Недзвецкий В. А. И. А. Гончаров и Жорж Санд: («Обрыв» и «Мопра») // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 207—218.
В. А. Недзвецкий
И. А. ГОНЧАРОВ И ЖОРЖ САНД
(“ОБРЫВ” И “МОПРА”)
Обширный вопрос о творческих связях Гончарова с Жорж Санд будет локализован сопоставлением двух произведений, публикации которых разделены тридцатью годами: любимого и самого задушевного труда Гончарова — романа “Обрыв” (1869) и сандовского романа “Мопра” (1837), созданного в пору расцвета таланта французской писательницы.
Но прежде хотя бы несколько слов об общем отношении Гончарова к Жорж Санд. Его своеобразие видно на фоне суждений о ней Ф. М. Достоевского в посвященной французской романистке статье-некрологе из “Дневника писателя” за июнь 1876 года. Называя здесь Санд “одною из наших современниц вполне — идеалисткой тридцатых и сороковых годов”1 и отмечая ее необычайное влияние на русских авторов той поры (она “заняла у нас сряду чуть ли не самое первое место в ряду целой плеяды новых писателей, тогда вдруг появившихся по всей Европе”2, Достоевский без всяких оговорок дает высочайшую оценку Жорж Санд в целом — художнику и мыслителю. И это потому, что, принадлежа “не одной лишь проповеди о правах женщины”, но “всему движению”3 европейского утопического социализма, Санд, подчеркивает Достоевский, “помимо почти небывалого по силе ума и таланта”, “была, быть может, одною из самых полных исповедниц Христовых”, “всех более христианкой из всех своих сверстников — французских писателей”)4.
“О Жорж Санд, — свидетельствовал в 1881 году и Гончаров, — тогда (т. е. в 40-е годы. — В. Н.) говорили беспрерывно... читали, переводили ее; некоторые женщины даже буквально примеряли на себя эмансипаторские заповеди, поставив себя в положение тех или других ее героинь...”5. И тут же говорит о более чем прохладном собственном отношении к этим и иным идейным заповедям Жорж Санд, что, в частности, вызывало сильнейшее негодование В. Г. Белинского, называвшего Санд “богиней, перед которой весь мир должен стать на колени!” (8, 57) Показателен спор Гончарова с неистовым Виссарионом о сандовской “Лукреции Флориани”. “...Помню, — вспоминает Гончаров, — что... я упрекал его (Белинского. — В. Н.) слегка рабством авторитету, а самой Жорж Санд ставил в вину, как художнику, тесную исключительность ее сферы и ее парадоксы, доказывал, между прочим, что нельзя признавать “богиней” женщину, которая настолько не владеет собою, что переходит из рук в руки пятерых любовников... что это уже не любовь человеческая, осмысленная, свойственная развитой натуре, а так “гнусность”, что, наконец, любовь двух людей требует равенства в развитии, иначе это каприз и т. д.
Он напал на меня: “Вы немец, филистер... Вы хотите, чтобы фигура Лукреция Флориани, эта страстная женственная фигура, превратилась в чиновницу” (8, 58—59).
Еще более критичным, а то и ироничным становится гончаровское отношение к Санд в последующие десятилетия, как оно отразилось в “Обломове”, в статье “Предисловие к роману “Обрыв” и в “Необыкновенной истории”. И дело не только в том, что Гончаров считает французскую романистку во многом ответственной за те решения русских “молодых людей обоего пола” (8, 155) — например, Е. П. Майковой — порвать с традиционными, освященными церковью семейными узами и заменить их свободными связями между мужчиной и женщиной в коммунах и фаланстериях, которые стали характерной приметой русского быта 60—70 гг. В отличие от Достоевского Гончаров не считает возможным причислить социалистку Жорж Санд с ее очевидным народолюбием и антипатией к феодальной знати к христианству, потому что, с его точки зрения, любое сословно-классовое пристрастие с христианским гуманизмом несовместимо. А ведь “разность в религиозных убеждениях”6, т. е. различное отношение к религии как основе человеческой морали и нравственности, было именно тем пунктом, по которому Гончаров принципиально расходился с Белинским и его кружком 40-х годов. “Я, — говорит романист, — разделял во многом образ мыслей, относительно, например, свободы крестьян, лучших мер к просвещению общества и народа, о вреде всякого рода стеснений и ограничений для развития и т. д. Но никогда не увлекался юношескими утопиями в социальном духе идеального равенства, братства и т. д. ...Я не давал веры ни материализму — ни всему тому, что из него любили выводить — будто бы прекрасного в будущем для человечества”7.
