• Приглашаем посетить наш сайт
    Горький (gorkiy-lit.ru)
  • Орнатская. Достоевский и Гончаров.

    Орнатская Т. И. Достоевский и Гончаров // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. — Ульяновск: Симбирская книга, 1992. — С. 105—114.


     И. Орнатская

    ДОСТОЕВСКИЙ И ГОНЧАРОВ

    Достоевский и Гончаров... Имя Достоевского названо первым не случайно. Дело в том, что по роду своей художнической деятельности Гончаров был почти исключительно романистом. Достоевский же сочетал в одном лице и романиста, и публициста, и критика. Поэтому естественно, что и в опубликованных сочинениях, и в материалах литературного архива этого писателя имя его старшего товарища по перу фигурирует довольно часто. Что же касается Гончарова, то он, по натуре человек глубоко скрытный, редко поверял свои впечатления и мнения бумаге и письмам, мало высказывался на публике, в своих редких литературных статьях почти не касался творений живущих с ним рядом собратьев по перу. Поэтому за исключением одного-двух высказываний о Достоевском да нескольких писем к писателю, вызванных сугубо деловыми поводами (о них будет речь ниже), у нас почти нет прямых источников, говорящих об отношении Гончарова к Достоевскому. И тем не менее, тот материал, который можно собрать, свидетельствует, что между двумя корифеями русской литературы существовали многообразнейшие и интереснейшие контакты самого разного рода: и личные, и творческие, и общественные (общественно-литературные и общественно-культурные). Здесь были и изначальное взаимное признание, и изначальное же соперничество (творческое), и завязывавшиеся начатки дружбы, и вспыхивавшее подчас раздражение.

    Всему этому имелись свои глубоко коренившиеся причины, разобраться в которых и поможет обращение к истории взаимоотношений писателей.

    Начались эти отношения с приезда будущих писателей в Петербург. Гончаров приехал, сюда из Москвы, где он учился, в мае 1835 г. Достоевский, в то время ученик одного из московских пансионов, на пути в северную столицу. Его привозят сюда в мае 1837 г. Сразу по приезде в Петербург Гончаров входит в семью Майковых, становится учителем будущего поэта Аполлона Майкова и будущего блестящего критика Валериана Майкова. Он преподает им историю русской литературы, риторику, поэтику («пиитику») и русский язык. Становится он и постоянным посетителем литературного салона Майковых и здесь же печатает в семейном рукописном журнале свои первые сочинения. Здесь в начале 1845 г. он читает первую часть «Обыкновенной истории». В начале 1846 г. Гончаров через Майковых же начинает уже посещать кружок Белинского, где к лету 1845 г. уже прославился своими «Бедными людьми» другой посетитель кружка — Достоевский.

    была простой: друг Гончарова Михаил Александрович Языков, получивший рукопись «Обыкновенной истории» для передачи Белинскому, продержал ее у себя чуть ли не год1. Таким образом, дебют Достоевского состоялся значительно раньше, чем дебют Гончарова.

    А это было уже начало соперничества (во всяком случае, в сознании Достоевского). Не случайно в письме к М. М. Достоевскому от 1 апреля 1846 г. он писал: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен (Искандер) и Гончаров. 1-й печатался, второй начинающий и не печатавшийся нигде. Их ужасно хвалят. Первенство остается за мною покамест и надеюсь, что навсегда...»2. Спокойнее констатировал этот факт Гончаров, в статье 1874 г. «Заметки о личности Белинского» писавший: «Он как Дон Жуан к своим красавицам относился к своим идолам: обольщался, хладел, потом стыдился многих из них и как будто мстил за прежнее свое поклонение. Идолы следовали почти непрестанно один за другим. Истощившись весь на Пушкина, Лермонтова, Гоголя…, он сейчас же легко перешел к Достоевскому, потом пришел я — он занялся мною...»3.

    В дальнейшем разрыв между появлением произведений еще более увеличился: «Петербургский сборник» с «Бедными людьми» вышел в свет 15 января 1846 г., а «Обыкновенная история» появилась в мартовском и апрельском номерах «Современника» за 1847 год.

