Опять точность и разнообразие пейзажа. Петербург же пока однообразен своими громадами каменных домов, обозрим из окна комнаты (трубы да крыши). Но вот размеры его начинают расти буквально на глазах: в провинции пройдешь две-три улочки и очутишься за городом, в Петербурге же дома тянутся «сплошною массою <···> кончается улица <···> опять начинается та же каменная ограда одиноких домов, с четырьмя рядами окон. И эта улица кончилась, ее преграждает опять то же, а там новый порядок таких же домов...» (1, 36). И «Исакиевский собор лучше и выше собора в его городе», и «зала Дворянского собрания больше залы тамошней» (1, 38). Столичная точка постепенно вырастает до масштабов огромного города. Наполненности пространства провинции (сад, дорожки, озеро, нивы, лес) начинает противостоять наполненность пространства Петербурга. Кроме упомянутых безликих громад домов, улиц, камня, появляются вполне конкретные Исаакиевский собор, Адмиралтейская площадь, Медный всадник, Нева. И примета нового времени — дядюшкины заводы. Таковы уголки Петербурга в романе.
Вернемся, однако, к миру провинции. Бытовым пространством этого мира является, в первую очередь, родовое поместье Адуевых — Грачи. «Дворянская усадьба Адуевых охарактеризована Гончаровым с такой выпуклостью, что бытовые картины помещичьей жизни выдерживают сравнение даже с бытовыми зарисовками «Евгения Онегина» и «Мертвых душ»*4.
реальных современников Анны Павловны и как решалась тема усадьбы в русской литературе конца XVIII — начала XIX века.
«Жизненный путь дворянина, особенно, когда в семье уже были старшие дети, как правило, начинался в усадьбе. Место упокоения предков служило колыбелью потомкам. За краткой полосой детства следовало отрочество, знаменовавшее расставание с домом — родными, домашними и дворовыми. Начиналась полоса учений в городе <···> После того наступала полоса службы <···> На расстоянии усадьба казалась олицетворением независимости»*5, райским уголком, где человек находит приют и отдых для души. Подтверждение тому мы находим в поэзии Г. Р. Державина, М. М. Хераскова, В. В. Капниста, в «Рыцаре нашего времени» Н. М. Карамзина и даже «Евгении Онегине» (главы со 2 по 6).
«был призван обеспечить хозяину и его семье удобную, полную довольства жизнь на лоне природы. Усадьба строилась на столетия; в принципе предполагалось, что она будет переходить по наследству, оставалась собственностью одной семьи, члены которой принадлежали к одной социальной сфере и говорили на одностильном языке <···> Одноголосию благоприятствовала и пространственно-временная организация. Едва ли не самой важной в социальном плане чертой усадьбы была ее замкнутость, отгороженность искусственно созданного идиллического «рая» от невзгод внешнего мира»*6.
Именно таким «райским уголком» и предстают перед нами Грачи. Уже само название поместья — Грачи, напоминает о жилище этих птиц — добротных, надежных гнездах; а идиллический пейзаж, отрадные глазу и сердцу картины дополняют типичное представление о «дворянском гнезде». И совсем в духе традиций XVIII века употребляет Анна Павловна слово «уголок»: «А посмотри-ка сюда, — продолжала она, отворяя дверь на балкон, — и тебе не жаль покинуть такой уголок?» (1, 9). Романтический настрой Александра Адуева усиливается, таким образом, романтикой бытового пространства Грачей.
«Евгения Онегина», а Александра Адуева многие (начиная с Белинского) сравнивают с Ленским. «Но следует отметить существенное различие гончаровского героя от пушкинского. Ленскому уютно в усадебном мире русской провинции, он там «дома», а «промежуточный» герой «Обыкновенной истории» уже не может слиться с этим миром»*7.
Александру Адуеву тесно в домашнем мире. Провинциальный мир усадьбы оказывается не только идиллическим, приятным «уголком», а и замкнутым в пространстве и времени кругом. Это опять же обозначено Гончаровым уже с первых страниц романа. «Райский уголок» для Евсея превращается в «теплый угол в дому, за лежанкой» (1, 4) (подчеркнута предельная замкнутость). Нивы вокруг дома идут «амфитеатром» (подчеркнута круговая пространственность), жизнь в провинции вдет как бы по кругу: от обряда к обряду, от свадьбы к похоронам, от похорон к свадьбе...
