• Приглашаем посетить наш сайт
    Майков (maykov.lit-info.ru)
  • Пруцков Н. И.: Мастерство Гончарова-романиста. Глава 15.

    Введение
    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    Заключение
    Примечания

    ГЛАВА 15

    ПОВОРОТ В РАЗВИТИИ СЮЖЕТА,
    НОВАЯ ГРУППИРОВКА ЛИЦ И ЗАВЕРШЕНИЕ РОМАНА

    «Обрыва» Гончаров всесторонне осмысляет трагедию Веры, показывает, как каждый из героев романа пережил эту трагедию, указывает пути выхода из нее. В соответствии с этим дана новая группировка персонажей, образов природы. Марк сходит со сцены и напоминает о своем существовании только двумя письмами к Вере. Они ставят ее в необходимость поручить Тушину объясниться с ним. Во всем своем величии предстает бабушка в итоговой части «Обрыва», а к концу романа — и Тушин. В Райском, бабушке и Тушине Вера находит опору для возвращения в жизнь.

    Пятая часть романа открывается поэтической картиной празднования дня рождения счастливой невесты Марфеньки (VI, 283 и далее). Картина этого счастья контрастирует с трагедией Веры. Затем романист обращается к Райскому и Вере. Теперь Райский совсем другой. От злого чувства, ревности и отчаяния не осталось и следа. Они уступили место «смертельному страданию». Вера разгадала смысл этого страдания. Она поняла, что он, любя ее, вынес в эти недели. Между героями происходит взаимное примирение. В Райском окончательно потухла страсть к Вере. Теперь он становится чутким, сердечным и умным другом, ее добрым братом.

    Иной стала и Вера. Гордая воля ее была сломлена, надежды на счастье разбиты, ее охватило отчаяние. Перед ней была глубокая, как могила, пропасть, смерть. Она вступила в период осознания несостоятельности своих исканий, в период раскаяния и смирения. Перед ее совестью проносится вся ее жизнь. «Исключительная, глубокая натура ее» рвалась из тесного круга окружающей жизни с ее «застарелостью, деспотизмом, грубостью нравов» (VI, 312, 313). Острая наблюдательность, вдумчивый анализ окружающего позволил ей взять из «простой жизни около себя только одно живое, верное», создать идеал, «противоположный тому... что было около». Так же недоверчиво шла она и в область мысли, знаний. На пути ее исканий явился Марк. Он попытался внести в ее духовный мир новый взгляд «полного и дерзкого отрицания всего, от начала до конца, небесных и земных авторитетов, старой жизни, старой науки, старых добродетелей и пороков» (VI, 313). Вера и к этой пропаганде отнеслась с тою же осторожностью и пытливостью, обнаружив в ней «зыбкость и односторонность, пробелы, местами будто бы умышленную ложь». В Марке она видела «бойкий ум», «живые силы», «дарования», но разгадала в нем и «ненасытную жажду самолюбия и самонадеянности». Она не приняла безусловного и головного отрицания старого на том только основании, что оно старо. Она и сама страдала от его «цепей» и «вредных уродливостей», но ее собственный опыт убеждал, что и в старом есть хорошее. Вера не могла удовлетвориться одним «беспощадным отрицанием», она хотела знать, где Америка. На этот вопрос Волохов не мог дать убедительного ответа. Здесь он оказался в положении Райского. Тот и другой ограничивались лишь пропагандой, не давая примера, живого дела. Марк «звал к новому делу, к новому труду, но нового дела и труда, кроме раздачи запрещенных книг, она не видела» (VI, 318). Но Вера не могла поверить на слово. Главное же заключалось в том, что в пропаганде Волохова она «не находила ни новой жизни, ни счастья, ни правды, ничего того, что обещал, куда звал он» (VI, 315).

    Человека Марк превращал в животный организм и отнимал у него другую, не животную, а человеческую сторону. В чувствах он находил лишь «ряд кратковременных встреч и грубых наслаждений». «Самый процесс жизни он выдавал и за ее конечную цель». «Разлагая материю на составные части, он думал, что разложил вместе с тем и все, что выражает материя». «Угадывая законы явлений, он думал, что уничтожил и неведомую силу, давшую эти законы». Волохов «закрывал доступ в вечность и бессмертие», разрушал их физическими и химическими опытами. Вере казалось, что такая пропаганда «животной жизни» отнимает у человека право быть человеком, убивает его желание совершенствовать свою природу, иметь идеалы, возвышенные стремления.