     гг. имена писателей начинают соседствовать: обоих приглашают в затеянный Белинским сборник «Левиафан» (не состоявшийся): они вместе сотрудничают в «Иллюстрированном альманахе». С этого же времени и в критике их имена называются рядом. Так, в 1849 г. в ряд «лучших произведений 1848 года» ставились «Слабое сердце» Достоевского и «Иван Савич Поджабрин» Гончарова4.

    Правда, чаще всего, называя писателей рядом, критики ставили одного в пример другому. Обычно Гончарова — в пример Достоевскому. Так, в рецензии на «Униженных и оскорбленных» Г. А. Кушелев-Безбородко писал о «неподражаемом искусстве» Достоевского рассказывать, но тут же прибавлял, что «фразы его не так копотно и тщательно выглажены, как у Гончарова...»5.

    28 марта 1849 г. из печати вышел «Литературный сборник с иллюстрациями», изданный журналом «Современник». Здесь было помещено новое сочинение Гончарова под названием «Сон Обломова. Эпизод из неоконченного романа». Мы не знаем точно, когда Достоевский прочел «Сон Обломова» — до ареста или значительно позднее. Но, зная его интерес к текущей литературе и журналистике, можно предположить, что он был одним из первых читателей нового творения Гончарова. Ведь не случайно, отвечая в мартовском выпуске «Дневника писателя» за 1876 г. на утверждение одного из критиков о том, что литература 1840-х годов была «бедна внутренним содержанием», писатель с искренним возмущением восклицал: «Эта та самая литература, которая дала нам полное собрание сочинений Гоголя... Затем вывела Тургенева с его «Записками охотника»... затем Гончарова, написавшего еще в 40-х годах «Обломова» и напечатавшего тогда же из него эпизод «Сон Обломова», который с восхищением прочла вся Россия!»6.

    В конце апреля 1849 г. первый период творчества Достоевского закончился. Последовали арест, каторга и поселение. Прервались надолго литературные и общественные контакты писателя. Одним из первых после брата Михаила другом писателя был барон Врангель, который в 1856 г. и напомнил ссыльному писателю о Гончарове, сообщив всего-навсего, что перед морским кругосветным путешествием он (Врангель) «получил поручения своего предшественника» (Гончаров работал в то время над книгой «Фрегат «Паллада»). В ответ со стороны Достоевского последовал труднообъяснимый раздраженный выпад против Гончарова. «Так Вы познакомились с Гончаровым? — восклицал Достоевский. — Как он Вам понравился? Джентльмен из «Соединенного общества», где он членом, с душою чиновника, без идей и с глазами вареной рыбы, которого бог будто на смех одарил блестящим талантом»7.

    Возможно, досада Достоевского объяснялась тем, что Гончаров в это время активно печатал на страницах важнейших русских журналов очерки своего путешествия; возможно, доходили до Достоевского сведения о светской жизни Гончарова в это время — отсюда упоминание о несуществующем «Соединенном обществе». Припомнился ли ему внешний вид Гончарова, многих вводивший в заблуждение? Вспомним хотя бы портрет писателя, оставленный только что (во второй половине марта 1856 г.) познакомившимся с ним молодым ученым А. Н. Пыпиным: «...с брюшком, несмотря на отдаленное путешествие, с неполной шевелюрой, малоразговорчивый в обществе, вероятно, для него недостаточно избранном, с видимой манерой избалованности и самодовольного каприза. Он не производил привлекающего впечатления и скорее напоминал дядюшку из «Обыкновенной истории»8 него «служба была вечной язвой, разъедавшей его существование»9. Но никаких личных средств у писателя не было, писал он настолько медленно, что прожить на литературный заработок не смог бы никогда. Что же касается до его равнодушного вида («...без идей и с глазами вареной рыбы...»), этот вид многих вводил в заблуждение. Дело в том, что Гончаров был человеком чрезвычайно ранимым и поэтому скрытным: маска, надетая им на себя раз и навсегда, многих обманывала. Но те, кто знал его глубже, кого он любил и кому доверял — знали, что под этой маской скрывается.

