Отрадин М. В. К вопросу о своеобразии эпической объективности в романе И. А. Гончарова «Обломов» // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. — Ульяновск: Симбирская книга, 1992. — С. 115—126.
М. В. Отрадин
К ВОПРОСУ О СВОЕОБРАЗИИ ЭПИЧЕСКОЙ
ОБЪЕКТИВНОСТИ И РОЛИ ЮМОРА В РОМАНЕ
И. А. ГОНЧАРОВА «ОБЛОМОВ»
В данной работе мы исходим из того, что критерием для определения той или иной формы комического является не только объект художественного изображения, но и характер эстетического отношения к субъекту. Комическое в художественной системе Гончарова точнее всего можно, на наш взгляд, определить как «юмор». В юморе обнаруживается своеобразное диалектическое единство утверждения и отрицания. Как писал П. В. Анненков еще в 1849 году, «никогда настоящий юмор не увечит окружающую действительность, чтобы похохотать над ней: он только видит обе стороны ее»1.
Юмор отличается особым сложным отношением к объекту: внешняя комическая трактовка сочетается в нем с внутренней серьезностью. Юмор — неоднозначное, противоречивое отношение и к изображаемой жизни, и к субъекту повествования. «Юмор мыслится как рефлекция субъекта, способного поставить себя на место комического объекта и приложить к себе мерку идеального масштаба»2. Но тем не менее, юмор не отказывается судить мир. В этом плане ему чужд тот субъективизм, подчеркнутая незакрепленность отношения, которая является основным признаком романтической иронии. Юмор обнаруживает что-то положительное, какие-то элементы идеала в самом объекте, в комически изображаемой действительности. Высокое и даже идеальное в героях и в жизненных явлениях обнаруживается не вопреки юмору, а благодаря ему.
Критики XIX века не раз, хотя и вскользь, писали об особой роли комического в художественной системе Гончарова. Так, А. В. Дружинин в своей рецензии на роман «Обломов» с удивлением отметил: «...Какими простыми, часто какими комическими средствами достигнут такой небывалый результат!»3
Тяготение писателя к одной из форм комического — в данном случае к юмору — свидетельствует об определенном подходе к явлениям, к жизни в целом, в этом проявляется существенная сторона его мировоззрения, его концепция действительности. В нашем случае важно отметить, что «юмор — концепция, объединяющая объективизм с умеренным релятивизмом»4.
В романе «Обломов» нет голоса, который воспринимался бы как голос всезнающего, безапелляционно судящего автора. Ни одна внешняя по отношению к герою точка зрения не подается как абсолютно объективная; мнения, характеристики, данные в романе от лица повествователя, подвергаются существенной коррекции ходом сюжета. Как отметил еще Ин. Анненский, «резонерство Гончарова чисто русское, с юмором, с готовностью и над собой посмеяться»5.
Жан Поль писал: «Юмор — дух, который все проникает и невидимо одушевляет... и вместе с тем не может быть указан пальцем в отдельных частях произведения»6. То есть юмор есть внутреннее свойство художественной системы.
Развитие романного искусства Гончарова отмечено возрастанием в нем роли юмора. Так, в «Обыкновенной истории» есть персонаж — Лизавета Александровна — который существует вне комического освещения: ни для других героев, ни для повествователя ее поведение, ее взгляды не являются комичными. В «Обломове» таких исключений уже нет. Власть юмора становится абсолютной.
Прежде всего нас будут интересовать функции многочисленных комических параллелей и сопоставлений в романе «Обломов», которые играют первостепенную роль в построении эпического мира романа.
Претензии романа как жанра на право уподобиться самой жизни по сложности и многосмысленности изображенного мира заявлены в «Обломове» через комический ход. С одной стороны, романист не скрывает, даже подчеркивает, что перед нами сочиненный мир. В обилии параллелей, сюжетных сопоставлений, представленных в романе, есть определенная нарочитость, видимая читателю схема, конструкция. Порой, скажем, в сцене «парад гостей» в первой главе, эта искусственность сюжетного построения излишне обнажена и воспринимается как авторский «нажим». С другой стороны — читателю дается понять, что это — подлинные события. Так, в самом начале возникает спор Обломова с Пенкиным о литературе. Тем самым обозначено: «там» — литература, а «здесь» — реальная жизнь. А в эпилоге романа мы узнаем, что все это — жизнь Ильи Ильича и других героев — быль, рассказанная Штольцем литератору, в облике которого угадывается сам Гончаров. Художественный мир, архитектоника которого так явственна читателю, выдерживает это переключение в план реальной истории, «правда» романа и есть настоящая «правда» жизни.
«Обломова». Все основные герои романа сталкиваются с этой проблемой (Ольга пытается разгадать Илью Ильича, Штольц — Агафью Матвеевну, Обломов — «братца» и так далее). Многочисленные комические ситуации (в них, как правило, отражаются напряженные, драматические отношения) связаны с тем, что тот или иной герой бывает излишне самоуверен, категоричен в своих представлениях и суждениях о другом человеке. Тайна разгадана не до конца или совсем не разгадана. Даже если речь идет об очень близком человеке. Так, Штольц, рассказывающий в эпилоге «литератору» о жизни Обломова, — вроде бы все знающий о жизни покойного друга, тем не менее как бы продолжает разгадывать обломовскую тайну. Комический проигрыш этого мотива дается в начале романа. Доктор советует Илье Ильичу побольше двигаться, съездить за границу, в Тироль, Египет, Англию, Америку, поменьше думать (читатель постепенно будет догадываться, какова степень непонимания пациента в этих речах доктора), то есть в сущности Обломову дается совет стать другим человеком.
***
Комическое сопоставление — основной прием в построении главы «Сон Обломова». Неоднозначное отношение к типу жизни, описанному в «Сне», проявилось в характерной для этой части романа жанрово-стилистической неоднородности.
Пространственно-временная точка зрения повествователя оказывается подвижной. Это одновременно и взгляд на обломовский мир «изнутри» («Где мы?.. Что за чудный край?»7«сейчас», и в то же время это жизнь, увиденная «со стороны», из другого, «петербургского мира», это жизнь, значительно удаленная от сегодняшнего дня, «прошлая» жизнь «наших предков».
Моделью, демонстрирующей двойной взгляд на мир Обломовки, которая будет усложняться и варьироваться, может служить такое, оксюморонное по своей структуре, предложение: «Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке». «Илья Ильич» — значит, это взгляд повествователя, для которого «сейчас» — это день 1 мая, с которого начинается повествование в романе. Но — «проснулся в маленькой постельке» (и далее повествование переключается в настоящее время: «Ему только семь лет, ему легко, весело...») — значит, повествователь «внутри» описываемого мира, время повествования и время экзистенции совпадают.
8. В «Обломове» мы находим, разумеется, не чистый жанр идиллии, а тенденцию, которая поддерживается стилем повествования, выражающим определенный взгляд на мир, и в то же время эта тенденция легко различимым встречным движением (сюжета и стиля) тормозится, «размывается». В этом ракурсе, о котором сейчас речь, обломовская жизнь увидена не столько в ее конкретной социально-исторической характерности, как жизнь помещичьей усадьбы, но как «племенная» (III, 159), общенациональная жизнь. Поэтому, оттолкнувшись от описаний обломовского мира, автор делает выводы о жизни «наших предков» и о жизни сегодняшнего русского человека. Между обломовской и сегодняшней жизнью России усматриваются существенные, но не принципиальные отличия. Вспомним, что в Обломове Добролюбов увидел «коренной наш тип».
В обломовской жизни найдены и черты, которые выявляют ее некую вневременную, интернациональную суть. Поэтому комически звучащие сравнения (огонь Весты, Ахилл, Улисс, Колхида и т. д.) несут очень важную смысловую нагрузку. Аналогичная по типу жизнь была описана Гончаровым в главе «Ликейские острова» в книге «Фрегат «Паллада». Там она так охарактеризована: «Жизнь дошла до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла далее» (III, 198). Итак, это по-своему гармоничная жизнь, в которой есть человеческая общность, но нет личности, «крещенной духом», где всепобеждающий сон — символ не смерти, а еще не начавшейся духовности, это жизнь не столько бездуховная, сколько додуховная.
В той же главе представлен и совсем иной взгляд на обломовскую жизнь: аналитически-оценочный, иронический. В этом ракурсе обломовская жизнь предстает как остановившаяся в своем развитии, повернутая «лицом» назад, не дающая человеку — прежде всего ребенку — возможности стать активной, творческой личностью.
Возможность неоднозначного прочтения главы, да и всего романа, заложена в гончаровском тексте. Двойной взгляд на обломовский мир проявляется и в том, что эта жизнь, понятая как жизнь «наших предков», находящаяся почти на эпической дистанции от «сегодня», попадая в другое освещение, оказывается, говоря словами М. М. Бахтина, в зоне фамильярного контакта.
только тогда, когда оно раскрывает глубинные процессы, «геологические сдвиги» в этой жизни. Поэтому взгляд на жизнь Обломовки, согласно которому в ней нет ничего значительного, кроме того, что «крестьянская вдова Марина Кулькова родила зараз четырех младенцев» (об этом написали газеты, поскольку «умолчать никак было нельзя»), предстает как ложный, упрощенный, как вариант пенковщины.
Обломовское существование и «большая», «историческая» жизнь разнообразно сопоставляются в главе «Сон Обломова», и неоднозначность этих сопоставлений подводит читателя к мысли о необходимости исторически оценивать тот или иной тип жизни. Намечается своеобразная диалектика в художественном осмыслении этой параллели.
***
Каждый герой романа «Обломов» оказывается в зоне комического освещения. Но не каждый из них способен на себя посмотреть с иронией, увидеть смешное в себе. Обломов обычно видит в себе смешное, порой даже преувеличивает это качество в себе. «Любить меня, смешного, с сонным взглядом...» — думает он об отношении Ольги к нему. Но когда Илья Ильич утрачивает эту «отвагу», способность так, иронически, смотреть на себя, он действительно становится смешон. Как писал А. Бергсон, комический персонаж смешон «настолько, насколько он себя не сознает таковым, комическое бессознательно»9. Один из примеров — Илья Ильич, произносящий речь перед Захаром о себе и о «других». Во всех случаях, когда Илья Ильич проявляет себя как человек сословный, как прежде всего и только «барин», его слова и поступки подаются как смешные, а его амбиции — как несостоятельные. Обломов, автор «плана», ограничен, консервативен и явно смешон: он думает о «полицейских мерах», которые надо ввести в Обломовке, о том, что «грамотность вредна мужику» — «выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет» (IV, 173). Усилия Обломова создать «план» обречены на неудачу, ибо такая задача подразумевает умение соотнести желание с реальностью, понимание процессов, происходящих «сейчас», в их исторической конкретности, способность угадывать, чем «завтра» будет отличаться от «сегодня» и от «вчера».
В отличие от «плана» мечта — это для Ильи Ильича свободное творчество, в мечте он демиург желанного мира. О тех же событиях Обломов совсем иначе думает, когда это не «план», а свободное творчество. Скажем, о мужиках, ушедших из Обломовки. Обломов, как сказано у Гончарова, «углубился более в художественное рассмотрение» этого события: «Поди, чай, ночью ушли, по сырости, без хлеба». Комический эффект возникает и оттого, что Обломов — автор «плана» не так оценивает событие, как Обломов — «художник». «И что тревожиться? — успокаивает Илья Ильич сам себя, — скоро план подоспеет...»
деятельности Ильи Ильича — воображение, которого так боится Штольц. Способность жить воображением, верить в воображаемый мир, стремиться к нему — этим качеством наделены многие литературные герои, которые генетически в большей или меньшей степени связаны с сервантесовским Дон-Кихотом. Это «чудаки» (герои Филдинга, Смоллетта, Стерна, Голдсмита, Диккенса), которые не хотят или не могут приспособиться к нормам жизни буржуазного общества. И главное качество носителей этого типа сознания обозначено в названии романа о Дон-Кихоте, которое, по мнению Л. Пинского, надо переводить не как «хитроумный, а как «одаренный живостью и тонкостью воображения»10 .
В сущности, Илья Ильич хочет вернуться не в реальную Обломовку, а в Обломовку своей мечты. В реальной Обломовке гончаровскому герою, человеку — по сравнению с его предками — уже другого духовного опыта, человеку, душа которого нуждается в поэзии, в том, чтобы одновременно со стуком кухонных ножей звучала Casta diva, уже не обрести гармоничной жизни. «Память», соединившись в мечте Обломова с «поэзией», дала полнокровный, яркий образ его идеала. Мир, нарисованный мечтой Обломова, казалось бы, неоднороден и даже противоречив, что создает комический эффект. В нем «идеальный ландшафт»11 («летний вечер, сумерки, пруд, тишина») сочетается с «пестрым сором» жанровых, бытовых подробностей (хохот, балалайка, горелки). Духовное (Casta diva) и возвышенное («царица всего окружающего, его божество... женщина! жена!») соседствует с сугубо материальным, плотским (самовар, стук кухонных ножей, «двойной подбородок», барская ласка, которую стыдливо, но охотно принимает босоногая баба «с загорелой шеей, с голыми локтями»). Вместе с тем, этот мир удивительно целен, это мир узнаваемый, составленный из реалий, которые находятся, так сказать, на расстоянии вытянутой руки. Мотивы «еды», «смеха», «солнечного света», родной природы пришли в мечту из «памяти». Но в сознании Обломова они оживают как поэтические мотивы, как знаки и «вертикальной» шкалы, выражающие духовное начало в герое. Так, мотив еды, коллективной трапезы подается в соответствии с традицией дружеского послания — поэтического эпикурейства.
В реальной жизни Илью Ильича больше всего удручает то, что время во все вносит перемены. Не только внешняя, но и внутренняя жизнь, даже чувства, даже такая любовь, как любовь его и Ольги, не застывает, а меняется со временем, обретает новые формы и новый смысл, и при этом что-то утрачивается. А Обломов хочет «вечного лета», «вечного веселья», «вечного ровного биения покойно-счастливого сердца», «вечно наполненной жизни», «вечного нравственного здоровья». Желанное состояние покоя рисуется поэтическому сознанию Обломова как бесконечно длящийся день, когда душа погружена в атмосферу любви и одновременно испытывает умиротворяющее воздействие природы. Поэтические формулы, неоднократно повторенное Обломовым слово «вечно» отсылают к поэзии, в частности к Лермонтову, к стихотворению «Выхожу один я на дорогу». Это состояние желанного покоя грезилось и лермонтовскому герою:
Чтоб всю ночь, весь день мой дух лелея,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонился и шумел.
Жизнь — согласно мечте Обломова, — преобразившись по законам искусства, станет «покоем», не временным этапом на пути к какой-то цели, не «дорогой», а «домом», не движением, а пребыванием. Пространство «свернется», образовав не тесный, но и не слишком просторный, залитый солнцем, теплый мир; время, как по велению Иисуса Навина (это сравнение дано в романе), остановится, и любовь, как «полдень, повиснет над любящими и ничто не двинется и не дохнет в ее атмосфере», жизнь освободится от «случайностей» и станет счастьем.
Сознание Ильи Ильича принципиально антиисторично. Герой Гончарова не хочет и не может принять то, что мудро и просто принял и выразил Пушкин: «И сам, покорный общему закону, переменился я».