    Новая правда, думала Вера, не давала ничего взамен старой, а все то доброе и верное, что было в «новом учении», оказалось почерпнутым из старых книг, из старой жизни. И это убеждало ее в истинности «старого учения». Вера отнеслась недоверчиво к личности проповедника. Марк поставил себе задачу сломить эту недоверчивость и успел в этом. Вера незаметно для себя поверила в искренность его увлечений. Они такими являлись и в действительности. Волохов не был тем авантюристом в любви и в пропаганде, каким «нигилист» изображен в антидемократических романах, например в «Бесах» Достоевского. От недоверия Вера перешла к дискуссии, к борьбе, гордо решив силой своей любви воротить Марка с ложной дороги «на дорогу уже испытанного добра и правды» (VI, 318). В этом она видела смысл своей жизни. Волохов понемногу уступал, покорялся ее требованиям, но не в убеждениях, а в образе своей внешней жизни. И это было источником ее счастья, того «экстаза», который когда-то озадачил Райского и бабушку. Вера увлеклась личностью Марка, «влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему — но не влюбилась в его учение... осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о счастье» (VI, 318). Это обстоятельство и привело к тому, что «тяжкая борьба» с Марком кончилась, как казалось Вере, «не победой того или другого», а взаимным поражением и разлукой навсегда. Такова исповедь Веры перед своей совестью после катастрофы. Главное в этой исповеди — воспроизведение доктрины Волохова и оценка ее Верой.

    Прудона), портит книги, берет деньги взаймы и не отдает их, спит под рогожей, подделывает почерк Веры, заключает циничное пари и т. п. И все эти выходки и причуды Гончаров закрепляет именно за «нигилистом». Очевидна условность такого прикрепления. В подобных выходках нет ничего типического, обязательного для революционера. В четвертой части «Обрыва» Гончаров познакомил с циничной теорией и «животной» практикой любви Марка Волохова. Но его вульгарная этика любви вовсе не характеризует все поколение «новых людей».

    В пятой части «Обрыва» романист решил познакомить читателя с «философией» Волохова. Возникает вопрос. Почему романист заключил теорию Марка в рамки исповеди Веры, дал в сознании отвергающей ее героини? На своем жизненном материале и своими художественными способами Гончаров оригинально разрабатывал характерную для русской романистики ситуацию. Идеалы и стремления, мораль и философия героя проверялись его отношениями с любимой им героиней. Но в рассматриваемом случае Гончаров имел в виду и другое. Он освободил себя от необходимости воплощения «новых мыслей» Волохова в живом образе и ограничился, воспользовавшись исповедью Веры, лишь перечислением этих мыслей в тезисной форме. Романист снял с себя и ответственность за достоверность того, что проповедовал Волохов. Идеи этой проповеди сформулированы не автором и не Марком, а Верой. Все это придало образу Волохова условную форму и тенденциозный оттенок, явилось результатом того, что Гончаров в шестой главе пятой части романа сделал безуспешную и бестактную попытку изобразить и оценить в целом такое явление в русской жизни, которое было плохо им понято.

    Образ Волохова, конечно, не является лишь карикатурным искажением революционной России. Среди ее представителей были и люди волоховского типа. И все же у Гончарова получился симптоматичный просчет, продиктованный не только особенностями таланта или мастерства, но и его идейной тенденцией. Тургеневу тоже были хорошо известны уродливые и карикатурные проявления «нигилизма». Их он изобразил в романе «Отцы и дети». Но этим не ограничено поле зрения художника. Он видел и настоящих «новых людей», достойных уважения. Совсем не так получилось у автора «Обрыва». Замахнувшись на Марка Волохова, во многом карикатурное, вульгарное выражение «нигилизма», Гончаров, в отличие от Тургенева, не поставил рядом с ним другого «нигилиста», подобного Евгению Базарову. Поэтому романист оказался в положении человека, отрицающего всю революционную Россию, представленную в его раздраженном воображении лишь образом Марка Волохова.

    Исповедь Веры имеет принципиальное значение для понимания того перелома в сюжете, который уже наметился в четвертой и завершился в пятой частях романа. Исповедь Веры одновременно является и судом романиста над личностью и учением Марка Волохова, общественно-моральной его оценкой. Гончаров-художник показывает, что «апостол новой веры» обладает положительными чертами, хотя тот же Гончаров как автор критических статей утверждает, что Волохов не имеет ни одной положительной черты. Но, попав в сферу действия законов объективного поэтического творчества, романист обнаружил, что психологически Марк богаче, разнообразнее своей доктрины, шире, глубже того, чем он хотел казаться. Об этом шла речь в предшествующих частях «Обрыва». Это и «привязывало» к нему Веру, вселяло в нее надежду. Но вот кончился их «роман», и Гончаров из привычной для художника сферы индивидуальной психологии переходит в чуждую ему сферу философии и устами Веры судить не личность, а программу Волохова, показывает несостоятельность ее основ. В данном случае с Марком спорит не философ и теоретик, не учитель жизни, а женщина, и не просто женщина, а любящая женщина, и опирается она не на книги и теории, а прежде всего на жизнь, на собственные чувства и личный опыт, анализ действительности. Она ищет не теорий, а счастья. Оторванный от «корня жизни», Марк не мог одолеть такого противника и обратить в свою веру. Бессильный перед ее аргументами, он отказывается от полемики по существу поставленных вопросов.