     Ф. Кони, который оставил настолько верную характеристику внутренней жизни писателя, как если бы он прожил с ним бок о бок долгие предшествовавшие годы. В 1880 г. Кони писал о Гончарове актрисе М. Г. Савиной: «Есть тяжкие физические страдания, когда помочь нельзя, а можно лишь на время дать забыть боль. То же и в области душевной. Годы уединения, вдумчивости, беспощадного анализа себя и других и притом с точки зрения обязательных идеалов и их реального невыполнения... хмель общих восторгов и тупая боль равнодушного забвения толпою через несколько лет... могут сложиться так, что тихое страдание станет неразрывным с самою жизнью, — что явится известная ревность к своему горю и тоске, которая будет щетиниться при всяком прикосновении к этому уже даже и любящей и нежной руки...»10.

    Но Достоевский знает Гончарова только внешне, и как читатель. И в данный период этот читатель на удивление несправедлив к писателю. Каждое известие о Гончарове продолжает раздражать его. В ответ на слова брата о печатании «Обломова» Достоевский взрывается, называя роман «отвратительным»11. Позднее отношение его к этому роману изменится, и он будет сравнивать одного из любимейших своих героев — князя Мышкина — именно с Обломовым, а в 1870 г. поставит роман по силе в один ряд с «Мертвыми душами» и «Войной и миром».

     г. цензором «Села Степанчикова» оказывается Гончаров. М. М. Достоевский, сообщая брату в Тверь об этом факте, передает с чужих слов, что Гончаров «выкинул одно только слово» и что он «роман хвалил с оговорками. Какими, не знаю»12.

    В самом конце 1859 г. Достоевский возвратился в Петербург, и контакты его с Гончаровым принимают более разнообразные формы. Писатели встречаются изредка у общих знакомых (так, А. Н. Майков был близким другом обоих), а с 1860 г., когда оба писателя участвовали в знаменитой постановке гоголевского «Ревизора», поставленного Литературным фондом с благотворительной целью, началась целая серия их совместных (вплоть до 1880 г.) выступлений в литературных чтениях. Более частыми становятся и нечаянные личные встречи: одну из них, произошедшую в 1867 г. в Баден-Бадене, Достоевский во всех подробностях описал в письме к А. Н. Майкову13.

    О другой встрече, на этот раз уже «с одним из любимейших мною наших писателей», Достоевский рассказывал в «Дневнике писателя» за июль—август 1877 г. Гончаров был там скрыт под одной начальной буквой, но узнать его было нетрудно — тем более ему самому. Этот эпизод не мог, казалось бы, пройти незамеченным Гончаровым, но мы ничего не знаем о его реакции. «Встречаемся мы с ним очень редко, — писал Достоевский, — в несколько месяцев раз, и всегда случайно, все как-нибудь на улице. Это один из виднейших членов тех пяти или шести наших беллетристов, которых принято, всех вместе, называть почему-то «плеядою»... Я люблю встречаться с этим милым и любимым моим романистом, и люблю ему доказывать, между прочим, что не верю и не хочу ни за что поверить, что он устарел, как он говорит, и более уже ничего не напишет. Из краткого разговора с ним я всегда уношу какое-нибудь тонкое и дальновидное его слово»14.

    Еще один такой разговор, произошедший в начале апреля 1876 г., отразился в одной из записных тетрадей Достоевского, где он отметил: «Недоконченные типы. Текущая жизнь, слово Гончарова»15. Этот разговор восходит к известному спору двух писателей о типическом в искусстве, сводившемуся к тому, что Достоевский, характернейшим признаком пера которого была «одержимость «тоской по текущему», изображал жизнь как беспрерывное движение, в ее беспорядке, даже хаосе; Гончаров же был убежден в возможности отражения действительности устоявшейся, принявшей четкие формы и очертания. Как справедливо отмечал современный исследователь Г. М. Фридлендер, «эстетическая программа, намеченная Гончаровым, лишь частично отвечала его собственной творческой практике романиста, не покрывая ее...» «Эстетические» советы Гончарова Достоевскому были «тесно связаны с его творческим опытом романиста», который достаточно претерпел от критиков за попытки изобразить в своих романах «типы еще не определившиеся, нарождающиеся и складывающиеся (жена старшего Адуева, Штольц, Вера, Марк Волохов)»16.

