ГЛАВА 2
ОБЩЕСТВЕННАЯ АКТУАЛЬНОСТЬ
«ОБЫКНОВЕННОЙ ИСТОРИИ» И СВОЕОБРАЗИЕ
В каких же отношениях оказался Гончаров с общим процессом развития художественной прозы 30—40-х годов?
При воспроизведении характеров и обстоятельств он не руководствовался социалистическими и материалистическими идеями своего времени. Автора «Обыкновенной истории» интересовало формирование личности в той или иной сфере нравов, быта, целого общественного уклада. Конфликты героев Гончарова с обществом не имеют того открыто социального смысла, который обнаруживался в произведениях Павлова, Буткова, Достоевского, Некрасова, Герцена и Салтыкова. Романист воспроизводит столкновение разных укладов жизни (а в них входят составным элементом даже климатические условия) и выросших на их основе «философий жизни». В человеке он видит главным образом принадлежность к тому или иному поколению («новое» и «старое»), к определенному общественному укладу (петербургская жизнь и Обломовка) и воспитанию (одно — в отрыве от жизни, другое — в школе жизни) и т. п. Раскрытие так понимаемого «механизма жизни» и должно, по мнению Гончарова, составить предмет современного романа.
В развитии прозы 30—40-х годов определились, как мы видели, разнообразные идейно-художественные и стилевые тенденции. Некоторые из них не были в поле зрения Гончарова. Судьба разночинца, плебея-горожанина, бедного чиновника в их драматических отношениях с общественной действительностью оказалась за пределами жизненного опыта романиста. Народная, крестьянская жизнь, также не была предметом его творческих интересов. Но с глубокой проницательностью Гончаров угадал возникновение в русской жизни типической ситуации, отражающей столкновение мира патриархально-дворянского с возникающим буржуазным миром. Именно в этом аспекте Гончаров сопоставляет романтика с героем-практиком. Он разгадал в названной ситуации выражение борьбы отживающего помещичьего уклада жизни и нарождающихся буржуазных отношений. Актуальность такого подхода к жизни в эпоху обострившегося кризиса крепостнического уклада, широкого осознания его несостоятельности и развернувшейся идеологической борьбы с ним совершенно очевидна.
Роман Гончарова органически входит в общий фронт той передовой литературы 40-х годов, во главе которой был В. Г. Белинский. Литературно-эстетическая теория Гончарова, особенно его понимание задач романа сложились под влиянием великого критика. Близок он был Белинскому и в осознании одной из насущных задач своего времени. Развенчание романтика в жизни и в искусстве, противопоставление его беспочвенному мироощущению и бездеятельности дела и трезвого мышления — такова задача, объединяющая многих передовых деятелей литературы и общественной мысли 40-х годов. Самое понимание Гончаровым идей, психологии и поведения романтика, а также почвы, породившей его, было близко соответствующим высказываниям Белинского.
«Кто виноват?» Герцена, имел огромный успех у публики. Эти два выдающихся произведения художественной прозы 40-х годов были проникнуты сильным чувством современности, они давали ответы на самые острые вопросы жизни того времени. При всем своеобразии каждого из названных романов и различии талантов, идейных позиций их творцов, в этих произведениях есть и нечто общее, что делает их творениями одной исторической эпохи. Борьба с ложным, безжизненным барским романтизмом, призыв к знанию жизни и к труду, поиски положительного деятеля России и безрезультатность этих поисков, наконец, высоко поэтический, но скорбный образ женщины, нравственно возвышающейся над прочими героями, — вот что объединяет романы Герцена и Гончарова.
Роман Гончарова близок не только Герцену-реалисту, но и Герцену-мыслителю, критику романтического мировоззрения, Н. К. Пиксанов справедливо обратил внимание, что во второй статье Герцена «Дилетантизм в науке» (1843) Гончаров, создатель образа Адуева-младшего, мог почерпнуть ценнейшую для себя характеристику «мечтательного романтизма», узнать о враждебных романтику «поэзии индустриальной деятельности» и «материальном направлении» нового века.*17
С другой стороны, нетрудно заметить — и об этом уже убедительно писали историки литературы*18 — перекличку идейной тенденции «Обыкновенной истории» с идеями Белинского 40-х годов. Достаточно вспомнить хотя бы сочувственное отношение В. Г. Белинского к возможному («прозаическому») варианту в судьбе романтика Ленского. Именно по этому пути, развивая намек Пушкина и следуя за Белинским, пойдет Гончаров в трактовке образа Адуева-младшего, всесторонне показывая драматический процесс изживания романтизма.