    Ради морального поражения Волохова романист избрал в его лице такого «нигилиста», который представлял лишь вульгарных материалистов. Между тем в романе Гончарова речь идет о всем поколении «новых людей». Хотя субъективно автору и казалось, что Марк Волохов «вовсе не есть представитель нового поколения», а «только отребье оного»*133«новых людей». Его вульгарные, догматические идеи, популярные в среде эпигонов Писарева,*134 «молодую Россию». Но об этом скажем ниже.

    Исповедь Веры является одновременно и очерком всей ее духовкой жизни, процесса формирования ее самосознания. В трактовке и воспроизведении этого процесса у Гончарова, автора «Обрыва», появились новые тенденции. В предшествующем романе Гончаров показал пробуждение женщины и бурный процесс ее нравственного развития на почве любви. Так изображена Ольга Ильинская (и многие героини Тургенева). Иначе показана Вера. Она до любви вступила на почву сознательной, самостоятельной мысли и опыта. Вера обращается к книгам, к анализу жизни, к пытливому изучению людей и идей, к поискам правды. Все это и явилось ее первой и основной школой, подготовившей ее для «романа» с Марком. Вот почему она с самого начала не принимает идей Волохова на веру и не увлекается одним лишь чувством к нему.

    В таком случае в чем же она должна, по воле романиста, каяться? Не в том, что она пошла за Марком и поверила в его правду. Этого не было с самого начала. Свой «грех» она видит в гордом и своевольном желании жизни своим умом, в проявлениях непокорной самостоятельности, в активном отношении к жизни, в желании самой создать свое счастье. Но это именно то, что составляло ее действительную силу, а также и силу тех русских женщин, которые в стремлении к независимости связали свою судьбу с демократическим движением 60-х годов. Поиски гончаровской героиней «новой правды» поставили ее в необходимость отдалиться от бабушки, уйти в старый дом, спуститься на дно обрыва. В «измене» бабушке, ее правде Вера видит свой главный «грех», который привел ее к несчастью, к краху всех ее надежд. Другими словами, Вера в пятой части романа раскаивается, по воле автора, в том, что в его же изображении ставило ее очень высоко и делало ее в предшествующих частях романа энергичным отголоском лучшего, передового, нового, формировавшихся в русской жизни 60-х годов. Все лучшее в Вере исторически было необходимо, диктовалось эпохой пробуждения, вызвано было ломкой старых форм жизни. С этим Гончаров не пожелал считаться и навязал свою волю героине, лишил ее собственной инициативы, нарушил логику развития замечательного характера русской женщины эпохи пробуждения. Он заставил поступать Веру не в соответствии с общественными обстоятельствами, с природой ее активного, ищущего, самостоятельного характера, а в духе своих предвзятых идей о «молодой России», об общественном прогрессе.

    Переоценивает Вера и свое понимание деятельности человека.

    «романа» с Волоховым она понимала вопрос «что делать?» совсем не так, как она думает о нем теперь, собираясь жить по заветам бабушки. Вера мечтает о посвящении себя «малым делам», она завидует Марфеньке, которая заполнила себя интересами домашнего хозяйства (VI, 318). Героиня решила «не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было — находя, что под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил» (VI, 348). Такое скрывающее лень и самолюбие презрение к обыденному делу было присуще праздному «теоретику» Марку Волохову. О нем Вера и думает, когда пересматривает свое понимание труда, деятельности.

    Напомним, что перед мятежными вопросами склонила голову и Ольга Ильинская, убаюканная доводами осторожного и рассудительного практика Штольца. Уже тогда читатель не доверял успокоению Ольги. Тем более нельзя верить смирению и раскаянию Веры, которая все время сознательно, энергично искала новый путь в жизни! Нарушая правду, Гончаров заставил Веру возвратиться в лоно бабушкиной мудрости. У нее появилась настоятельная потребность в исповеди перед бабушкой, настойчивое желание оставить старый дом и переселиться в дом бабушки (такое переселение в романе имеет символическое значение), забыть обрыв и все, что связано с ним, сблизиться с людьми, которыми она в гордости своей пренебрегала, полюбить их, служить им и тем малым, что давала окружающая жизнь.

    В момент бессильного отчаяния Веры, еще до объяснений ее с бабушкой, Тушин признается ей в своей любви. В ответ она приводит его к обрыву и сообщает о своем «падении» (VI, 305). Поведение Тушина в такую исключительную для него минуту глубоко противоположно метаниям Райского. Узнав, что Вера не была нагло обманута, а совершила ошибку, которая сделала ее несчастной, Тушин тут же заглушает свой минутный порыв к мести, подтверждает свою любовь, свое уважение к Вере, обнаруживая тонкое понимание всех обстоятельств ее положения. Он считает, что Веру никто не может судить. Она не обязана никому отчетом в своей тайне, она — не падшая, а несчастная женщина. «Вот если б вы, — говорит он, — любя другого, приняли мое предложение... из страха, или других целей... это был бы обман, „падение“, пожалуй, „потеря чести“. Но вы этого никогда бы не сделали. . .» (VI, 309). В этих словах Тушина слышится голос умного, проницательного и гуманного романиста, глубокого знатока и страстного защитника женского сердца. И весь облик Тушина дорог автору. В душе его героя тоже совершалась буря, ему грозил тот же обрыв, но он умел управлять своей страстью.