Но читатель помнит, что грачи — птицы перелетные. Подросший птенец обязательно должен вылететь из гнезда (тоже, кстати, круглого). Подросшему Александру тесно в родовом гнезде. «Выходец из провинции, Александр Адуев хочет проявить себя в различных сферах жизни. У него претензии ренессанского масштаба. Он хочет заявить о себе как о творческой личности. Мир провинции — не только усадьба, но и губернский город, профессора в университете, друзья — подготовил, «спровоцировал» эти порывы, но этот мир не дает возможности реализоваться творческому началу»*8.
Вернувшись из Петербурга в провинцию, Александр, казалось бы, «начал постигать поэзию серенького неба, сломанного забора, калитки, грязного пруда и трепака» (1, 290), но через полтора года «стал опять задумываться. Желаний у него не было никаких, а какие и были, так их немудрено было удовлетворить: они не выходили из пределов семейной жизни. Ничто его не тревожило: ни забота, ни сомнения, а он скучал. Ему мало-помалу надоел тесный домашний круг» (1, 291).
Выход из этого замкнутого кругового пространства и почти остановившегося времени один — дорога в Петербург. «Там между полей, змеей вилась и убегала за лес дорога в обетованную землю, в Петербург» (1, 10). Дорога выполняет здесь две пространственные функции. Это и реальная, ведущая в столицу дорога, по которой должен поехать молодой провинциал, но, кроме того, это и дорога (жизненный путь), который предстоит прожить любому, в том числе и Александру Адуеву. «Эта точка завязывания и место совершения событий. Здесь время как бы вливается в пространство и течет по нему (образуя дороги), отсюда и такая богатая метафоризация пути — дороги: жизненный путь; «вступить на новую дорогу», «исторический путь» и проч...»*9. Перед Александром «расстилалось множество путей, и один казался лучше другого. Он не знал, на который броситься. Скрывался от глаз только прямой путь; заметь он его, так тогда, может быть, и не поехал бы» (1, II). Именно дорогой создается «своеобразный романный хронотоп, сыгравший громадную роль в истории этого жанра. Основа его фольклорная... Можно сказать, что дорога в фольклоре никогда не бывает просто дорогой, но всегда либо всем, либо частью жизненного пути <···>, выход из родного дома на дорогу с возвращением на родину — обычно возрастные этапы жизни (выходит юноша, возвращается муж)»*10.
Дорога в «Обыкновенной истории» соединяет не только две географические точки — Грачи и Петербург, но и два бытовых пласта — провинциальную усадьбу и столичный город. Эта оппозиция двух бытовых типов определяет во многом жанр гончаровских произведений.
Гончаров вошел в литературу убежденным романистом. К 1847 году — времени опубликования «Обыкновенной истории» — в русской литературе «обозначилось противостояние двух жанровых разновидностей повествовательной прозы — усадебной повести и трущобного романа»*11«низовой» литературе XVII, XVIII и первой трети XIX века. Петербург в этих романах представлен именно «трущобным» городом, городом «углов» и замкнутых пространств, комнат-гробов.
Жилище Александра Адуева в Петербурге вполне в духе таких «натуралистических» романов. «Комната превеселенькая, — начал Петр Иваныч, — окнами немного в стену приходится, да ведь ты не станешь все у окна сидеть <···> Надо... завести свое маленькое хозяйство, то есть иметь дома свой стол, чай, словом свой угол» (1, 34). Из идиллического «уголка» усадьбы герой попадает в тесное замкнутое пространство петербургского «угла». Не привольный вид природы виден из окна его нового жилища, а «одни трубы, да крыши, да черные, грязные, кирпичные бока домов...» (1, 35). Тесно, замкнуто пространственно и в департаменте — месте службы Александра. «И какие лица увидел он тут! На улице как будто этакие и не встречаются и не выходят на божий свет: тут, кажется, они родились, выросли, срослись с своими местами, тут и умрут» (1, 60).