Это определило родословную Адуева-племянника. Вести ее следует не от Онегина и Печорина, а именно от Ленского. Младший Адуев не принадлежит к поколению «лишних людей» 40-х годов,*19 «лишнего человека», — стремления к общественной деятельности, политического и философского радикализма, всего того, что делало «лишних людей» 40—50-х годов наследниками декабристских традиций. Да и жизненный итог Адуева исключен для «лишних людей». Никто из них не завершал своих исканий тем, что Помяловский позднее назвал «честной чичиковщиной». Другое дело, что некоторые из них становились прекраснодушными фразерами и не могли отмежеваться от адуевщины, элементы которой в той или другой степени им всегда были свойственны. Следует учитывать также и то обстоятельство, что в истории отношения Адуева-племянника с действительностью были минуты, когда он становился лицом трагическим. В эти минуты Адуев психологически напоминал «лишних людей», например Бельтова.
Александр Адуев в представлении автора не является лишь романтиком-провинциалом, способным на одни сентиментальные излияния и вздыхания. Жизнь не только разбила иллюзорные мечты Александра, что с точки зрения автора необходимо, но и сделала его мрачным скептиком, привела его к разочарованию в жизни, в любви и дружбе, в труде и творчестве. Скептицизм и пессимизм Александра, его мучительная рефлексия кануна отъезда из Петербурга таили в себе большую критическую силу.
Образ рефлектирующей личности не стоял в центре внимания Гончарова. Но в определенные моменты его герои-романтики оказываются пораженными рефлексией. Это особенно характерно для Александра Адуева в минуты его острого разлада с петербургской действительностью, когда в его облике проявились черты лишнего человека, осознающего крушение всех своих заветных стремлений и идеалов. В истории молодого Адуева рефлексия явилась спутником крушения романтического мироощущения и могла пробудить в герое настроения поэта-протестанта. Однако в изображении Гончарова судьба Адуева сложилась совершенно иначе...
Из концепции всего романа видно, что источник несчастий Александра таится не только в нем самом, в его воспитании, в условиях помещичьего провинциального быта, но и в окружающей обстановке петербургской жизни. Эта обстановка освободила Адуева от иллюзий, но взамен ничего ему не дала, отняла у него право быть человеком в высоком смысле этого слова. Петр Иванович, коренной представитель петербургской действительности и яркий выразитель всей ее рационалистической философии и морали, изображает своему племяннику жизнь в «самой безобразной наготе», уничтожает в нем доверчивость к людям, уверенность в самом себе. Адуев-младший не принимает такой морали, ему страшно и грустно, он готов возненавидеть жизнь.
Это новое состояние души Александра, охватившее его после ряда утрат и разочарований, задушевно, с болью и грустью описано Гончаровым. Здесь уже нет обычного для романиста комического воодушевления и юмора. Видно, что автор лично выстрадал образ своего героя, пережил вместе с ним его духовный кризис и хочет сказать, что гибель одухотворенного Александра происходит не только из-за практической несостоятельности его благородных и прекрасных мечтаний, но также и из-за того, что окружающая Адуева жизнь груба и прозаична. На почве истинно трагических взаимоотношений с окружающей средой из Александра мог развиться характер сильный и темпераментный, характер борца, обличителя, пролагателя новых путей жизни. Но Гончаров не пошел по этому пути и не сделал из своего молодого героя протестанта и борца или поэта-гражданина.
«носилась в воздухе», жила в литературно-общественной борьбе, в критике и философии того времени. Герцен первый противопоставил два века — век «мечтательного романтизма» и век «поэзии индустриальной деятельности». До него Гоголь с болью показал успешное шествие «меркантильного века», враждебного высоким идеалам, бескорыстному вдохновению и чистой любви. В. Боткин, говоря об особенностях исторического развития современной ему России, подчеркнул, что настало время для решительной борьбы нового с «догмами и организмом средних веков».*20 В. Майков в своих статьях резко осуждал романтизм, говорил о противоестественности его идеалов, отчужденности его представителей от реальной жизни.
Вопрос о романтизме в 40-е годы не был лишь литературным, морально-бытовым или философско-эстетическим вопросом. В нем нашли выражение и более широкие тенденции экономического, общественного и политического порядка. Мечтательный романтизм был синонимом догм и предрассудков патриархальной, помещичье-крепостнической России, сна, отсталости и косности, провинциализма. Публицистическое и художественное развенчание представителей подобного романтизма перерастало в борьбу с крепостным правом, с мировоззрением, бытом и моралью, сложившихся на почве патриархальных общественных отношений.