    Дружба, Райского и его преданность облегчили в первую минуту положение Веры, помогли ей, утопающей, «глотнуть воздуха» (VI, 296). Но еще большую опору дал ей Тушин. «Какой-то луч блеснул у ней в глазах и тотчас же потух» (VI, 308). «Она вздохнула будто свободнее — будто опять глотнула свежего воздуха, чувствуя, что подле нее воздвигается какая-то сила, встает, в лице этого человека, крепкая, твердая гора, которая способна укрыть ее в своей тени и каменными своими боками оградить — не от бед страха, не от физических опасностей, а от первых, горячих натисков отчаяния, от дымящейся еще язвы страсти, от горького разочарования» (VI; 309). Так символическая картина грозы в природе, от которой Вера когда-то укрылась под крылом Тушина, слилась с картиной грозы в жизни Веры. И Тушин вновь оказался надежным защитником, «твердой горой».

    «беду» Веры. Она осознает эту беду как собственный тяжкий грех, как свой «обрыв». Началось величественное странствование бабушки с «ношей беды». Она вся преобразилась под тяжестью этой ноши и в борьбе с нею оказалась самым трагическим лицом во всем романе. Раньше Райский и Вера сомневались в ее физических возможностях перенести такое горе, не верили и в ее способность понять беду своей внучки. В действительности же вышло, что не Райский и даже не Тушин, а бабушка явилась настоящей опорой Веры, ее спасительницей. Теперь она представляется Райскому «новой, необычайной женщиной». «Только великие души перемогают с такой силой тяжелые скорби, — думал он. — Им, как орлицам, даны крылья летать под облаками и глаза — смотреть в пропасти. И только верующая душа несет горе так, как несла его эта женщина — и одни женщины так выносят его!» (VI, 324).

    «ряд женских исторических теней», «великих страдалиц», которых он ставил в параллель бабушке. Вспомнились ему великая русская Марфа, «царица скорби», жены декабристов, которые сложили с себя сан и шли в заточение вместе с «титанами, колебавшими небо» (VI, 325). По первоначальному замыслу декабристская тема в «Обрыве» связывалась с образом Веры — она должна была уйти с Марком в изгнание. Переосмысливая свой замысел в свете идеологической борьбы 60-х годов и с точки зрения своей позиции в ней, Гончаров перестраивает сюжет романа. История Марка и Веры завершается разрывом, а подвиг декабристок, этот, по мнению романиста, благородный предмет для искусства, он сближает с подвигом Бережковой. И такая парадоксальная историческая параллель необходима художнику для возвеличения одного из программных образов своего романа.

    С картиной шествий «трагической старухи» с «ношей беды» сливается и ее мрачный сон, повторившийся затем в ее сознании, и наяву. Трагическое в судьбе Веры переносится в этом сновидении на все окружающее. Бережковой представилось, что рушится все ее царство, всюду легла «мерзость запустения». Только старый, мрачный дом (вспомним: здесь уединялась Вера) «перестоял все».

    Образ новой бабушки потряс Райского, дал ему возможность почувствовать, пережить бурю жизни, которую он так безуспешно везде искал. «Думал ли я, что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие блюда!..» (VI, 331). В этих словах заключен и ответ Райского на письмо Аянова о петербургских драмах в гостиных, в них и мысль самого Гончарова о жизни, достойной романа.

    «беспощадную фантазию» Райского, воспроизводя образ Бережковой главным образом через его восприятие. И в этой поэтизации, переходящей в идеализацию, сказалась одна из главных идейных тенденций романа. Но можно ли в оценке образа Татьяны Марковны Бережковой ограничиться указанием на идеализацию ее? Нет! Этим не исчерпывается богатое психологическое содержание одного из лучших образов среди замечательных женщин Гончарова. В ней есть, как в характере типическом, не только исторически ограниченное начало, но и общенациональные черты сильной, благородной и мужественной русской женщины, и черты общечеловеческие — те «великие силы», которые заключены «в женской половине человеческого рода».

    Бабушка умеет не только героически переносить горе, но и бороться с ним, мудро указывая путь для возвращения к жизни. Поэтому она и оказалась в центре пятой части «Обрыва», направляя сюжет в период трагедии Веры. Мертвая, окаменелая бабушка вернулась к жизни, когда этого потребовала сама жизнь, судьба близких ей людей. Вера приносит ей свое полное раскаяние:

    «Мать моя, простите меня... — шептала она...

    Я не слушала вас... Бог покарал меня за вас...

    » (VI, 333).