«почти с ужасом» замечает, что прошел еще час: «одиннадцать часов скоро». «Утонуть в раздумье» — для него это значит перестать замечать течение времени, а следовательно — так настроено его сознание — и не зависеть от времени, то есть «пребывать, а не находиться в процессе становления»12
Если о времени, фиксируемом по часам, Обломов говорит с ужасом, то следить за тем, как заходит солнце, как гаснет день, для него наслаждение. Заход солнца, как и всякое повторяющееся природное явление, не несет для него горького чувства утраты. В его мечте время года рисуется как «вечное лето», а время суток фиксируется по естественным привычным, повторяющимся приметам: «то обед, то завтрак принесет какая-нибудь краснощекая прислужница». Это то чувство, которое было с юмором описано в «Евгении Онегине» Пушкина:
...Люблю я час
Определять обедом, чаем
В деревне без больших сует:
Желудок вечный наш брегет.
Но для Пушкина это особое, циклическое время не исключает другого, линейного, исторического, и для сознания, описанного Пушкиным, переключение в другую временную систему не оборачивается страданием, оно воспринимается как привычное и понятное.
Обломовское и штольцевское сознания, с точки зрения восприятия времени, противопоставлены как сознания людей двух разных эпох. Обломов тяготеет к тому типу жизни, который можно обозначить как добуржуазный, средневековый. Для человека такого типа сознания сама возможность дробить время противоестественна: время как бы утрачивает свою целостность.
«выпасть» из потока времени, чтобы не чувствовать зависимости от него, то Штольц стремится «совпасть» с этим потоком, отдаться ему, двигаться, так сказать, со скоростью времени. Для Штольца обломовская мечта — «скука» и потому, что жизнь, нарисованная Ильей Ильичом, строится на основе цикличного, «замкнутого» времени. А цель Штольца — направленное и равномерное движение.
Но и у Штольца, как и у Ильи Ильича, сохраняется чувство несвободы, зависимости от времени как от внешней и даже враждебной силы. Такое восприятие времени неизбежно приводит Штольца к мысли: «как успеть?» Штольц, как сказано в романе, живет с «ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени» (IV, 164). И он хотел бы прожить двести—триста лет.
Чем резче обозначается противопоставленность этих двух типов сознания, тем значимее обнаруживающиеся совпадения. Штольцовское и обломовское начала оказываются двумя гранями единого человеческого сознания, пока тщетно пытающегося «победить время», то есть найти вариант свободного, творческого отношения к жизни, ощутить ее одновременно и как «покой» и как движение, «пребывание» и «становление».
Мечта Обломова утопична не только потому, что это «барская мечта». Реальная жизнь не может организоваться по нормам искусства. Кроме того, та «правда» о человеке, которая уже найдена искусством предшествующих времен, не есть окончательная и абсолютная «правда», ибо человек находится в потоке времени, в движении истории, он меняется, его надо открывать «заново» и, так сказать, на другой глубине.
***
Иванушка-дурачок, Галатея, Илья Муромец, Платон, Иисус Навин, Гамлет, Дон-Кихот, Балтазар, Поллион, старцы-пустынники — с этими фольклорными, мифическими, литературными и историческими персонажами сближен в том или ином отношении Обломов. Степень нагруженности отдельных сопоставлений различна. Некоторые из них возникают в сознании героев и имеют более субъективный характер. Скажем, сравнение Ильи Ильича с Галатеей. Но большинство сравнений даются в романе как авторские, они в какой-то степени «поддержаны» сюжетом.
«свадьба — обыкновенное дело», Обломов, «сбежавший» от Ольги за Неву, на Выборгскую сторону, напоминает Подколесина13.
Об Илье Ильиче, навсегда оставшемся в «домике» Пшеницыной, сказано, что он «постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу». Это сравнение поддерживает серию комических мотивов, позволяющих взглянуть на историю Ильи Ильича как на своеобразное житие истинного обломовца. Пройдя сквозь ряд испытаний и «соблазнов» (попытки подготовить себя к полезной общественной деятельности, о которых напоминает ему Штольц, служба в департаменте, любовь к Ольге), герой сумел сохранить верность когда-то открывшейся ему «правде».
Почти каждое из использованных для характеристики героя сопоставлений вызывает улыбку, но в то же время каждое из них вносит какой-то штрих, обозначает новую грань в образе. Само обилие сопоставлений, их смысловой «разброс» наводят на мысль об особой природе художественного образа у Гончарова.
Л. Я. Гинзбург, говоря о методах социально-моральной типизации в русском романе середины XIX века, пишет: «У Гончарова... главные его герои каждым своим проявлением демонстрируют присущее им основное моральное свойство или группу свойств, и в эти свойства всегда включено их социальное определение (эту установку широко использовал Добролюбов). Безалаберность и лень Обломова — это помещичья лень, тогда как энергия и практичность Штольца — это свойство разночинца из иностранцев»14. Но к социально-типовой характеристике не сводится авторский замысел в обрисовке героя. Многочисленные сопоставления делают ощутимым не только конкретно-исторический, но и универсальный смысл обломовской судьбы. Необычный масштаб художественного обобщения, данный в романе и, в частности, в образе главного героя, был отмечен еще в XIX веке. Д. И. Писарев отмечал, что «в этом романе разрешается обширная, общечеловеческая задача»15 Соловьев: «В сравнении с Обломовым Фамусовы и Молчалины, Онегины и Печорины, Маниловы и Собакевичи, не говоря уже о героях Островского, все имеют лишь специальное значение»16.
Понимание, что смысл главного гончаровского сопоставления шире, чем сопоставление «помещика» и «разночинца из иностранцев», что Обломов — это тип (что обнаруживается по явственно различному набору черт, которыми наделил его автор), и в то же время — обобщение совсем иного масштаба, позволяет поставить вопрос о трагическом начале в этом образе.
Противоречие, лежащие в основе сюжета романа «Обломов», прочитывается, по крайней мере, в двух ракурсах. Один из них социально-исторический. Илья Ильич не может принять жизнь в иных формах, кроме как в привычных ему формах барского существования. Такая жизнь самим ходом общественного развития была обречена на коренную переделку. Не способный освободиться от привычек сословного мышления, беззащитный перед хищными «братцами», Обломов может быть смешон или вызывает жалость, но ни в коей мере не может трактоваться как трагический образ.
Но есть и другой ракурс. Обломов — как особый тип сознания, которое не приемлет идею фантазией, предстает в романе не как черта «чудаков», время от времени появляющихся в литературе, а как потребность, живущая в каждом человеке, в людях вообще. Такому порыву, такому сознанию, такому герою противостоит не рок, не какие-то враждебные лично ему силы, а объективный ход жизни. Жизнь никогда не может стать только «пребыванием», потому что она всегда процесс, движение, «становление». Такое сознание, такой герой неизбежно оказывается в непреодолимом конфликте с жизнью. В этом смысле и можно говорить о трагизме обломовского существования.
Несовпадение Ильи Ильича с жизнью, неспособность героя учитывать ее объективные законы выявляются с помощью разнообразных комических средств. Трагическое напряжение, достигнутое с помощью юмора, с его же помощью и преодолевается. «Юмор, — как отметил В. Дибелиус, — это способность в противоречиях бытия усматривать светлую сторону, но эти противоречия могут сами, по своей природе, иметь серьезный и даже трагический характер»17.
Трагическое напряжение никогда не прорывается «на поверхность» в «Обломове». Юмор дает читателю возможность пережить своеобразный катарсис, принять с улыбкой сообщения, которые в другом освещении могли бы вызвать совсем другие чувства. Даже известие о смерти героя не только не потрясает нас, но подано так, что не вызывает чувства боли и жалости. Эмоция, которая владеет в это время читателем — спокойная, элегическая грусть, которая в финальной сцене гасится с помощью комизма сцены с Захаром. Читатель приведен в спокойное, «мудрое» состояние, в котором он может — и это ему как бы и предлагается — начать чтение романа заново.
О смерти Ильи Ильича сообщается как о том, что уже случилось, и случилось давно, три года назад. «Эта композиция, — писал о приеме такого временного сдвига Л. В. Выготский, — несет в себе разрушение того напряжения, которое присуще этим событиям, взятым сами по себе»18. Выбор особого ракурса в повествовании о смерти героя проявился и в стиле. Именно здесь «домик» назван «приютом лени и спокойствия». Этот образ воспринимается как ярко маркированный, стилевой, формирующий определенную — элегическую — эмоцию. Риторические вопросы: «Что же стало с Обломовым? Где он? Где?» — и ответ, который содержит такие единые в стилевом отношении подробности: «ближайшее кладбище», «скромная урна», «покой», «затишье», «ветви сирени, посаженные дружеской рукой», «ангел тишины», — поддерживают и делают более конкретным это элегическое чувство. Комический «кивок» на традицию кладбищенской элегии снимает напряжение в повествовании. Стереотипная тема романтической поэзии: возлюбленная или друг на могиле героя. В этом элегическом сюжете действующими лицами оказываются сугубо прозаические персонажи романа: Агафья Матвеевна и Захар. Агафья Матвеевна в «безутешном горе», «выплакала все глаза», «проторила тропинку к могилке». У Захара, когда он подходит к «могилке», «слезы так и текут». Это неожиданное комическое сопоставление приводит к выводу, что «прозаические» персонажи сравнение с поэтическими героями выдерживают. Их чувства, такие внешне неяркие, оказываются на удивление стойкими.
«вся» жизнь. Читатель подготовлен к тому, чтобы принять итог художественного осмысления трагического противоречия. Жизнь «шире», чем это противоречие, она «обтекает» его, не останавливаясь. Как и порывы к гармонии, желание, чтобы идеал стал реальностью, так и понимание, что жизнь не может чудом преобразиться, что идеал всегда впереди, — оказывается, равно присущи единому человеческому сознанию.
Скептицизм Гончарова, проявившийся в известном письме его к И. И. Льховскому («...Неутомимое стремление к идеалам... ведет к абсолютизму, потом к отчаянию, зане между действительностью и идеалом лежит... бездна, через которую еще не найден мост, да и едва ли построится когда»; VIII, 253), в художественном мире его романов никогда не проявляется так резко. Юмор — не только порождение этого скептицизма, но и способ преодоления его. С помощью искусства художник получает возможность снять остроту в переживании явственного несовпадения идеала и действительности, обозначить относительный, а не абсолютный характер этого несовпадения. Вот почему искусство Гончарова по сути своей оптимистично.
1 Анненков П. В. Русская литература в 1848 году. — Современник, 1849, № 1, с. 8—9.
2 Сретенский Н. Н. Историческое введение в поэтику комического, ч. 1. Ростов-на-Дону, 1926, с. 34.
3 Дружинин А. В. Литературная критика. М., 1983, с. 304.
4 112.
5 Анненский Иннокентий. Книги отражений. М., 1979, с. 264.
6 См.: Сретенский Н. Н. Указ. соч., с. 38.
7 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт., т. 4. М., 1979, с. 101. Далее ссылки на это издание даются в тексте (римской цифрой обозначен том, арабской — страница).
8 См.: Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с. 374—375.
9 А. Собр. соч. в 5-ти тт., т. 5. СПб., 1914, с. 11.
10 Пинский Л. Реализм эпохи Возрождения. М., 1961, с. 309.
11 Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. М., 1976, с. 143.
12 Гуревич А. Что есть время? — Вопросы литературы, 1968, № 11, с. 167.
13 На эту параллель указал И. Анненский. См.: Анненский Иннокентий. Книги отражений, с. 266.
14 125.
15 Писарев Д. И. Собр. соч. в 3-х тт., т. I. Л. 1981, с. 43.
16 В. Собр. соч., т. III, СПб., 1912, с. 191.
17 Дибелиус В. Проблемы литературной формы. Л., 1928, с. 131.
18 Выготский Л. С. Психология искусства, М., 1968, с. 202.