Однако Петербург показан в «Обыкновенной истории» гораздо шире, чем в «натуралистических» очерках или «трущобном» романе. Широту ему придают не столько пространные описания города, сколько другой ритм жизни, убыстренное течение времени. «В глазах Гончарова, переезд Александра — это не просто смена жизни в деревне на жизнь городскую. Это не замена бытия «естественного», на лоне природы, в духе руссоистского идеала — на жизнь в условиях цивилизации <···> По мысли автора, речь идет о смене целых укладов бытия, когда уклад традиционный, привычный сменяется укладом нарождающимся, новым и для страны пока неведомым <···> В своем объективном содержании этот процесс не что иное, как переход от феодально-патриархального образа жизни к буржуазно-капиталистическому»*12.
Ломка старого привычного идиллического уклада жизни совпадает с ломкой и перевоспитанием человека. Переезд наивного провинциала из патриархальной провинции в суровую прозу столичной жизни открывает, между тем, перед ним «выход ко всему человечеству и неограниченным связям с людьми»*13 ли герой реализовать творческие устремления. «Каждый из сопоставленных миров — провинция и Петербург — характеризуется и оценивается в зависимости от того, в какой мере он дает возможность реализоваться этим ценностям»*14.
Таким образом, начиная с чисто географических и бытовых противопоставлений провинции и столицы, Гончаров противопоставляет два типа жизни: патриархальный, «старорусский» (Писарев) и современный, европейский. «Конфликт этих двух разных укладов жизни, разных типов бытия и быта, двух географических точек усиливает главный конфликт «Обыкновенной истории». «Конфликт «обыкновенного идеалиста» с жизнью, невозможность достичь желанной гармонии — это подтвердят и два других романа Гончарова — обусловлены не только «сегодняшними», но и «вечными» причинами, скрытыми в самом человеке»*15. До «Обыкновенной истории» в русской литературе не было романа в собственном смысле этого слова. «Обыкновенная история» — это философский роман. «Оба Адуева — идеологи, за ними прямо противоположные формы мироощущения, взглядов, поведения»*16. Формируют же во многом эти взгляды, типы поведения два разных типа жизни: провинциальный и столичный. Оппозиция «провинция — столица» в первом гончаровском романе решается, таким образом, на уровне философских обобщений.
Сноски
*1 М. В. А. Гончарова «Обыкновенная история» // Рус. лит. 1993. № 4. С. 35.
*2Шкуратов В. А. Провинциальная ментальность и провинция о ментальности // Провинциальная ментальность России в прошлом и настоящем. Тезисы докл. I конф. по историч. психологии российского сознания (4—7 июля 1994 г.). Самара, 1994. С. 3.
*3Гончаров И. А. т. М., 1952—55. Т. 1. Далее ссылки на это издание даны в тексте работы с указанием тома и страницы.
*4Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров. М., 1950. С. 80.
*5Евангулова О. С. Город и усадьба второй половины XVIII в. в сознании современников // Русский город. Вып. 7. М., 1984. С. 174—175.
*6 9. Филология. 1994. № 2. С. 11—12.
*7Отрадин М. В. Роман И. А. Гончарова «Обыкновенная история» // Рус. лит. 1993. № 4. С. 48.
*8Там же. С. 36.
*9Бахтин М. М. 276.
*10Бахтин М. М. Время и пространство в романе // Вопр. лит. 1974. № 3. С. 165
*11Щукин В. (Польша). Поэзия усадьбы и проза трущобы // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 1994. № 2. С. 10.
*12 В. А. Романы И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года. Ульяновск, 1992. С. 5.
*13Там же. С. 5.
*14Отрадин М. В. А. Гончарова «Обыкновенная история» // Рус. лит. 1993. № 4. С. 36.
*15 65.
*16Манн Ю. Утверждение критического реализма: Натуральная школа // Развитие реализма в русской литературе: В 3 т. Т 2. М., 1973. С. 257.