    Однако Вера ждала не прощения, а строгого суда, кары за свое «падение», которое она воспринимала как измену бабушке, ее доверию, любви, уважению. Вере казалось, что бабушка только сострадательна к ней и любит ее из жалости. Но при таком отношении героиня не могла жить. И тогда Бережкова решилась, ради избавления Веры от мук, на подвиг — казнить себя рассказом о своем «падении»: своей виной она решила стереть ее вину. Исповедь бабушки перед Верой — один из самых волнующих эпизодов в пятой части «Обрыва» (VI, 342 и далее). Он объясняет, почему бабушка не могла ни казнить, ни прощать Веру. Она сама, по ее понятиям, нуждалась и в казни, и в прощении. То и другое в руках бога, а не людей. Но бог, рассуждает Бережкова, судит людей через людей же. Поэтому пренебрегать людьми, жить в гордыне нельзя, необходимо смириться и покорно ждать суда людей.

    Исповедь бабушки повернула развитие сюжета к завершению романа. Вера ожила, и жизнь-могила для нее превращается в цветник (VI, 345). Она под влиянием философии бабушки осознает свои новые обязанности в жизни и противопоставляет их той «правде», которая проповедовалась Марком и которая стащила ее на дно обрыва («отдать свою жизнь другим», «любить людей, правду, добро», «путем долга, нескончаемых жертв и труда начать новую жизнь» — VI, 345). Так наступило покорное и добровольное смирение Веры, ее примирение с бабушкой, с окружающей жизнью, из которой она когда-то так рвалась. Теперь она не желает оставаться Верой, а хочет быть Марфенькой, довольствоваться малым делом и не бросаться за «блуждающим огнем», за «миражом».

    женщиной. Так поступали всегда русские женщины-героини. Райский удивлялся бабушке, восхищался ею, и все «обращение его с нею приняло характер глубокого, нежного почтения и сдержанной покорности» (VI, 349). Теперь он уже не воевал с Татьяной Марковной, с ее деспотизмом и эгоизмом, не проповедовал ей идей о свободе личности... Счастливые Марфенька и Викентьев ничего не поняли в изменившихся отношениях людей, в этих следах пронесшейся бури. Заботы окружающих отвлекли их от каких-либо догадок. Нравственные бури, всякие «обрывы» были не для них. Они сближались, любили, готовились жить так, как указывала им их здоровая натура, «сдержанная чистой нравственностью и моралью бабушки», без анализа, теорий и фантазий. По-своему переживают свершившуюся драму, ее последствия дворовые люди. Она для них была «необъяснимой тучей» или болезнью. «Люди притихли. Не слышно шума, брани, смеха, присмирели девки, отгоняя Егорку прочь» (VI, 350).

    людей, обнаруживает в них дремавшие нравственные силы. Во всем этом, по мысли Гончарова, и выражается прогресс, совершенствование людей и жизни в целом. Такое обогащение нравственной природы человека не предполагает разрушения старой жизни (к этому звал Волохов), а нуждается в органическом усвоении и развитии лучшего в ней. Так новое создается из старого.

    Два центральных и связанных между собой эпизода пятой части «Обрыва» воплощают эти мысли романиста о «механизме жизни». Один из них мы уже рассмотрели. Он заключался в изображении того, как пережили «обрыв» Веры основные участники романа — сама героиня, бабушка, Райский, Тушин. Второй эпизод говорит о новом испытании («истязании») Веры. Она получила два письма от Марка. В них автор развивает свои давние мысли о страсти, внося в них и нечто новое. Теперь Волохов говорит о том, что страсть не требует убеждений, что следует быть счастливыми помимо убеждений: «Будем молчать и будем счастливы» (VI, 359). Марк готов на уступку в убеждениях. Он соглашается на церковный брак.

    Теперь Вера совершенно иначе встретила свою новую «беду». Раньше она уходила в себя, отстранялась от людей, таилась, рассчитывала только на свои силы. Но она убедилась, что «одиночность сил, при первом тяжелом опыте, оказалась несостоятельною. Она поплатилась своей гордостью и вдруг почувствовала себя, в минуту бури, бессильною, а когда буря ушла — жалкой, беспомощной сиротой, и протянула, как младенец, руки к людям» (VI, 362). С получением писем от Волохова пришла новая и решительная минута в жизни Веры, и она «постучалась» к бабушке, Райскому и Тушину. Гончаров и на этот раз показывает, как отнеслись к письмам Волохова разные участники романа — сама Вера, бабушка, Райский и особенно Тушин. Если в первом эпизоде пятой части «Обрыва» решающая роль принадлежала бабушке, то во втором ее центральном эпизоде во весь рост над «обрывом» возвышается Тушин.

    Вере «душно» от писем Волохова, они будто вновь перенесли ее «на другую сторону бездны», которую она уже перешла и сожгла за собою мост. Вере мерещутся «кольца удава» и «зубы тигра». Волохов представляется ей «героем волчьей ямы». Вера без всяких колебаний убеждена в невозможности перерождения Волохова, в невозможности счастья с ним. Она признается, что в душе ее — «пустота» и «холод», и если б не бабушка, то и «отчаяние». Бережкова и на этот раз оказалась на высоте положения. Она готова согласиться на брак Веры с Волоховым. Когда же она узнает от Веры, что это невозможно, то готова и на личное объяснение («войну») с Марком. Однако Вера не жаловалась на Марка, ему следовало лишь объяснить ее «болезнь», сказать, что между ними все кончено. Такое поручение бабушка не могла выполнить, здесь она была бессильна и ограничилась лишь тем, что приказала снести беседку, где свершилось «падение» Веры и куда опять звал ее Марк.