Гончаров в своих нападках на романтизм был далек от левого гегельянства, Фейербаха и утопического социализма. Но существенно для него и то, что вопрос о романтизме он трактовал как вопрос не только морально-бытовой, но и социальный. Это должно было положительно сказаться на всей художественной структуре романа, основные сюжетные звенья которого осмыслены как столкновение избалованного барством мечтателя с миром трудовой, практической жизни. И здесь Гончаров был близок и дорог Белинскому, деятелям его кружка.
В. Г. Белинский наиболее отчетливо, последовательно и воинственно писал в статьях 40-х годов о смене двух эпох в истории культуры и о столкновении их живых носителей. В статье «Русская литература в 1842 году» великий критик говорил о тех двух типах людей (у одного из них «нет никакого порыва к миру и идеальному», другой же состоит «только из души и сердца»),*21 «Петербург и Москва» (1844) Белинский вновь возвращается к той же проблеме. Он здесь изображает людей, которые «презирают всем внешним; им давай идею, любовь, дух, а на факты, на мир практический, на будничную сторону жизни они не хотят и смотреть». С другой стороны, Белинский рисует и иной тип «мудрых людей». Они, «кроме фактов и дела, ни о чем знать не хотят, а в идее и духе видят одни мечты».*22 О типе «романтических ленивцев» и «вечно бездеятельных или глуподеятельных мечтателей» Белинский говорит и в статье «Русская литература в 1845 году». Критик выражает сожаление, что «юмор современной русской литературы до сих пор не воспользовался этими интересными типами, которых так много теперь в действительности, что ему было бы где разгуляться!»*23 Г. Цейтлин в монографии о Гончарове справедливо заметил, что роман «Обыкновенная история» «как бы явился ответом на приглашение, которое Белинский сделал передовым русским писателям: он был посвящен всестороннему изображению „романтического ленивца“ и „бездеятельного или глуподеятельного мечтателя“».*24
Роман Гончарова «попал в точку», он был воспринят передовыми современниками как высокохудожественный ответ на «злобу дня». В письме к В. Боткину от 17 марта 1847 года В. Г. Белинский, сразу же после появления романа Гончарова в «Современнике», писал: «Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!».*25
Актуальность «Обыкновенной истории» не ограничивается критикой романтизма. Большую победу Гончаров одержал, изображая и Петра Адуева, представителя буржуазно-бюрократического Петербурга, пропагандиста практического взгляда на действительность.*26 В русском романе еще не было подобного героя. Большую смелость, чуткость к жизни, проницательность обнаружил автор «Обыкновенной истории», создавая этот образ. Белинский отметил, что Петр Иваныч «не абстрактная идея, живое лицо, фигура, нарисованная во весь рост кистью смелою, широкою и верною».*27
Существенно, что и здесь, в оценке и освещении этого образа, Гончаров также близок идеям Белинского. В речах Петра Иваныча по многим вопросам жизни, морали и эстетики ощущается отзвук статей Белинского (а также и В. Майкова). Характерен в этом отношении блестящий, убийственный разбор Петром Иванычем романтического стихотворения Гончарова-Адуева «Отколь порой тоска и горе» (I, 56—58). Петр и Александр являются представителями двух противоположных эстетических воззрений. Одно из них — идеалистическое и романтическое. Оно ставит «певца» над землей, над практическими интересами, над «толпой». «Поэт, — говорит Александр, — заклеймен особенной печатью: в нем таится присутствие высшей силы» (I, 56), он творит свой особый мир. Петр Иваныч этой эстетике противопоставляет иное понимание искусства. Он высоко ставит талант, но считает, что талант подчиняется требованиям материальной и общественной жизни, должен служить земным интересам, что «поэт не небожитель, а человек» (I, 56).
семейной жизни. Петр Иваныч считает, что «человек, сверх того, еще и гражданин, имеет какое-нибудь звание, занятие — писатель, что ли, помещик, солдат, чиновник, заводчик» (I, 143). «Колоссальной страсти», поклонником которой был Александр, Петр Адуев противопоставляет человеческую страсть, разум, общественные обязанности.