“Я, — говорит он, — с большим удовольствием прочел “Лукрецию Флориани”, наслаждаясь там вовсе не ее тенденцией,.. а тонкой вдумчивой рисовкой характеров, этой нежностью очертаний лиц, особенно женских, ароматом ума, разлитым в каждой, даже мелкой заметке, и до сих пор смотрю так на Жорж Санд и наслаждаюсь всем этим в ней независимо от ее задач” (8, 58).
Есть веские основания утверждать: автор знаменитой романной “трилогии”, усвоивший в ней многие уроки мировой литературы от Гомера до Сервантеса, Пушкина и Диккенса, прошел и творческую школу Жорж Санд. И непосредственно — сандовского романа “Мопра”, целым рядом структурных моментов “предвосхитившего” гончаровский “Обрыв”. Параллели, аналогии и переклички между этими произведениями существуют на нескольких уровнях: их ситуаций, обстановки действия, системы персонажей, сюжета, наконец, важных поэтизирующих и жанрообразующих мотивов.
Схожи общественно-исторические эпохи, в рамках которых разворачивается действие обоих романов: канун Великой французской революции у Санд и предреформенное время у Гончарова. Обе отмечены проникновением в общество новых идей и брожением умов, захватывающих и разделяющих представителей не только разных социальных групп, но и членов одного семейства. В обоих случаях действие протекает, главным образом, не в столицах (Париже, Петербурге), но в глубине провинциальной Франции и России, в условиях дворянского замка (поместья) и окружающей его природы — “дубовых и каштановых лесов” и парков8 (у Санд) и “садов, Волги, обрывов Поволжья” (8, 71—72) у Гончарова.
Есть едва ли не прямой параллелизм в системах персонажей, а также аналогии между отдельными из них. Центральное положение у Санд занимают Бернар и Эдме де Мопра, отец девушки Юбер и влюбленный в нее молодой наследник знатного, но материально оскудевшего рода де ла Марш. В замысле “Обрыва” на первом месте были “Бабушка (т. е. Татьяна Марковна Бережкова. — В. Н.), Райский и Вера”, а также Марк Волохов (8, 208), т. е. в свою очередь четыре лица. При этом Юбер де Мопра, “человек разумный, справедливый и просвещенный” (с. 31), прекрасный отец и рыцарь-христианин, предвосхищает заботами о семейной чести, великодушием и снисхождением к человеческим заблуждениям Бабушку Бережкову, в свой черед имеющую в своем облике и судьбе нечто от времен рыцарства. Гончаровский Борис Райский как либерал напоминает сандовского де ла Марша, во всем подражавшего “модным веяниям времени”, “увлекавшегося новой философией”, но не умевшего на деле преодолеть “сословные предрассудки” (с. 96), в своем чувстве к Вере, замешанном скорее на фантазии, чем на глубокой сердечной привязанности, подобен герою Жорж Санд, “поверхностному и холодноватому” (с. 128), и психологически. Марк Волохов, сравниваемый автором “Обрыва” с волком и библейским разбойником Варравой, “восходит” к сандовскому Бернару де Мопра, ремеслом которого до встречи с главной героиней романа был и впрямь разбой, хотя и невольный (с. 56), а руководившие его по ведением инстинкты сам герой называет волчьими (с. 29, 69). “Разбойником”, “дикарем” и “мужланом” (с. 90) остается он в глазах некоторых лиц произведения и после встречи с Эдме. Что же касается этой героини Жорж Санд, то ее сходство с гончаровской Верой доходит до прямых совпадений и в деталях, и в основах характеров. Как и Вера, Эдме “с колыбели не знала матери”, ее “бесконечно добрый... отец доверял ей во всем”, не мешая, так же, как гончаровская Татьяна Марковна своей внучке, “вдохновенным исканиям юной души”, поэтому “духовный мир” обеих девушек “складывался как бы сам по себе” (с. 101). Воспитанные “на лоне природы”, обе героини сочетают в себе “прелесть нежной физической красоты с энергией физически и нравственно здорового человека” (с. 102). Эдме читает Вольтера, Гельвеция, преклоняется перед Жан-Жаком Руссо; Вера цитирует афоризм Прудона “Собственность — это кража” (6, 170), но обе девушки остаются глубокими христианками и по нравственным убеждениям, и в отношении к людям, а также и в понимании любви. У обеих есть духовно близкие им наставники: аббат-янсенист Обер у Эдме и заволжский православный священник у Веры. Наконец, та и другая героини в равной мере горды и страстны, что придает им глубокую женскую незаурядность и в то же время дополнительно драматизирует их взаимоотношения с возлюбленными.