    «грозы» Веры и пережитых собственных «мук» вновь вернулся к мыслям о романе. Его охватили сомнения. «Дело ли я затеял, роман? Куча характеров, положений, сцен!» Мы уже видели, как у него все распадалось на отдельные эпизоды. Он не находил центра. Теперь он убеждается, что таким центром должна стать Вера. «А вся сила, весь интерес и твой собственный роман — в Вере: одну ее и пиши! Да, вот что!.. Прочь все лишнее, постороннее, напишу ее одну... Облегчу себя, а этот весь балласт в сторону. Чего, чего тут нет!» (VI, 369). В этих своих творческих исканиях Райский подошел к такой точке, когда следует отказаться от романа о Вере и создать ее портрет. И такой переход он делает. Имея портрет, — рассуждает Райский, — легче писать и роман: перед глазами будет она, как живая...» В эту минуту творческих раздумий Райского к нему пришла Вера, чтобы сказать о письмах Волохова. Он был поражен ее новой красотой. Пропало прежнее «мерцание ночи» в ее бархатном, гордом и горячем взгляде. «Томная печаль, глубокая усталость смотрела теперь из ее глаз. Горячие, живые тоны в лице заменялись прозрачной бледностью. В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя» (VI, 368—369). Райский сравнил ее с лилией и весь ушел в работу над ее портретом, но оказался бессильным разгадать и передать на полотне взгляд Веры. Он ловил в нем правду ее чувства, но это не была вся правда ее взгляда. В нем сквозило и еще что-то — «какая-то спящая сила»... Вера заснула. Райский «замер в молчании и смотрел на нее, боясь дохнуть.

    — О, какая красота! — шептал он в умилении. — Она кстати заснула. Да, это была дерзость рисовать ее взгляд, в котором улеглась вся ее драма и роман. Здесь сам Грез положил бы кисть» (VI, 371).

    Так Райский «пережил» известие о письмах Волохова. Погруженный в работу, он и не вникал в слова Веры об этих письмах.

    Вера призывает Тушина и просит его передать Волохову ее ответ. Тушин тоже пережил целую бурю, вызванную «бедой» любимой им Веры. Гончаров, как и в обрисовке Андрея Штольца, указывает на «медвежью» крепость его организма, на сбереженную им силу души. Благодаря этому он и вынес ломку, заглушил в себе «животный эгоизм страсти», сохранил к Вере «чистую, глубоко нравственную страсть». Но он не знал, кончилась ли драма Веры, устоял ли Марк на дне обрыва и «не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад?» (VI, 373).

    же вопросы и сомнения, надежды и заботы о счастье Веры. Она не решалась ставить Тушина лицом к лицу с соперником, свести его с человеком, который разрушил его надежды на счастье. Тушин рассеивает ее сомнения, обнаруживая глубокую преданность Вере, любовь к ней, готовность жертвовать всем ради ее счастья. Только такой любящий и самоотверженный человек и мог лучше всех выполнить ее поручение.

    полное его банкротство. И это осуществляется художником дидактически. Он заставляет Марка оценить историю своих отношений с Верой. Суд над собою привел Волохова к безотрадным выводам, в его сознание закрадывается мысль о несостоятельности собственных поступков и убеждений. Злой иронией, злобными выходками и гордостью встретил он в первую минуту Тушина. Он все еще «верил в непогрешимость своих понятий о любви» и думал, что Вера страдает от страсти к нему. Но затем он с горечью признал, что его собственный роман «кончается обрывом, из которого ему надо уходить, не оглядываясь». И перед ним встают вопросы: «Отчего все это?», «в чем он виноват?», «за что эта немая и глухая разлука?» Волохову сперва казалось, что он во всем был прав и поэтому мог рассчитывать хотя бы на уважение и дружбу. Потом он вспомнил свое последнее свидание с Верой. Припомнил, как он «честно» предупредил ее. «Помни, — говорил он тогда, — я все сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а не я...»

    — Это логично! — сказал он почти вслух — и вдруг будто около него поднялся из земли смрад и чад...

    «Я уйду», — говорил он ей („честно“) и уходил, но оборотился, принял ее отчаянный нервный крик за призыв — и поспешил на зов...

    «что он сделал», как молот ударил его в голову» (VI, 387).