Гончаров и Белинский отдают предпочтение «практическим натурам».*28 Гончаров в них видит силу прогресса. В первой части романа он с нескрываемой симпатией отобразил общественный и духовный облик Петра Иваныча. Белинский также сочувственно его характеризует, что было связано с его глубоким пониманием исторической миссии буржуазии в судьбах России и Западной Европы. Но вместе с тем Гончаров (во второй части романа) и его критик видят в буржуазии, «в практических натурах» и другую, отрицательную сторону, свидетельствующую об ограниченности всей их «философии жизни». В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» В. Белинский указывал, что Петр Иваныч «эгоист, холоден по натуре, не способен к великодушным движениям». Критик весьма положительно оценивает тот урок, который в финале дал романист людям положительным, представителям здравого смысла. «Видно, — заключал Белинский, — человеку нужно и еще чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла».*29
Было бы неправильным, односторонним считать, что «Обыкновенная история» возникла лишь под влиянием антиромантических статей Белинского и Герцена и вообще той литературно-общественной борьбы, которая развернулась против мечтательного романтизма в 40-е годы. Воздействие того и другого оставило определенные и достаточно сильные следы в истории формирования идеологической позиции Гончарова. Но это воздействие не было лишь влиянием, оно падало на благодарную почву, было подготовлено самой жизнью. Писатель имел собственные, далеко идущие счеты с романтизмом. Спор с романтизмом у него начался раньше появления статей Белинского и Герцена, продолжался во всех последующих его произведениях, составляя органическую черту его мировоззрения, общественной позиции. И отношение к романтикам-мечтателям у Гончарова своеобразно, оно не вполне совпадало с решительной, непримиримой позицией В. Г. Белинского.
Как и большинство художников слова 40-х годов, Гончаров шел к реалистическому общественно-психологическому роману через романтизм. И здесь важно не только то, что он преодолевал романтическое мироощущение. Необходимо обратить внимание (как и при исследовании романа Герцена «Кто виноват?») и на другую сторону вопроса. Романтические средства в изображении характеров и обстановки, как увидим ниже, в некоторых случаях плодотворно используются автором в целях реалистического воспроизведения жизни. И в этом смысле школа романтизма, которую в молодости прошел Гончаров, была не только объектом его пародий в романе. Она имела и положительное значение для формирования его оригинальной реалистической системы. На это существенное обстоятельство исследователи романов Гончарова, как и романа Герцена «Кто виноват?», еще не обратили внимания, недооценивая тем самым значения романтизма в истории реалистического искусства.
«самоочищения» от романтизма и в подготовке «Обыкновенной истории». В первой своей шутливо-пародийной повести «домашнего содержания» «Лихая болесть» (1838) Гончаров юмористически пародирует романтическое восприятие прозаических картин природы. Комизм возникает в результате несоответствия сентиментально-романтических восторгов перед воображаемой природой («мрачная бездна», «величественный холм» и т. п.) действительным картинам природы (холм — «вал, вышиной аршина в полтора», «белеющие кости» — кости кошек и собак).
В повести «Счастливая ошибка» (1839) также дано комическое снижение романтических страстей и чувств. Патетическая сцена примирения Егора Адуева и Елены неожиданно переносится автором в комический план. «— Я виновата, George! — сказала она тихо... О! если вы простите меня, как я буду уметь любить вас, беречь свое счастие... Вы дали мне урок, научили уважать себя...
— Ни слова более!.. Пощадите меня, Елена! я не перенесу, мне дурно... силы покидают меня! — И, сказав это, он тихо опустился подле нее на стул. Елена теперь только угадала ответ и хотела бросить взор на небо, но он встретил потолок, расписанный альфреско... с целым миром мифологических богов. Между ними Амур, казалось, улыбнулся ей и будто хотел опустить из рук миртовый венок на ее голову...» (VIII, 458).
Своеобразие стиля первых повестей Гончарова состояло в том, что романтически-экспрессивные формы у него сопровождались ироническим и комическим снижением романтического мироощущения путем сопоставления его с реальной действительностью. Эта художественная оригинальность, присущая первым опытам Гончарова, служила общей задаче преодоления романтического мировоззрения и романтического стиля. Служение этой актуальной литературно-общественной задаче целой исторической эпохи продолжено Гончаровым на новой, реалистической основе и в романе «Обыкновенная история».
Художественный принцип, согласно которому романтическая патетика «вдруг» сменяется изображением прозаической, пошлой действительности, с большим мастерством развит и обогащен Гончаровым в «Обыкновенной истории», в комическом изображении любовных похождений, да и всего поведения романтика-мечтателя Адуева. Но значение психологической любовно-светской повести в подготовке романа «Обыкновенная история» состоит не только в этом. Советские исследователи установили, что «Счастливая ошибка» в целом — «ранний этюд» первого романа Гончарова.*30 как увидим далее, состоит в том, что в «Счастливой ошибке» Гончаров впервые стремится объяснить психологию своих героев обстоятельствами их жизни (общественной средой, воспитанием). В повести этот принцип лишь слегка намечен, но в дальнейшем он получит всестороннее развитие и мнится основой гончаровского общественно-психологического романа.
Следующий шаг на пути к реалистическому роману Гончаров делает в физиологическом очерке «Иван Савич Поджабрин» (написан в 1842, опубликован в 1848 году). В нем автор по-прежнему пользуется своим искусством комического перевода языка поэзии, возвышенных чувств на язык прозы, пошлых отношений. Вместе с тем в очерке Гончарова обнаружилась новая и характерная для его романов тенденция, идущая от Гоголя, — рельефное живописание человеческого характера в неразрывной его связи с бытовой обстановкой, что будет в дальнейшем использовано и развито автором в изображении патриархально-помещичьей России и «Обыкновенной истории» и в «Обломове».
Таким образом, к началу работы над романом (1844) у Гончарова сформировалась (не без влияния Гоголя) та основная черта, которая придает его прозе художественную оригинальность: писатель любит комически снижать «высокое», «романтическое», идеальное», показывать смешную и пошлую сторону необыкновенных страстей и мечтаний. И эта оригинальная черта художника, отражавшая его индивидуальную склонность, соответствовала запросам жизни, направлялась и питалась ею. В самой жизни того времени возникала настоятельная потребность подобного «развенчания» романтика-мечтателя, в ней же совершался и процесс его перерождения в филистера.
«Обыкновенная история» явилась не только итогом предшествующего развития дарования романиста, но и принципиально новой ступенью в его творчестве и в истории русского романа. Шутливая домашняя повесть, повесть любовно-светская, физиологический очерк сменились оригинальным общественно-психологическим романом, каким была «Обыкновенная история». До романа Гончарова русской литературе были известны роман в стихах, роман как совокупность повестей, роман-поэма и роман в письмах. «Обыкновенная история» — первый в русской литературе XIX века реалистический прозаический роман в прямом, в точном, смысле этого слова.
Итак, одной из своеобразных черт романа Гончарова является слияние в нем в одно целое патетического и комического. В романтическую патетику вносятся элементы будничной жизни и комически озаряют всю картину или сцену. Но порою, как например в описании любовной встречи Александра и Наденьки, лирико-романтическая фразеология не имеет иронического смысла (подобные места встречаются и в романе Герцена — это своего рода «родимые пятна» романтизма!), а выражает склонность Гончарова к поэтизации природы и любви. Аналогичные сцены есть и в романе «Обломов». Здесь-то чаще всего художник-реалист и связан: с романтической традицией.
«Наступала ночь... нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а... тут надо бы выдумать другое название — так, полусвет...
Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно все настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями... да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят» (I, 94—95).
Подобные романтические импровизации, поэтизирующие окружающее, не нарушали реалистической системы «Обыкновенной истории», а служили ей. Даже там, где склонность Гончарова к романтической поэтизации природы и любви побеждает, у него совершаются незаметные переходы от изображения романтических восторгов к показу «благоразумных» доводов жизни, уничтожающих романтическую возвышенность и свободу чувств, которым охвачены герои и которым невольно подчинился автор. Поэтому от патетики, идеализации и лирики совершается переход к юмору, к комическому. И такие переходы характеризуют не только поэтику романа, его лексический и фразеологический строй, а всю выраженную в нем художественную концепцию жизни. Весь роман посвящен тому, как утрачиваются очарования и иллюзии под ударами жизни.
От поэзии белой ночи Гончаров переходит к своим героям. «Души их были переполнены счастьем...
Вот Александр тихо коснулся ее талии...
поцелуй...» (I, 95).
И вдруг в этот рассказ врывается голос, который грубо нарушает поэтическую гармонию, вносит в нее ироническую усмешку. Это голос самого автора.
«„Неприлично! — скажут строгие маменьки. — Одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!“. Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй» (I, 95).
И далее опять старый мотив.
«„О, как человек может быть счастлив!“ — сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.
— Как сон! — шептал Александр» (I, 96).
Но:
«Вдруг Наденька встрепенулась, минута забвения прошла.
— Что это такое? Вы забылись! — вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. — Я маменьке скажу!
Александр упал с облаков» (I, 96).
кушать простоквашу. «За мигом невыразимого блаженства — вдруг простокваша!! — сказал он Наденьке. — Ужели все так в жизни?» (I, 98).
Беллетристическая манера Гончарова сходна со свободной, живой импровизацией. Повествователь как бы налету схватывает и в комическом или возвышенно-романтическом освещении представляет читателю пластически ощутимый образ чувства и поступка, состояния и мысли. Это проникает даже в мельчайшие художественные «клетки» романа, в метафоры и сравнения. У Гончарова-романиста есть целая система глубоко своеобразных, только ему присущих комических сравнений, разрастающихся в самостоятельные образы и картины, в которых патетика и гипербола сливаются в одно целое. Граф Новинский с успехом соревнуется с Адуевым в доме Наденьки. Молодой Адуев уверен, что граф сконфузится, когда узнает, что его соперник — поэт. Но оказывается, что граф не знает стихов Александра, даже и не слыхал...
«Наденька как-то странно посмотрела на Адуева, как будто спрашивая: „Что же, брат, ты? Не далеко уехал...“
Александр оробел. Дерзкая и грубая мина уступила место унынию. Он походил на петуха, с мокрым хвостом, прячущегося от непогоды под навес» (I, 107).
Для завоевания сердца Юлии в ее дом приехал Сурков, один из компаньонов Петра Адуева.
«Туалет его был свеж, но в каждой складке платья, в каждой безделице резко проглядывала претензия быть львом, превзойти всех модников и самую моду! Если, например, мода требовала распашных фраков, так его фрак распахивался до того, что походил на распростертые крылья; если носили откидные воротники, так он заказывал себе такой воротник, что в своем фраке он похож был на пойманного сзади мошенника, который рвется вон из рук» (I, 189).
Поэт-романтик — и в то же время петух с мокрым хвостом; великосветский лев, кажущийся в своем модном костюме пойманным мошенником!
Иногда его патетика выливается в чистую лирику. Таково лирическое отступление о чувствах матери Адуева в экспозиции («Бедная мать! Вот тебе и награда за твою любовь» — I, 10). Таково и лирическое раздумье самого автора о настроениях провинциала в Петербурге («Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге. Ему дико, грустно; его никто не замечает; он потерялся здесь...» — I, 37). Лирична и сцена игры артиста-скрипача («Заиграли интродукцию. Через несколько минут оркестр стал стихать. К последним его звукам прицепились чуть слышно другие...» — I, 252). Столь же лиричны и размышления Александра во время богослужения. Эта лирика в романе связана с историей героя, сочетается с комическими сценами, с изображением пошлых сторон действительности.
Характерны для Гончарова-романиста и другие подобные же переходы от одной тональности к другой. Юмор в «Обыкновенной истории» направлен преимущественно на Александра Адуева и провинциальную помещичью жизнь. Замечательно в этом отношении изображение завтрака Антона Ивановича и его беседы с Евсеем в день возвращения молодого Адуева в деревню, а также эпизод, когда Анна Павловна расспрашивает Евсея о жизни се сына в Петербурге. Картина уходящего мира всегда одушевлена у Гончарова юмором и комизмом, что особенно ярко проявится в «Обломове».
Если в изображении старой жизни Гончаров широко пользуется средствами комических, юмористических характеристик, то в освещении Петра Адуева сильна ирония. Правда, ирония Гончарова мягка, добродушна, как снисходителен и его комический юмор. Юмор и ирония, часто сливающиеся в «Обыкновенной истории» в одно целое, смягчены беспристрастным, объективным взглядом автора на изображаемую жизнь. Но это не ведет романиста к равнодушию, не уничтожает выносимую им оценку изображаемой жизни, а делает ее художественной, непроизвольно вытекающей из самого развития сюжета. Жизнь, изображаемая Гончаровым, сама говорит за себя, заставляет читателя задуматься над судьбой героев, судить их, сопоставлять, выбирать. Добролюбов отмечал «спокойствие» и «беспристрастность» поэтического миросозерцания Гончарова, причем критик видел в этом не слабость, а силу художника.*31
Г. Белинский. Он выделял романиста среди других писателей 40-х годов. «Из всех нынешних писателей, — говорил Белинский, — он один, только он один приближается к идеалу чистого искусства, тогда как все другие отошли от него на неизмеримое пространство... У г. Гончарова нет ничего, кроме таланта; он больше, чем кто-нибудь теперь, поэт-художник». «В таланте Искандера поэзия — агент второстепенный, а главный — мысль; в таланте г. Гончарова поэзия — агент первый и единственный».*32