их характеров и убеждений, подобен “связке” Эдме — Бернар — де ла Марш с аналогичной оппозицией мужских лиц; в обоих случаях к этим главным героям примыкает сопереживающий всем, и в особенности женщинам, представитель старшего поколения — “кавалер” Юбер или Бабушка Бережкова. По существу, одинаково мотивирована романистами и организующая роль, отданная в этих композициях именно героиням. Если Гончаров называет (устами Райского) свою Веру “и идеей красоты и воплощением идеи”, “прямым, лучшим орудием бога” (8, 99) на Земле, то имя сандовской девушки намеренно созвучно Эдему, т. е. земному раю, что подтверждается как изображением замка, где в окружении отцовской любви и родственной природы живет Эдме, так и уподоблением Эдему хижины крестьянина Пасьянса (с. 175), которую навещает героиня, или замечанием Бернара де Мопра — “вы как будто хотите изгнать меня из рая в ад” (с. 189) — в ответ на предложение дяди Юбера посетить поместье, где герой провел свое разбойничье отрочество.
Гончаровский “Обрыв” связан (по крайней мере в линии Марк Волохов — Вера) с сандовским “Мопра” и сюжетно. Событийной основой романа Жорж Санд стала, по словам самого героя произведения, “история моего нравственного и идейного преображения” (с. 144). Это было превращение “дикаря” и разбойника в “существо общественное” (с. 182), т. е. в гражданина и христианина. Точно так же гончаровская Вера будет пытаться вернуть к людям, в лоно общества отпавшего от них циника и “волка” Марка Волохова. И для нее эта задача равнозначна обращению от природы сильного, но заблудшего человека, как заблудшей овцы к пастырю, к “вечной правде” Христа и христианскому служению людям и самому себе.
Обе героини видят главное средство исполнения этой задачи в глубокой любви к героям. Но не как физического влечения в духе Афродиты простонародной и не в виде неоплатонической любви — обожания. Как Эдме, так и Вера исповедуют не любовь-страсть, но любовь-долг, т. е. в основе ее каритативное чувство — и сострадание, одухотворенное потребностью в нравственной поддержке и спасении любимого, а также взаимными нравственными обязательствами любящих пронести свою любовь через всю жизнь. Однако в процессе борьбы за души героев обе страстные от природы девушки испытывают и страсть, позволяя романистам высказать в данном случае удивительно сходные мысли о месте в первичном отношении мужчины и женщины и этого чувства. Ибо Гончаров, так же, как и Жорж Санд, признает законность и даже желательность и страстного (вакхического) начала в любви, правда, с тем условием, что страсть будет “ограничена... и уничтожена в женитьбе” (4, 211), т. е. в освященном церковью и Богом союзе любящих до смерти. Ведь не страсть сама по себе крайне драматизировала отношения Эдме с Бернаром Мопра и Веры с Волоховым, но то обстоятельство, что Эдме, боясь утратить нравственное влияние на Бернара, слишком долго скрывала ее от любимого, а Вера в момент своего последнего свидания с Марком оказалась не в силах устоять перед нею.
Развитие сюжетов “Обрыва” и “Мопра” определено однако именно победами девушек-христианок над самодовлеющей физической страстью к ним героев. “Эта женщина была хороша как ясный день... У нее были черные глаза, белая кожа и волосы, как вороново крыло” (с. 63). Так, с чисто физической стороны видит Эдме при первой встрече с нею семнадцатилетний язычник и “волк” Бернар”, который поначалу и относился к девушке как к “своей добыче” (с. 86) и предмету обладания. “Вот если б это яблоко украсть!” (6, 173) — таким было и желание Марка Волохова при знакомстве с внешне совершенной героиней “Обрыва”.
Подоплека таких “страстей” у героев Жорж Санд и Гончарова различна. Бернар, росший среди закоренелых феодалов и прямых насильников, в которых превратились его дяди из старшей ветви рода Мопра, попросту не видит в слабой женщине равного себе существа и к тому же не имеет ни малейшего представления о возможности духовной симпатии к ней. Марк Волохов обосновывает чисто физические отношения полов вульгарно-материалистической теорией “любви на срок”, согласно которой мужчина и женщина виснут друг на друге, пока виснется, а потом спокойно, как звери, расходятся. Но оба героя едины в мощной и долгой власти над ними именно любви-вожделения, любви-страсти. “Инстинкт, — говорит сандовский Бернар, уже живя в доме Эдме, — повелевает мне отдаться на произвол страстей, а громче всех говорил во мне инстинкт” (с. 118). “Страсть, — сообщает он в другом месте, — до такой степени владела мною, что я усвоил привычку писать ей (Эдме. — В. Н.” (с. 217—218) Страстные же призывы и письма посылает Вере и Марк Волохов, сам измученный до предела страстью.
Поворотными моментами на долгом пути превращения сандовского героя из феодала-разбойника, видящего в женщине лишь свою собственность и предмет обладания, в супруга и человека-христианина стали в “Мопра” проникновенный разговор Эдме с Бернаром у часовни, в которой Эдме молилась за просветление его души, затем подслушанная героем беседа девушки с аббатом Обером о ее чувствах к “кузену”, семилетнее пребывание в Америке, где Бернар сражается за ее независимость и где его друг, молодой английский ученый, растолковывает ему подлинный смысл чувств к нему Эдме, новая встреча с девушкой и, наконец, признание самой героини в любви к нему в сцене суда над Бернаром. Уже после эпизода у часовни сандовским героем “впервые в жизни” “минутами... овладевало желание молитвенно преклонить колена, обращаясь к Богу” (с. 113). Вскоре Бернар в первый же раз ощутил, как в его “душе... словно преображенной, росла любовь и заполняла все его существование” (с. 130). “Эдме, — добавляет он, — предстала мне в новом свете. Она уже не была для меня юной красавицей... она представлялась мне юношей, прекрасным, словно серафим...”
Начинается смирение феодальной, а заодно, как полагал герой, и мужской гордыни Бернара, открывшее ему в Эдме сестру, т. е. равного ему человека в его духовно-нравственной сущности, вызывающей чувство преклонения. Если перед своим отъездом в Америку Бернар лишь из неверия в любовь девушки к нему освобождает ее от клятвы принадлежать только ему, то, возвратясь во Францию, герой в ожидании встречи с Эдме “молитвенно сложил руки и, охваченный религиозным порывом, в некотором страхе воззвал к Богу” (с. 180).
Вера, испытавшая до брака физическую близость с Марком, воспринимает ее как свое “падение”, “обрыв” (отсюда окончательное название романа) на пути к подлинно человеческому союзу мужчины и женщины и навсегда расстается с героем. Но в “Обрыве” есть и беседка, напоминающая в контексте произведения “притон разбойников” — замок Рош-Мопра, где Эдме угрожала опасность потерять женскую честь, а также часовня, в которой Вера перед ликом Спасителя молится, чтобы он вернул Марка к истине “вечной” христианской любви. Есть здесь и таинственные для непосвященных выстрелы, сопровождающие, как и в романе Жорж Санд, напряженные свидания Веры с Волоховым. Наконец, едва ли прошел мимо внимания Гончарова и такой яркий сюжетный ход сандовского “Мопра”, как отъезд его героя в Америку. Ведь по первоначальному плану “Обрыва” в аналогичное дальнее путешествие — именно в Сибирь — должен был отправиться, правда, не по своей воле, и Марк Волохов. А Вера, “с девушкой” пробирающаяся к нему, в итоге должна была соединиться с героем в брачном союзе.
“Обрыва”, играющих в нем, как и вообще в гончаровской “трилогии”, особо важную роль. “Главная сила таланта г. Гончарова, — писал еще в связи с “Обыкновенной историей” Белинский, — всегда в изящности и тонкости кисти... он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств...”9 Понимая под поэзией моменты и ситуации непреходящего общечеловеческого характера и интереса, автор “Обрыва” утверждал: “романы без поэзии — не произведения искусства”, а их авторы — “не художники” (8, 211). Однако Жорж Санд была в его глазах художником от Бога.
Выше мы уже называли такие сходные с сандовскими поэтические мотивы “Обрыва”, как часовня, где молятся героини обоих романов, письма к ним от неизвестных для Бернара и Райского лиц, загадочные выстрелы. Прибавим к ним мотив “ключа к раскрытию тайны” чувств Эдме, так и Веры, а также таинственности женской природы (“О женщина, женщина! — восклицает в конце “Мопра” Бернар. — Ты бездна, ты тайна, и тот, кто мнит, будто знает тебя, — трижды безумец!” (с. 277) Своего рода “гимн” женщинам, величию их души и предназначения на земле произносит в конце “Обрыва” и Борис Райский. И наконец, метафору статуи“Обрыв”. “Никогда еще, — говорит рассказчик сандовского романа об Эдме, перенесшей опаснейшее ранение разбойником Антуаном Мопра, — не приходилось мне видеть столь поразительную красоту. Черные глаза стали еще больше... Осунувшиеся, побелевшие щеки и бескровные губы делали ее похожей на прекрасную мраморную статую” (с. 229). В “Обрыве” с мраморной, но холодной статуей постоянно сравнивается светская красавица Софья Беловодова. На “пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной” (6, 277—278) видится Райскому пробудившаяся от девического сна Вера.
В конечном счете между “Обрывом” и “Мопра” обнаруживается близость и на уровне основного структурообразующего начала, позволяющего отнести эти произведения Гончарова и Жорж Санд к романам единого жанрового типа. Вот как характеризует это начало П. В. Анненков в статье “Деловой роман в русской литературе”: “Через всю, часто весьма сложную постройку... проходит одно существо... исполненное достоинства и обладающее замечательною силою нравственного влияния. Роль подобного благородного существа постоянно одна и та же: оно везде становится посереди столкновений двух различных миров — мира отвлеченных требований общества и мира действительных требований человека, умеряя присутствием своим энергию их ошибок, обезоруживая победителя, утешая и подкрепляя побежденных... Все эти избранные существа возникали в фантазии авторов из потребности указать чувству читателя искупительную жертву несправедливости и ободрить его при торжестве неразумных или порочных начал”10.
Это замечательное существо и у Санд, и у Гончарова — молодая одухотворенная женщина, наделенная от природы тем, по словам Достоевского из его статьи о Жорж Санд, “гордым целомудрием, которое не боится и не может быть загрязнено от соприкосновения даже с пороком...”11 Именно таковы Эдме в “Мопра” и Вера в “Обрыве”. “Потребность великодушной жертвы, — продолжает характеристику подобных героинь Достоевский, — ...поражает сердце юной девушки, и, нисколько не задумываясь и не щадя себя, она бескорыстно, самоотверженно и бесстрашно вдруг делает самый опасный и роковой шаг. То, что она видит и встречает, не смущает и не страшит ее потом нимало, — напротив, тотчас же возвышает мужество в юном сердце, тут только впервые познающем все свои силы — силу невинности, честности, чистоты — удваивает ее энергию и указывает новые пути и новые горизонты еще не знающему до того себя, но бодрому и свежему уму, не загрязненному еще жизненными уступками”12.
Процитированные слова Достоевского — едва ли не прямой комментарий к поведению Эдме с Бернаром и Веры с Волоховым. При первой же встрече с героем Эдме, решившая не оставлять его в вертепе разбоя и разврата, говорит Бернару: “Я отвечаю за тебя перед богом!” (с. 71) “Сострадание, — объясняет она юноше свои дальнейшие отношения к нему, — предшествует любви; но я не могу любить дурное, и если вы лелеете его в себе, вместо того, чтобы искоренять, я не могу любить вас” (с. 109). Требованием избавиться от “волчьих манер” и понятий и сделать этим “первый шаг к человеческой правде!” (6, 175) обусловливает и гончаровская Вера сохранение своего чувства к Марку Волохову. В любви Эдме к Бернару живет сестринское и даже материнское начало; подобным же образом, как к брату
Идеально-реальный женский образ типа Ольги Ильинской в Обломове” и Веры в “Обрыве” Гончаров считал той главной „задачей и душой (8, 285) своего романа, без которых он не мог бы состояться. А вот что говорит об истории, составившей сандовский “Мопра”, его рассказчик: “Не верится мне, чтобы для вас (слушателей. — В. Н.) могла представить хоть какой-нибудь интерес та часть моего повествования, где не появляется это ангельское существо, (т. е. Эдме. — В. Н.” (с. 159).
В уже цитированной статье-некрологе о Жорж Санд Достоевский увидел в ее романах “безукоризненную и прелестную форму поэмы”13. Последнее жанровое понятие в свою очередь активно используется и Гончаровым — по крайней мере при определении центральных любовных линий двух последних звеньев его романной “трилогии”.