    Так беспощадно Волохов логически разбирает каждый «элемент» своих недавних отношений с Верой. Он ей с гордостью говорил, что «нечестно венчаться, когда не веришь», когда отвергаешь «бессрочную любовь». Теперь же он согласился и на обряд венчания. «„Вот что ты сделал!“ — опять стукнул молот ему в голову». Сила чувства, принципиальность, честность, присущие Волохову, обратились в его «отрезвившемся от пьяного самолюбия сознании» против него же. «Ты не пощадил ее „честно“, когда она падала в бессилии, не сладил потом „логично“ с страстью, а пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь „нечестно“ отвергаемому твоим „разумом“ обряду, и впереди заботливо сулил — одну разлуку!.. Вот что ты сделал!», — стукнул молот ему в голову еще раз. Этим молотом собственной совести Волохов был разбит по всем пунктам. И он понял, что Вера «вынесла из обрыва — одну казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь» (VI, 387—388).

    убеждения и поступки. Необходимость такого самосуда определялась всей историей отношений Волохова и Веры. Но видно, что выводы из этого самосуда не только подсказаны, но и навязаны герою романистом и преследуют дидактическую цель. Марк превратился в резонера, в рупор авторских мыслей о нем.

    Беспощадный приговор Волохову сменяется идеализацией Тушина. В предшествующем ходе сюжета Тушин выступал в важной роли, но эпизодически. К концу романа, когда его автор подводил итоги, Иван Иванович Тушин становится главной и монументальной фигурой повествования. И опять романист, чтобы лучше приблизиться к этой фигуре, обращается за содействием к анализу и фантазии Райского. Тушина, как и Бережкову, Гончаров показывает через восприятие Райского. Вера когда-то говорила Волохову, что его теории не имеют корня в жизни. Тушин как бы вырастает из самой жизни, он занят практическим делом и обеими ногами стоит на почве действительности. Гончаров настойчиво искал и утверждал образ современного ему положительного человека. Вне этого, по его взглядам, нет настоящего искусства. Подлинное искусство, не отказываясь от изображения теневых, уродливых форм жизни, призвано по самой сущности своей утверждать положительное. В изображении Тушина сильно сказалась эстетическая теория Гончарова. Его абсолютно положительный герой всецело «прилеплен к жизни» и полностью заключает себя в «пределы мира существующего». Этого нет ни в Волохове, ни в Райском.

    Социальный облик Тушина и его практическая деятельность определены Гончаровым четко: он помещик и лесопредприниматель, организующий хозяйство, весь быт работников на новых основаниях. В деревне Тушина есть больница, школы и банк, исправительная полиция для разбора мелких дел у мужиков. Хозяин «Дымка» широко использует науку и технику, сам является работником и руководителем, близко входит во все дела окружающих людей. Тушин — представитель того «действительно нового поколения», которое Гончаров в своей статье «Лучше поздно, чем никогда» противопоставил Волоховым. Поколение это «бросилось навстречу реформ — и туда уложило все силы», оно дало деятелей земских и судебных учреждений, оно жадно учится, изобретает, теорит в разнообразных отраслях хозяйства, промышленности, науки, пробивает новые пути, идет в прессу, завоевывает науку (VIII, 93). Одним из представителей этого поколения деятелей эпохи пробуждения и является Тушин. Гончаров и Райский признают в Тушиных («на всей лестнице общества») истинную «партию действия», будущее России, деятелей освобождения (VI, 394). В образе Тушина Райский открыл социального реформатора, «заволжского Роберта Овена» (VI, 396). Образом Тушина Гончаров отвечает на вопрос о том, что должна делать «молодая Россия».

    «новом человеке», ссылался на природу. Но в его облике, поведении все было противоестественно, не просто. Тушин в изображении Гончарова-Райского — действительно новый человек не на словах, а по самой натуре своей. Лучшие силы природы воплотились в Тушине, и во всем он был как сама природа. Природа дала ему «талант — быть человеком». Вера в шутку называла Тушина «медведем». Но это был добрый и умный «медведь». В шутку же Вера называла Марка «волком», но это уже не была только шутка. В Тушине торжествовала данная природой гармония ума, сердца и воли. «Это был чистый самородок, как слиток благородного металла» (VI, 390). Естественность, гармоничность, простота и увенчивающая все это человечность — вот что прекрасно в Тушине, в трактовке Гончарова.

    «красота души», торжество которой в жизни и будет означать победу «истинного, прочного человеческого прогресса» (VI, 392). Смысл прогресса состоит в нравственном совершенствовании человека — такой мысли не было у Гончарова, когда он изображал Андрея Штольца. Тогда ему было еще не вполне ясно, в чем заключается прогресс. В эпоху «Обрыва» он решил этот социальный вопрос, но решил ограниченно, сведя его к вопросу нравственному. Прогресс немыслим, конечно, без нравственного совершенствования человека, без победы в нем душевной красоты. Но это приходит как результат борьбы за изменение социально-экономического строя. Такова художественная концепция характеров и процесса жизни в романе Чернышевского «Что делать?». Ничего подобного нет у Гончарова. Тушин сохраняет старый строй жизни и из его материала создает ее новые формы. Не разделяя старозаветных предрассудков Бережковой, Тушин воинственно заявляет Волохову: «...колебать „бабушкину мораль“ я не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль» (VI, 383). Свое либеральное понимание прогресса Гончаров молчаливо противопоставляет социалистическим теориям русской революционной демократии 60-х годов.