     г. самим Гончаровым. В статье «Лучше поздно, чем никогда», выстроив ряд бесспорных, с его точки зрения, реалистов: Грибоедов — Пушкин — Островский — Тургенев — Толстой — писатель заметил: «Даже такие особые, не входящие в этот круг, своеобразные таланты, как Достоевский и Щедрин, не могли бы силою одного холодного анализа находить правды жизни — один в глубокой, никому, кроме него, недостигаемой пучине людских зол, другой в мутном потоке мелькающих перед ним безобразий. Один содрогается и стонет сам — содрогается от ужаса и боли его читатель... Под этой мрачной скорбью одного и горячей злобой другого кипят свои невидимые слезы, прячется своя любовь, которая, вместе с другими силами творчества, лежит в основе талантов всех этих звезд первой величины.

    Не было бы ничего этого у них, если б они были только покойные, объективные наблюдатели правды! Все эти вместе взятые силы только и ведут к истинной правде в искусстве!

    Да, много хочет и далеко зашел новейший реализм! Там, куда он метит, одного ума мало: в искусстве ум должен быть в союзе с фантазией»17.

    В этом признании необходимости элементов «фантастического» в реализме Гончаров полностью признает правоту Достоевского в их давнем споре. Поэтому причисление им Достоевского к «звездам первой величины» выглядит совершенно закономерным.

    В свою очередь Достоевский в письме к Н. Л. Озмидову от 18 августа 1880 г., отвечая на просьбу посоветовать, что необходимо читать юной дочери корреспондента, называет Гончарова рядом с Шиллером, Вальтером Скоттом, Пушкиным, Гоголем и Тургеневым18

    ***

    случая, когда Достоевский «намечал» Гончарова в персонажи, или, вернее, в прототипы своих персонажей. Я имею в виду прежде всего эпизод из подготовительных материалов к роману «Бесы», где Гончарову отводилось место в литературном салоне княгини — будущей Варвары Петровны Ставрогиной. Она «...завела сношения со многими писателями, Гончаров, в Петербур[ге] хотела было собрать нигилис[тов]. Великий писатель, один Великий критик, но уж слишком пьянствов[ал]»19. Как видим, Гончаров должен был попасть в роман вместе с Тургеневым и Аполлоном Григорьевым. В 1870 г. Достоевский задумывал роман о писателе, который в старости «впал в отупение способностей, а затем в нищету... Как подают ему Т[ургенев], Гончар[ов], Плещеев, Аксаков...»20. Этот замысел остался невоплощенным.

    Но оказывается, что были и творческие переклички, и даже творческое влияние, а точнее отталкивание, были и другие формы внутрилитературных отношений. Просто на эти факты еще не обращено внимание исследователей (за небольшим исключением). Правда, речь будет идти лишь о влиянии Гончарова на Достоевского. И это опять-таки не случайно. Во-первых, нельзя забывать одного чрезвычайно серьезного факта: Гончаров и Достоевский только в начале их творческого пути были современниками. Потом Гончаров стал старшим товарищем Достоевского по перу. Поясню свою мысль. Дело в том, что хотя «Обломов» и «Обрыв» появились соответственно в 1859 и 1869 гг., задуманы и в основном формулированы оба романа были в конце 40-х — первой половине 50-х гг. В 60-е гг. в роман «Художник» была привнесена линия Марка Волохова и связанный с ним сюжет падения героини. Имя же Достоевского до 1859 г. было практически вычеркнуто из литературного обихода.

    Нужно прибавить также, что по характеру творческого склада Гончаров вообще мало поддавался каким-либо влияниям. Иное дело Достоевский. Для него материалом становилось все в окружающей жизни. Именно поэтому намерение найти в творчестве Гончарова какое-либо влияние Достоевского заранее обречено на неуспех. Разве что можно задаться вопросом, не отразился ли один чрезвычайно яркий эпизод из статьи Достоевского «Г-н Бов и вопрос об искусстве» в черновиках романа «Обрыв». Речь идет о сравнении красоты Веры с красотой статуи Венеры Милосской из одноименного стихотворения А. А. Фета21.

    «Обломов» уже упоминалось выше; но посмотрим пристальнее на следующие строки романа: «...изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! — почти шипел Обломов. — ...человека-то забывают или не умеют изобразить»22. Не из этих ли строк родилось знаменитое изречение Достоевского: «найти в человеке человека»?

    Не раз повторялись слова Достоевского об огромном впечатлении, произведенном на него чтением главы «Сон Обломова». Но до сих пор не обращалось внимание на то, каким образом идея этого творения Гончарова отразилась в снах Ставрогина, Версилова и, самое главное, в «Сне смешного человека». Между тем, сам тон произведения Гончарова, его стилистика явно ощущается в «Сне смешного человека». Подтверждением этому — хотя бы следующий небольшой фрагмент из иронической характеристики обломовцев: «Они никогда не смущали себя никакими туманными или нравственными вопросами: оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого там жили долго, мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с трудной, мучительной смертью а, дожив до невозможности, умирали как будто украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох»23.

    Таким образом, это гончаровское творение долгие годы жило в творческом сознании Достоевского и воплощалось в другие «сны» — на страницах его произведений.

     гг. в журнале «Время» печатались путевые очерки Достоевского «Зимние заметки о летних впечатлениях». В академическом комментарии к этому произведению отмечено, что их автор продолжал «сложившуюся уже в русской литературе традицию». Здесь названы и Карамзин, и Боткин, и Герцен, и Ап. Григорьев, и даже Е. Тур и П. Новицкий. Не назван только Гончаров с его книгой «Фрегат «Паллада», вышедшей отдельным изданием в 1858 г.

    «Введении» к «Ряду статей о русской литературе», напечатанном Достоевским в 1861 г. Вот начальные фразы «Введения»: «Если есть на свете страна, которая была бы для других, отдаленных или сопредельных с нею стран более неизвестною, неисследованною, то эта страна есть, бесспорно, Россия для западных соседей своих. Никакой Китай, никакая Япония не могут быть покрыты такой тайной для европейской пытливости, как Россия, прежде, в настоящую минуту и даже, может быть, еще очень долго в будущем... Китай и Япония, во-первых, слишком далеки от Европы, а во-вторых, и доступ туда иногда очень труден...»24.

    В этих строках содержится прямая полемика с главой «Русские в Японии» из «Фрегата «Паллада»: «Вот достигается цель десятимесячного плавания, трудов. Вот этот запертый ларец, с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными усилиями склонить, и золотом, и оружием, и хитрой политикой, на знакомство... Хоть бы японцы допустили изучить свою страну, узнать ее естественные богатства... Странная, занимательная пока своею неизвестностью земля...»25.

    Но эта перекличка — лишь один маленький штрих, лишь сигнал искушенному читателю. Зато в «Зимних заметках...» Достоевский нарочито рассыпает такие словечки-сигналы по тексту, вступая тем самым в открытую полемику с произведением Гончарова. Он сохраняет и даже нарочито повторяет композицию книги своего непосредственного предшественника. «Вот уже сколько месяцев толкуете вы мне, друзья мои, чтоб я описал вам поскорее мои заграничные впечатления, не подозревая, что вашей просьбой вы ставите меня просто в тупик. Что я вам напишу? что расскажу нового, еще неизвестного, нерассказанного?»26. «Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь, — делится своими сомнениями Гончаров. — Трудно теперь съездить в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать?»27.

    «А! — восклицаю я, — так вам надобно простой болтовни, легких очерков, личных впечатлений, схваченных на лету. На это согласен и тотчас же справлюсь с записной моей книжкой. И простодушным быть постараюсь, насколько могу!»28 «Из этого, т. е. из «мимолетных впечатлений» и «наблюдений», конечно, не могло выйти ни какого-нибудь специального ученого труда (на что у автора и претензии быть не могло), ни даже сколько-нибудь систематического описания путешествия с строго-определенным содержанием. Вышло то, что мог дать автор: летучие наблюдения и заметки, сцены, пейзажи — словом, очерки»29. «Не берусь одевать все вчерашние картины и сцены в оригинальный и яркий колорит. Обещаю одно: верное до добродушия сказание о том, как мы провели вчерашний день»30.

    Говоря об Англии, Достоевский упоминает красавиц-англичанок, «перед которыми останавливаешься в изумлении». «Во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки»31, — пишет он. И при этом само собою приходит на память гончаровское описание нескольких типов английских красавиц: «Англичанки большей частью высоки ростом, стройны... Цвет глаз и волос до бесконечности разнообразны: есть совершенные брюнетки, то есть с черными, как смоль, волосами и глазами, и в то же время, с необыкновенною белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все-таки белое лицо, и, наконец, те нежные лица — фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания с лебединою шеей, с неуловимою грацией в позе и движениях, с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых, как стекло, и лучистых глазах»32.

    Сравнение двух текстов можно продолжить более детально — например, проиллюстрировать текстом Гончарова коротенький пассаж Достоевского о миссионерах, которые «исходят всю землю, зайдут в глубь Африки, чтоб обратить одного дикого...» и т. д. и т. п., но остановимся на этом.

    или иными принципами творческого плана; что при полном взаимопризнании и взаимоуважении Достоевский и Гончаров достигли к 1880 г. — к концу жизни Федора Михайловича — почти гармоничных отношений. Их современник, друг Достоевского Н. Н. Страхов, рассказывая жене Л. Н. Толстого о своем посещении салона вдовы А. К. Толстого, заметил: «..Там я нашел Гончарова и Достоевского, которые, говорят, не пропускают ни одного четверга...»33. Страхов вряд ли написал бы так, если бы заметил между писателями хоть намек на их былые трения.

      1  См. об этом: Панаев И. И. Литературные воспоминания. М., 1950, с. 308.

      2  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти тт. Л., 1972—1988, т. 28, с. 120.

      3  Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт., т. 8. М., 1955, с. 50.

      4   1, отд. V, с. 34.

      5  Русское слово, 1861, № 9, с. 35—49.

      6  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 22, с. 105.

      7  Там же, т. 28, с. 244.

      8   А. Н. Мои заметки. М., 1910, с. 103.

      9   Б. М. Путешествие вокруг света Ильи Обломова. — ИРЛИ, ф. 700 (неопубл.).

    10   134, оп. 2, № 13.

    11  Подробнее см.: Битюгова И. А. Роман И. А. Гончарова «Обломов» в художественном восприятии Достоевского. — Достоевский. Материалы и исследования, вып. 2. Л., 1975, с. 191 — 198.

    12   Ф. М. Полн. собр. соч., т. 28.

    13  Там же, т. 282, с. 208.

    14   25, с. 198.

    15  Там же, т. 24, с. 163.

    16   Г. М. Эстетика Достоевского. — В сб.: Достоевский — художник и мыслитель. М., 1972, с. 121—123.

    17  Гончаров И. А. Собр. соч., т. 8, с. 108.

    18  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 30, с. 212.

    19   11, с. 66.

    20   12, с. 5.

    21  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 18, с. 97—98. Параллель со стихотворением А. А. Фета без указания на толкование Достоевским другого стихотворения Фета — «Диана» — проведена в статье: Гейро Л. С. Роман Гончарова «Обрыв» и русская поэзия его времени. — Русская литература, 1974, № 1, с. 69.

    22  Гончаров И. А. Собр. соч., т. 4. М., 1953, с. 30.

    23  Там же, с. 126.

    24   Ф. М. Полн. собр. соч., т. 18, с. 41.

    25  Гончаров И. А. Фрегат «Паллада». Л., 1986, с. 246.

    26  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 5, с. 46.

    27  Гончаров И. А. Фрегат «Паллада», с. 12.

    28   Ф. М. Полн. собр. соч., т. 5, с. 49.

    29   И. А. Фрегат «Паллада», с. 6.

    30  Там же, с. 351.

    31  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч., т. 5, с. 71.

    32   И. А. Фрегат «Паллада», с. 43. Не отсюда ли «лучистые глаза» княжны Болконской в «Войне и мире» Л. Н. Толстого?

    33  Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870—1894. СПб., 1912, с. 252.