Типологические и генетические связи гончаровского “Обрыва” с сандовским “Мопра” объясняются, конечно, не какими-то заимствованиями. Это не исключает, однако того, что ряд мотивов французской писательницы отложился в подсознании русского художника и был затем продуктивно и оригинально использован. Основой такой учебы Гончарова у Санд явились близкие нравственные ценности обоих писателей. Это прежде всего христианское разумение любви, признание нравственно-целительной миссии одухотворенной женщины и женственности, идея всепоглощающего и пронесенного через всю жизнь героя его чувства к единственной возлюбленной, а также та гармоническая семья, которая мыслилась примером и образцом для иных общественных отношений людей.
На фоне этой общности двух романистов хорошо заметны и существующие между их произведениями различия. Они касаются социального аспекта главных героев “Мопра” и “Обрыва”, глубоко разработанного у Жорж Санд и практически поглощенного тем или иным разумением любви у Гончарова; затем изображения народных персонажей, отмеченных у Санд (деревенский философ Пасьянс, крысолов дон Маркас) чувством не только личностного, но и сословного достоинства, что не характерно для подобных лиц Гончарова; наконец, глубокого интереса французской романистки к идейно-политическим движениям воспроизводимой эпохи, практически отсутствующим у автора “Обрыва”.
“Обрыва” волновали, по его словам, “общие, мировые, спорные вопросы” “о религии, о семейном союзе”, “о новом устройстве социальных начал, об эмансипации женщины и т. п.” (8, 154). Но в последнем романе писателя эти проблемы в значительно большей степени, чем в “Обыкновенной истории” и “Обломове”, были преломлены через “отношения обоих полов между собою”, вышедших на “первый план” произведения (8, 210, 209). Однако этот же угол зрения на общественно-политическую современность свойственен по преимуществу и романистке Жорд Санд.
Гончаровский “Обрыв” был задуман еще в 1849 году, когда русский социально-универсальный роман в его художественной и национально-самобытной форме — и строгом жанровом виде — находился только в стадии становления. И в первую очередь благодаря усилиям автора “Обыкновенной истории”, значительно опередившим соответствующие опыты Д. В. Григоровича, С. Т. Аксакова и И. С. Тургенева. Обращение к жанровым решениям знаменитой французской романистки, не менее известной в России, чем в своей стране, оказывалось объективно неизбежным уже для самоопределения формирующегося русского романа. Вот почему школу Жорж Санд проходят в 40—50-е годы, как показывают сопоставление “Рудина” с сандовскими “Орасом” и “Жаком”, и Тургенев, в известной мере Достоевский, позднее по-своему и Л.Толстой. На наш взгляд, есть, в частности, прямые переклички между изображением судебного процесса и препирательства обвинения и защиты в “Братьях Карамазовых” Достоевского со сценами суда над ложно обвиненным Бернаром де Мопра в романе Жорж Санд.
“отношения... полов между собою” в целом. Во всяком случае последний роман этого писателя обязан произведениям Жорж Санд не меньше, чем, например, реалистическая японская проза конца XIX века гончаровскому “Обрыву”.
“переманили от нас, из нашей вечно создающейся России, слишком много дум, любви, светлой и благородной силы порыва, живой жизни и дорогих убеждений”. “Но, — подчеркивал великий русский романист, — не жаловаться нам надо на это: вознося такие имена и преклоняясь перед ними, русские служили и служат прямому своему назначению”14.
Примечания
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Т. 23. — Л., 1981. С. 30.
2 Там же. С. 33.
3 35.
4 Там же. С. 37.
5 Гончаров И. А. Собр. соч. В 8 т. — М., 1952—1955. Т. 8. С. 58. В дальнейшем ссылки на это издание даны в тексте с указанием тома и страницы.
6 Гончаров И. А. 11. Материалы и исследования: Вып. 1 Пг. 1924. С. 24.
7 Гончаров И. А. Необыкновенная история. С. 124—125.
8 Санд Жорж. Мопра // Жорж Санд. Мопра. Орас. М., Б-ка всемирной литературы. 1974. С. 27. В дальнейшем ссылки на это издание даны в тексте с указанием страницы.
9 В. Г. Полн. собр. соч. В 13 т. Т. 10. — М., 1956. С. 344.
10 Анненков П. В. Воспоминания и критические очерки 1848—1868 годов. Отдел второй. — СПб., 1879. С. 182.
11 Достоевский Ф. М. 23. С. 36.
12 Там же.
13
14 Там же. С. 30.