    Героям «Обрыва» выпало на долю и третье, последнее испытание. Оно нравственно поставило их еще выше, теснее объединило, глубже раскрыло друг для друга. Тычков, это живое воплощение консерватизма, хамской жизни, когда-то публично разоблаченный Бережковой, узнал ее юный роман с Ватутиным. Пошли сплетни и о Вере, о ее романе. Крицкая распространила сплетню о своем романе с Райским и т. д. «Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча и покрыла всех нас...» — так бабушка поняла эту новую беду в своем доме (VI, 402). Тушин и в этой новой беде оказался верен себе. Роман Веры с Марком он взял на себя, считая, что ее «обрыв» является для него не «бездной» (VI, 405), а лишь мнимым, выдуманным «препятствием» на пути к его счастью на всю жизнь.

    Роман завершается Тушиным. Наступает умиротворение. Но оно было не идиллией, а новой фазой жизни. Райский подводит итоги пережитого в Малиновке, а заодно и итоги своей творческой работы. Он убедился, что писать роман по живым следам, под непосредственным впечатлением пережитого нельзя. Так думал и сам Гончаров. Райский решает только начать роман в Малиновке. «А потом, вдалеке, — рассуждал он, — когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую без примеси реальных мелочей» (VI, 418). И Гончаров также считал, что для успеха творчества романист должен освободиться от непосредственной связи с действительностью.

    Роман свой Райский решил посвятить женщинам. «Женщины! вами вдохновлен этот труд, — проворно писал он, — вам и посвящается!» (VI, 420). В таком замысле был глубокий смысл, который озаряет и всю философию жизни Райского, и весь роман Гончарова, изображающий разнообразные проявления страсти. Но Райский так и не написал своего романа. Его испугали трудности изображения драмы Веры. «Ну, как я напишу драму Веры, да не сумею обставить пропастями ее падение, — думал он, — а русские девы примут ошибку за образец, да как козы — одна за другой — пойдут скакать с обрывов!.. А обрывов много в русской земле! Что скажут маменьки и папеньки!..» (VI, 421). Гончаров вводит комический элемент в обрисовку творческих раздумий героя. Райский заснул над рукописями своего романа, а проснулся пластиком, древним греком в искусстве, скульптором. Его осенила мысль, что роман не в его таланте. «Мое ли дело чертить картины нравов, быта, осмысливать и освещать основы жизни! Психология, анализ!.. Не по натуре мне вдумываться в сложный механизм жизни!» (VI, 423). Завершая роман «Обрыв», Гончаров еще раз выразительно подчеркнул дилетантскую натуру Райского комическим изображением его перехода от увлечения романом к увлечению поэзией пластических форм. Вера теперь снисходительно, понимающе отнеслась к этому метанию Райского, а художник-разночинец Кирилов вновь осуждает его дилетантство.

    «Обрыв», изображающий разнообразные типы страсти, превратился в глубокий, актуальный для того времени общественно-психологический роман. Считая, что в основе романа, как и в жизни, лежат «неизбежные отношения обоих полов между собою», Гончаров не замкнулся в кругу любовных или семейных отношений и связей. Сквозь их призму выступает широкая картина жизни. За капризным ходом и драматической борьбой страстей романист проницательно видит сложный «механизм» и «основы» всей жизни своего времени, борьбу ее противоположных начал. Роман о страсти «вобрал» в себя всю совокупность вопросов, поставленных эпохой 60-х годов. И на эти вопросы Гончаров дал свой ответ, свое понимание жизни, прогресса, идеала человеческой личности. Кто из героев романа оказался на высоте в изображенной романистом драме Веры и обнаружил свои прекрасные нравственные качества, мудрость, человечность в понимании интимнейших сторон жизни? Роман о страсти и нужен был Гончарову для того, чтобы ответить на этот вопрос. Тупой консерватор Тычков и карикатурная барыня Крицкая обратили разразившуюся драму Веры в сплетню. Марфенька и Викентьев не заметили трагической истории. Артистическое поклонение Райского страсти-жизни обратилось портив него. Он узнал, что такое страсть в действительности, а не в фантазии, отрезвел и поумнел, стал в конце романа другом Веры. И только бабушка Бережкова и особенно Тушин, лучшие представители старой (помещичьей) и новой (буржуазной) России, победили в борьбе за Веру, обнаружив свои прекрасные душевные качества. Они и выставлены Гончаровым как его нравственно-эстетический идеал.

    Тенденциозность такого ответа, его ограниченность совершенно очевидны. Но это не помешало И. А. Гончарову и в «Обрыве» остаться выдающимся мастером оригинального реалистического романа. И, как бы ломая оптимистическую идейную тенденцию автора, скорбный образ Веры вносит в роман пессимистический мотив. Бесперспективность ее положения — серьезнейший удар по оптимизму романиста. Но она выросла из всей не покорной автору логики развития событий и говорила о реалистической силе его романа.

    Введение
    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    10 11 12 13 14 15
    Заключение
    Примечания
    Раздел сайта: