В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
После 14 декабря 1825 года в России, по словам Герцена, "все пошло назад": наступила реакция. Но силы прогресса не угасали, а, наоборот, Исподволь возрастали и множились. Напуганное революционными событиями во Франции в 1830 году, польским освободительным движением 1830-1831 годов, крестьянскими восстаниями и холерными бунтами, царское правительство усилило репрессии.
Николай I явился жестоким душителем всего прогрессивного в русском обществе. Всюду давал о себе знать вновь учрежденный царем корпус жандармов во главе с Бенкендорфом. Во всех сферах общественной жизни грубо насаждались "охранительные начала православия, самодержавия и народности", сформулированные графом Уваровым и ставшие программой николаевского абсолютизма. В этой политике Уваров видел "последний якорь спасения" самодержавно-крепостнического строя. В "нынешнем положении вещей и умов, - писал он царю, - нельзя не умножать, где только можно, умственных плотин".
Политика умножения "умственных плотин" осуществлялась в виде всевозможных репрессий и множества стеснительных мер в области просвещения, в науке, литературе, искусстве, журналистике и т. д. Уваров мечтал "отодвинуть Россию на 50 лет от того, что готовят ей теории..."
Царское правительство обрекало университеты на застой и рутину. Оно стремилось превратить их в проводники "охранительных начал" официальной правительственной идеологии. Сначала в университетах было запрещено преподавание государственного права иностранных государств, - боялись искушения студенческих умов понятиями "революция" и "конституция". Затем была изгнана и философия. Под подозрение подпали даже науки о классической древности, поскольку-де слушатели могли из них черпать вредные идеи республиканизма.
Правительственные репрессии и стеснения испытывал на себе и Московский университет. Но, по замечанию Герцена, он "устоял и начал первый вырезываться из всеобщего тумана".
С Московским университетом у Николая I были свои особые счеты. Он возненавидел его с Полежаевской истории (1826 г.). За "оскорбительную" для него лично, как монарха, поэму "Сашка" Николай I велел уволить Полежаева из университета и отдать в солдаты. Мстил он университету и в дальнейшем. "Но, несмотря на это, - свидетельствует Герцен, - опальный университет рос влиянием: в него, как в общий резервуар, вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев; в его залах они очищались от предрассудков, захваченных у домашнего очага, приходили к одному уровню, братались между собой..." {А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 57.}
Дух демократизма, веявший в студенческой среде, относительная свободность в преподавании, отсутствие казенщины в отношениях между профессорами и их слушателями - все это накладывало на Московский университет тот особый отпечаток, который сразу бросился в глаза Гончарову при вступлении в его стены.
Превосходство Московского университета над другими русскими университетами отмечал Белинский и связывал это с тем, что он был основан в Москве. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Герцен, Белинский, все лучшие сыны России гордились Москвой и видели в ней сердце национальной жизни. В восприятии Герцена Москва всегда вставала как "народный город". Сонная и вялая с виду, Москва таила в себе могучие силы, много "сердца и энергии". Белинский видел в ней резервуар "народной силы", всего лучшего "народного". Когда на Россию надвигалась гроза, - Москва совершала подвиг. Москва не склонила своей головы перед иноземными захватчиками в 1612 году. Весь русский народ тогда поднялся на защиту Москвы. Не встретил покорности от Москвы и Наполеон в 1812 году. Он тщетно ждал ключей от города у Дорогомиловской заставы. "Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головой!" - гордо восклицал Пушкин. Московский университет вырос в своем значении вместе с Москвой после Отечественной войны 1812 года. Он становился, по словам Герцена, истинным "средоточием русского образования".
В самом начале тридцатых годов, когда Гончаров стал студентом, Московский университет переживал важный период своего развития. Происходило обновление значительной части профессорского состава. Старых профессоров, "в прошедшем веке запоздалых", заменяли новыми. Появились блестящие молодые дарования, с широкой научной подготовкой. Обновлялись и курсы лекций. Вследствие этого повысился уровень университетского образования. "Образование, вынесенное из университета, - свидетельствует Гончаров в своих "Воспоминаниях", - ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества".
Молодежь, вливавшаяся тогда в Московский университет, в большинстве своем была охвачена благородным стремлением к знанию. "Мы, юноши, полвека тому назад, - замечает Гончаров, - смотрели на университет, как на святилище, и вступали в его стены со страхом и трепетом... Свободный выбор науки, требующий сознательного взгляда на свое влечение к той или другой отрасли знания, и зарождавшееся из того определение своего будущего призвания - все это захватывало не только ум, но и всю молодую душу". Эта тяга к знанию, эта романтическая приподнятость стремлений составляли характерную черту прогрессивной русской молодежи того времени.
В обстановке реакции Московский университет был настоящим очагом свободомыслия. Этим он, конечно, обязан был не только профессорам, но более всего определенному кругу своих студентов, среди которых прежде всего следует назвать Герцена, Огарева, Белинского, Лермонтова. Герцен, впервые входя в университетскую аудиторию, мечтал создать в ней "зерно общества по образу и подобию декабристов". Белинский, для которого Московский университет был "святилищем знания", начал в нем свою революционную деятельность. В стенах университета мужал протестующий дух Лермонтова...
Однако студенческая среда была разнородной и по социальному составу, и по воспитанию, и по политическому развитию. По-разному воспринималась студентами и университетская действительность.
Гончаров по-иному воспринял ее, чем, например, Герцен или Белинский. Вначале в университете он увидел только одно - радостную возможность изучать любимые науки. Внешне независимые отношения между профессорами и студентами, добровольное посещение лекций, живой обмен мнениями в аудитории - все воспринималось тогда Гончаровым как проявление и личных свобод и свободы науки. Университет казался ему как бы "ученой республикой".
Представление о том, каковы были настроения Гончарова в первые годы учения в университете, можно с достаточной определенностью составить себе на основании следующих строк его "Воспоминаний". Имея в виду второй год обучения, Гончаров писал:
"Этот год (с августа 1832 по август 1833) был лучшим и самым счастливым нашим годом. Наша юная толпа составляла собою маленькую ученую республику, над которой простиралось вечно ясное небо, без туч, без гроз и без внутренних потрясений, без всяких историй, кроме всеобщей и российской, преподаваемых с кафедр. Если же и бывали какие-нибудь истории, в которых замешаны бывшие до нас студенты, то мы тогда ничего об этом не знали. Мы вступили на серьезный путь науки, и не только серьезно, искренно, но даже с некоторым педантизмом относились к ней. Кроме нее, в стенах университета для нас ничего не было. Дома всякий жил по-своему, делал что хотел, развлекался как умел - все вразброд, но в университет мы ходили только учиться, не внося с собой никаких других забот и дел.
отвлеченное, умозрительное понятие: знали о нем, можно сказать, по слухам".
Из всего этого ясно, что университетская действительность воспринималась студентом Гончаровым односторонне и не глубоко. Академические интересы преобладали у него в ту пору над общественными. Преобладали, но вовсе не поглощали его целиком. Университет, - и это ясно осознавал Гончаров, - открыл перед ним пути "не в одну научную сферу", но и "в самую жизнь". На университет он смотрел, как на источник познания, и здесь, у этого источника, зрела в нем мысль о благородном и полезном служении обществу, родине. В любви к университету, науке, в мечтах о будущем проявлялись гуманные чувства и стремления юноши. Вера в возможность "законной, настоящей свободы науки" показывает, как еще незрелы и наивны были в то время общественные воззрения Гончарова. И вместе с тем в этом факте выразилось прогрессивное направление мыслей юноши: он за "свободомыслие" в науке, он против стеснения ее развития.
Проявляя заинтересованность положением университетской науки, Гончаров, однако, не включался в политическую жизнь студенчества. Ни условия воспитания, ни среда, окружавшая его в детстве, отрочестве и юности, не зародили в нем стремлений, которые влекли бы его на путь решительного протеста. Юноша готовил себя не для борьбы, но для благородного служения гуманным идеалам.
Естественно, что у него не было той политической осведомленности и зоркости, какую в студенческие годы проявляли Герцен, Огарев, Белинский. Многое тогда ускользнуло от глаз Гончарова, а многое было воспринято с внешней стороны. Правда, его слова о том, что весь второй год обучения (1832-1833) прошел "без внутренних потрясений, без всяких историй", относятся лишь к небольшой группе словесников-сокурсников и, следовательно, не распространяются на другие факультеты или на университет в целом. В студенческом же кругу, в котором тогда был Гончаров, действительно не знали ничего о прежних "историях", тем более что администрация университета и жандармские власти никогда не предавали их гласности. Впоследствии Гончарову, конечно, стало известно многое из того, что происходило в те годы в университете, однако он был в высшей степени правдив в своих "Воспоминаниях" и писал только о том, что знал и переживал, когда был студентом.
В тридцатых годах в Московском университете в среде студенчества быстро росли свободолюбивые и революционные настроения. Дело доходило до активных политических выступлений студентов, до открытого неповиновения университетским начальникам.
Царское правительство и Третье отделение вели упорную борьбу с проявлением "крамолы" в стенах университета. Так, в 1831 году все участники студенческого кружка Сунгурова были арестованы и обвинены в намерении "ниспровергнуть государственный порядок и ввести конституцию". Было возбуждено также дело о студенте Шанявском, пытавшемся бежать в Польшу и присоединиться к повстанцам. Осенью 1832 года состоялась инспекционная поездка в Москву товарища министра народного просвещения графа Уварова. По указанию царя он должен был "обратить особое внимание на Московский университет". Осенью этого же года совершена была грубая расправа со студентом Белинским. За свои антикрепостнические, революционные убеждения и участие в студенческом "бунте" он был исключен из университета. Однако официально объявили, что он исключен по "ограниченности способностей" В университете начались массовые репрессии против "неблагонадежных элементов". С августа 1832 по ноябрь 1833 года из университета исключили более пятидесяти студентов.
Яркое представление об атмосфере в стенах Московскою университета в то время дают следующие строки Герцена:
"Сеть шпионства, обведенная около университета с начала царствования, стала затягиваться. В 1832 году пропал поляк, студент нашего отделения... Мы стали спрашивать; казенно-коштные студенты сказали нам по секрету, что за ним приходили ночью, что его позвали в правление, потом являлись какие-то люди за его бумагами и пожитками и не велели об этом говорить. Так и кончилось, мы никогда не слыхали ничего о судьбе этого несчастного молодого человека.
Прошло несколько месяцев; вдруг разнесся в аудитории слух, что схвачено ночью несколько человек студентов: называли Костенецкого, Кольрейфа, Антоновича и других... мы их знали коротко... Над ними была назначена военно-судная комиссия; в переводе это значило, что их обрекли на гибель. Все мы лихорадочно ждали, что с ними будет, но и они сначала как будто канули в воду. Буря, ломавшая поднимавшиеся всходы, была возле. Мы уже не то, что чуяли ее приближение, а слышали, видели и жались теснее и теснее друг к другу.
Опасность поднимала еще более наши раздраженные нервы, заставляла сильнее биться сердца и с большей горячностью любить друг друга". {А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 73.}
В июле 1834 года (Гончаров тогда уже закончил университетский курс и уехал к себе домой, в Симбирск) арестованы были Герцен и Огарев, а их кружок подвергся разгрому.
Однако представления студента Гончарова об университете постепенно менялись. Он начинал критически оценивать ряд явлений университетской жизни.
Относительная свобода науки в университете проявлялась в том, что преподавание с кафедры позволяло отдельным профессорам иногда выходить за рамки предписанных правил и требований и высказывать в лекциях и свою точку зрения в науках. От Гончарова не укрылось, что этой свободе ставилось все более и более преград. "...Страх, чтобы она не окрасилась в другую, то-есть политическую, краску, - вспоминал он, - заставлял начальство следить за лекциями профессоров, хотя проблески этой, не научной, свободы проявлялись более вне университета; свободомыслие почерпалось из других, не университетских источников".
Еще до поступления Гончарова в университет были запрещены лекции по философии профессора Давыдова. Поводом для этого veto послужило то, что в его лекциях "проявлялось свободомыслие". Этот факт долго обсуждался в студенческой среде. Волновал он и Гончарова-студента. Как грубую издевку над наукой он воспринял впоследствии мракобесное решение Николая I о том, чтобы преподавание философии в университете поручать... духовным лицам.
"в непринадлежности к тайным обществам". "Эта мудрая мера, - с иронией и насмешкой замечает Гончаров, - производила одно действие: тем, кто из молодежи и во сне не видали никаких тайных обществ, этим давалось о них понятие - и только. Принадлежавшим же к этим обществам - если были такие - она, я полагаю, преградою не служила".
Вести политический надзор за университетами в то время возложено было на так называемых попечителей. По мере усиления реакционных мер по отношению к университету менялись и попечители. Целая вереница их прошла перед глазами студента Гончарова. Вначале он не имел повода вдуматься в существо их деятельности. Но вот университет посетил вновь назначенный попечитель граф Панин, и смутная тревога охватила "храм науки". Мрачным взглядом он осмотрел студентов и заметил, что у многих длинные волосы. Длинные волосы, говорит Гончаров, тогда считались у начальства признаком вольнодумства.
Усиление политического надзора за университетом в 1833-1834 годах особенно выразилось в попечительской деятельности некоего Голохвастова. С появлением этой личности и закончился "золотой век ученой республики", и на университет, по выражению Гончарова, "легла какая-то тень". При Голохвастове стали широко применяться такие меры наказания студентов, как карцер, исключение, отдача в солдаты. По словам Герцена, Голохвастов был верным слугой Николая. Наивные представления об "университетской республике" у Гончарова развеялись. В своих "Воспоминаниях" он подробно рассказывает о своем отношении к этим, как и другим, внутриуниверситетским событиям. Ему претили "крутые меры".
В развитии общественных и литературных интересов среди университетской молодежи большую роль играли в тридцатых годах студенческие кружки. По свидетельству Гончарова, "все студенты делились на группы близких между собой товарищей". Эти кружки много способствовали сближению академических интересов университетской молодежи с жизнью. В них, по словам Гончарова, "гранились друг о друга юные умы, жадно передавая друг другу знания, наблюдения, взгляды... Не так ли мы все приобретали то, что есть в нас лучшего и живого?" (курсив мой. - А. Р.).
Но студенческие кружки не были однородны. Кружок Герцена и Огарева, "Литературное общество одиннадцатого нумера", где главенствовали казеннокоштные студенты, Белинский и его друг Чистяков, и подобные им кружки были очагами политического свободомыслия. В них группировалась революционно настроенная молодежь.
На словесном отделении, видимо, была иная атмосфера. Здесь молодежь дробилась на кружки, которые в большинстве своем имели самообразовательный характер. В одном из них состоял и Гончаров.
В среде студенчества тогда широко и оживленно обсуждались статьи Надеждина, Шевырева, Киреевского. Горячие споры вызвала диссертация Надеждина, полемика "романтиков" и "классиков". Обостренная борьба мнений завязалась вокруг "Бориса Годунова" Пушкина.
Кружок, в котором состоял Гончаров, не общался с другими кружками. Белинский и Гончаров были слушателями разных курсов и в аудитории не встречались. В студенческие годы Гончарову так и не довелось познакомиться с Белинским.
Будучи на втором курсе, Гончаров знал о существовании студенческой группы, в которую входили Н. В. Станкевич {Станкевич Николай Владимирович - философ и поэт, друг Белинского.}, К. С. Аксаков {Аксаков Константин Сергеевич - впоследствии писатель, один из идеологов русского славянофильства.}, О. М. Бодянский {Бодянский Осип Максимович - в дальнейшем один из основателей славяноведения в России}, С. М. Строев { Строев Сергей Михайлович - позже историк.48} и другие. Он видел, как они всегда занимали один и тот же угол большой аудитории, где оживленно "менялись мыслями". Но Гончарова не тянуло к этому кружку, члены которого, по словам К. С. Аксакова, объединялись "во имя высшего интереса истины". Его занимало не столько отвлеченное философствование, сколько конкретное, живое познание литературы, искусства, эстетики. Он любил литературу и уже тогда предчувствовал свое призвание к творчеству.
Не был знаком Гончаров в университете ни с Герценом, ни с Огаревым, которые находились на другом, физико-математическом, факультете.
Среди первогодников вместе с Гончаровым в университете был и Лермонтов. Но он вышел с первого же курса и уехал в Петербург. Гончаров хорошо запомнил его, однако познакомиться не успел.
Обстоятельства, таким образом, не способствовали сближению Гончарова с Белинским, Герценом, Лермонтовым и с передовыми политически активными студенческими кружками. Но суть дела, конечно, не в этом: у Гончарова не было внутреннего побуждения к сближению с ними.
Группируясь в кружки, студенчество в целом оставалось еще очень разобщенным. Организация каких-либо студенческих союзов, обществ, даже для товарищеской взаимопомощи, не разрешалась.
Менее разобщены были казеннокоштные студенты, по преимуществу разночинцы. Их объединяли и социальная общность и условия быта. Они жили и писались на казенный счет при университете и вечно испытывали на себе казарменный режим и надоедливую опеку надзирателей.
В ином положении находились своекоштные студенты. Жили они вне университета, на частных квартирах, "в московских уголках и затишьях". После лекций в университете расходились по домам и пользовались своей свободой кто как мог.
В одном из таких "отдаленных от всякого шума и суеты" московских уголков проживал и Гончаров.
"как к источнику за водой". С жаждой и любовью к знанию он в толпе других слушателей подымался по ступеням старого здания университета. Занятия проходили в круглом зале правого крыла. При входе в зал, где совершалось познание всех тонкостей и премудростей словесных наук, как на смех над дверью было начертано золотыми буквами: "Словестная аудитория"...
В начале тридцатых годов в Московском университете среди профессоров, по словам Белинского, "было много полезных деятелей". В лекциях Павлова, Надеждина, Каченовского и других слышалось живое, свежее научное слово, самостоятельная мысль. Но некоторые курсы по-прежнему вели профессора-рутинеры, профессора-"книгоеды". В их лекциях Гончаров не находил "никакой общей идеи", "никакого взгляда".
Резко-критически относился Гончаров к лекциям историка М. П. Погодина, представлявшего казенно-патриотическую точку зрения в исторической науке. Погодин читал всеобщую историю, читал по иностранному учебнику - скучно, бесцветно, монотонно. Молодежь не ошиблась, сразу разглядев "кое-что напускное" и в его характере и в его взглядах на науку. "Мы чуяли, - замечает Гончаров в своих "Воспоминаниях", - что у него внутри меньше пыла, нежели сколько он заявлял в своих исторических - ученых и патриотических настроениях, что к пафосу он прибегал ради поддержания тех или других принципов, а не по импульсу искренних увлечений".
Без симпатии относился Гончаров, как и большинство студентов, к профессору русской словесности и литературы И. И. Давыдову. Давыдов являл собою образец холодного, бездушного подхода к науке. В студенческих кружках, в том числе и в кружке, где состоял Гончаров, о лекциях Давыдова говорили без воодушевления и даже нелестно.
Примечательным явлением университетской жизни тех лет были лекции профессора М. Т. Каченовского. По своим научным взглядам он принадлежал к так называемой скептической школе, рассматривающей все исторические факты с субъективно-идеалистических позиций. Каченовский первый подверг резкой критике "Историю Государства Российского" Карамзина - за его версию о варягах как организаторах русской государственности. Но вместе с тем Каченовский был сторонником другой нелепой версии - о том, что русский народ ведет будто бы свое начало от хазарского племени руссов. Не признавал Каченовский подлинность "Слова о полку Игореве", считая его подделкой XIV века.
И все же преподавательская деятельность Каченовского имела известный и положительный результат: его лекции развивали у слушателей способность к самостоятельному критическому суждению. "Университет, - по замечанию Герцена, - ...не должен оканчивать научное воспитание; его дело - поставить человека а meme {В состояние (лат.).} продолжать на своих ногах; его дело - возбудить вопросы, научить спрашивать. Именно это-то и делали такие профессора, как М. Г. Павлов, а с другой стороны, и такие, как Каченовский" {А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 65-66.}.
Студент Гончаров почувствовал неубедительность и фальшь реакционных исторических взглядов Погодина, отверг он и ложные, субъективистские концепции Каченовского. Этот факт свидетельствует о развитии его самостоятельных и прогрессивных воззрений в годы окончания университета.
по словам Гончарова, был "молодым и свежим человеком". Он вел обширный курс - от различных древних до новейших западных литератур. Из этих лекций Гончаров извлек большой фактический материал и уменье эстетически анализировать произведения литературы.
Благотворное влияние на развитие и образование университетской молодежи оказал ординарный профессор теории изящных искусств и археологии Николай Иванович Надеждин. На лекциях Надеждина воспитывалась целая плеяда будущих деятелей русской литературы: Белинский, Лермонтов, Огарев, Станкевич, Аксаков, Гончаров и другие. На этих лекциях, по выражению К. С. Аксакова, молодежь вдыхала "воздух мысли". Надеждин, по словам одного из воспитанников университета, П. И. Срезневского, "давал направление человеку". Своей "искренней и кипучей речью" покорял слушателей.
Профессорская деятельность Надеждина в Мосrовском университете продолжалась три года (с 1831 по 1834). В 1836 году за напечатание в своем журнале "Телескоп" "Философического письма" Чаадаева он был сослан в Усть-Сысольск.
Статьи Надеждина в "Вестнике Европы" (1828- 1830) и "Телескопе" (1831-1836), его диссертация и университетские лекции явились важной страницей в развитии русской научно-критической мысли. Н. Г. Чернышевский говорил о Надеждине, что это "один из замечательнейших людей в истории нашей литературы, человек замечательного ума и учености" {Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений. Гослитиздат, 1947, т. III, стр. 140. В дальнейшем цитируется это же издание.}. Основную заслугу Надеждина Чернышевский видел в том, что он "первый прочно ввел в нашу мыслительность глубокий философский взгляд" и "первый дал прочные основания нашей критики" {Там же, стр. 163.}.
Надеждин стремился самостоятельно, учитывая потребности и особенности русской науки и литературы, осмыслить достижения новейшей немецкой философии и эстетики. Он, как и профессор физико-математического факультета М. Г. Павлов, подверг глубокой критике идеалистическую философию Шеллинга. Надеждин выдвинул мысль о необходимости познания реальной действительности. Он указывал, что свои понятия и чувства человек черпает из окружающей жизни. "Изящное, - учил он, - будучи розлито во всей природе, делается нам доступно через чувство", которое возникает при "соприкосновении духа нашего с действительностью". "Где жизнь, там и поэзия", - говорил он.
"искать не в частных явлениях" жизни, не в действительности, а "в собственной душе". Исходя из этой субъективно-идеалистической установки, славянофилы навязывали действительности вымыслы, совершенно не считаясь с тем, что они решительно расходились с жизнью. Шеллингианская эстетика, теории немецких романтиков (братья Шлегели, Новалис, Тик, Гофман и др.) явились на русской, почве эстетическим кредо реакционного дворянского романтизма тридцатых-сороковых годов.
Надеждин первый в русской критике указал на ограниченность романтизма как художественного метода изображения действительности.
Одна из главных особенностей романтизма, по мнению Н. Г. Чернышевского, состояла в том, что он предъявлял искусству "романтические требования возвышенных страстей и идеальных личностей". Однако эта особенность романтизма находила в литературе разное истолкование. В русской литературе двадцатых-тридцатых годов прошлого века существовали как прогрессивно-романтические, так и реакционно-романтические тенденции. Под флагом романтизма выступали и Жуковский, и декабристы, и Пушкин, и славянофилы.
В творчестве и эстетических принципах декабристов было представлено прогрессивно-романтическое направление. Их романтизм был проникнут протестом против всего косного и отжившего, высоким пафосом любви к родине, сознанием гражданского долга. В статье "Несколько мыслей о поэзии", являющейся программой для декабристской литературы, Рылеев писал: "...оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить в себе дух рабского подражания и, обратясь к источнику истинной Поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близких человеку, и всегда недовольно ему известных. {"Сын отечествам 1825, N 22, стр. .154.}
Так называемые "байронические" поэмы Пушкина и его романтические стихи шли в русле этой свободолюбивой патриотической поэзии двадцатых годов, призывающих к борьбе с деспотизмом и утверждению прав человеческой личности.
"немецкой идеологии", разоблаченной Марксом и Энгельсом, состояла в "пустой мечтательности" и "великих иллюзиях".
Романтизм декабристов и Пушкина выражал передовые интересы и запросы своего времени и был важным шагом на пути создания подлинно национальной культуры и литературы.
Однако в конце двадцатых и в начале тридцатых годов в русской литературе благодаря Пушкину все более стал утверждаться реализм. Романтизм, как метод художественного восприятия действительности, перестал отвечать передовым запросам жизни и литературы. В тридцатых-сороковых годах условно-романтическая литература, литература эпигонов и подражателей романтизма, стала помехой, тормозом на пути дальнейшего развития литературы.
Будучи противником романтизма в искусстве вообще, Надеждин не сумел отличить в русской литературе прогрессивный романтизм от романтизма реакционного и эпигонского. Вследствие этого он долгое время, вплоть до появления в печати "Бориса Годунова", резко нападал на Пушкина, видя в нем романтика. Это было одним из тяжких заблуждений Надеждина. Но "Борис Годунов" как бы открыл ему глаза на суть пушкинского творчества. В 1831 году на почве общей борьбы против Булгарина и Полевого Надеждин сблизился с Пушкиным.
Стремясь к реализму в искусстве, Надеждин, однако, сильно ограничивал его задачу, он не был сторонником острого социального обличения. Вследствие этого же Надеждин, между прочим, начисто отвергал прогрессивную французскую романтическую литературу, бросая ей упрек в преувеличении отрицательных сторон жизни.
"Ничто так не противоположно поэзии,- писал он, - как последняя революция и дух ее".
Но главное в воззрениях Надеждина - просветительские идеи. Он искренно желал блага народу, призывал к пробуждению и просвещению народных масс. Надеждин доказывал, что без просвещения народа невозможно появление народной, самобытной литературы.
Деятельность Надеждина оставила плодотворный след в русской литературе и критике начала XIX века. В критике он являлся непосредственным предшественником Белинского. Чернышевский называл его "образователем автора статей о Пушкине", то есть Белинского, но вместе с тем подчеркивал, что деятельность Белинского представляла собой совершенно новый этап в русской науке. И действительно, уже в университетские годы, как участник "Литературного общества 11 нумера", Белинский самостоятельно критически подошел к философским и эстетическим воззрениям Надеждина.
В статьях и лекциях Надеждина Гончаров нашел первооснову своих общественных и эстетических взглядов. В одной из автобиографий (1873-1874) он, говоря об "огромном влиянии на студентов" новых профессоров, особенно выделяет лекции Надеждина, которые, по его мнению, "были благотворны для слушателей по новости, смелости идей, языка". Общественно-историческую и воспитательную значимость этих лекций Гончаров видел в том, что "они сближали науку и искусство с жизнию, изломали рутину, прогнали схоластику и освежили умы слушателей - внесли здравый критический взгляд на литературу. Кроме того, производили и другое нравственное влияние, ставя идеалы добра, правды, красоты, совершенствования, прогресса и т. д. Все это совпадало с возникавшею и в тогдашней современной литературе жизнию, внесенною, после застоя, Пушкиным и его плеядою, критическим переворотом - после старой риторической школы, в журналистике тем же Надеждиным..."
"торговой" литературе.
Таким образом, в своем первоначальном идейном развитии Гончаров исходил из просветительских воззрений Карамзина и Надеждина.
Но было бы ошибкой утверждать, что развитие мировоззрения и эстетических взглядов Гончарова в юношеские годы всецело определялось влиянием лишь Карамзина и Надеждина. Необходимо учитывать общеобразовательное и воспитательное значение университета.
В университете, по признанию Гончарова, он "систематически, с помощью критического анализа, изучал образцовые произведения иностранных и отечественных писателей". "Только тому университет и сослужит свою службу, - впоследствии говорил Гончаров, - кто из чтения сделает себе вторую жизнь". Юным Гончаровым руководила мысль, что чтение является не только средством обогащения знаниями, но и источником воспитания в себе человека гуманных стремлений.
Заговорил об этом еще Надеждин. Он писал, что "всякая жизнь есть не что иное, как непрерывное самообразование, беспрестанное стремление к совершенству". Эти мысли Надеждина были восприняты частью молодежи, которая стремилась познать истину, посвятить себя борьбе за счастье своего народа, родины. Эта мысль постоянно звучала и в устах Белинского и его товарищей по кружку "Литературное общество 11 нумера", и в кружке Герцена и Огарева, и во многих других студенческих кружках того времени. Это было как бы знамением времени и отражало быстрый рост общественного и патриотического сознания русской молодежи.
Какие же писатели, какие книги влекли к себе тогда Гончарова? Из иностранных глубоко и с интересом юношей были изучены Гомер, Вергилий, Данте, Сервантес, Шекспир. С увлечением прочел он Клопштока, Оссиана. Затем перешел к "новейшей эпопее Вальтера Скотта" и "изучил его пристально". В университете "он отрезвился от влияния современной французской литературы", которой ранее сильно увлекался.
Увлеченность эта, между прочим, выразилась в том, что Гончаров, хорошо владея французским языком, еще до поступления в университет начал переводить "колониальный" роман модного тогда французского писателя Евгения Сю - "Атар-Гюль".
Это был один из ранних романов Сю. В нем еще нет, по сути дела, тех современных вопросов, которые выражены в последующих романах писателя. О социальной значимости "Атар-Гюля" говорить можно весьма условно. Автора прельщают невероятные, неистовые, "экзотические" страсти людей, исключительные положения, таинственная и страшная месть. Весь роман проникнут романтикой ужаса. Отрывки из романа, опубликованные в "Телескопе", весьма характерны в этом отношении. Вот один из них:
"Змей выполз из ящика, хвост его был еще в цветах, но полуоткрытая пасть, испуская пену, зияла уже над Дженни...
Потом с невероятною быстротою обвился около ног, тела и плеч Дженни, упавшей в обморок...
Клейкая и холодная шея пресмыкающегося облегла грудь юной девицы.
И там, перегнувшись еще раз, он уязвил ее прямо в горло...
Несчастная, пришедши в себя от жестокой раны, открыла глаза - и ей представилась пестрая, окровавленная голова змея... и глаза, сверкающие злобою...
На сей смертельный, судорожный, хриплый прерывающийся крик отвечал легкий хохот...
Тут показалась ужасная голова Атар-Гюля, который приподнял угол сторы точно так же, как змей.
Черный смеялся!!
Дженни не кричала более... она умерла..."
"Телескоп" (1832 год).
Какую же цель имел Надеждин, ярый гонитель романтизма, публикуя в своем журнале три отрывка из романа "Атар-Гюль" в переводе студента Ивана Гончарова? Разумеется, он не стремился популяризировать французского романиста и его произведение. Можно с уверенностью предположить, что это он сделал, чтобы показать всю несостоятельность "крайнего" французского романтизма. Гончаров, видимо, дал согласие на столь негативную цель использования его перевода: публикация его была для Гончарова явным поощрением к дальнейшему творческому труду.
Переводы из романа "Атар-Гюль" были первой появившейся в печати литературной работой Гончарова, первым, пусть очень скромным, его шагом на творческом пути.
В самодержавно-крепостнической России, в пору жесточайшей реакции литература, особенно русская, явилась главным источником идейного воздействия на общество. В статье "Мысли и заметки о русской литературе" Белинский писал: "...все наши нравственные интересы, вся духовная жизнь наша сосредоточивалась до сих пор и еще долго будет сосредоточиваться исключительно в литературе: она живой источник, из которого просачиваются в общество все человеческие чувства и понятия..." {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений. Изд. АН СССР, 1955, т. IX, стр. 436. В дальнейшем цитируется это же издание.}
"великий Пушкин был царем и властителем литературного движения".
Но Пушкин, как справедливо замечал впоследствии Гончаров, был не только "образователем" эстетического вкуса, но и "учил жить" - "преподал уроки правды, понятий свободы, нравственности".
Как ни сильно было влияние Надеждина на юного Гончарова, он в своем отношении к Пушкину в те годы решительно расходился с ним. Именно Пушкину, а затем и Белинскому, Гончаров был обязан тем, что в своем развитии пошел вперед по сравнению с Надеждиным, хотя и усвоил органически ряд его воззрений.
Гончаров указывал на то, что в университетские годы Пушкин благотворно действовал "на круг молодых студентов Московского университета". О себе же он вспоминал:
"...Я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий ("Евгения Онегина", "Полтавы" и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование".
поэта привез на лекцию министр Уваров.
"Когда он вошел с Уваровым, - рассказывал потом Гончаров в "Воспоминаниях", - для меня точно солнце озарило всю аудиторию...
Перед тем однажды я видел его в церкви у обедни - и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России - предо мной в пяти шагах! Я не верил глазам. Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы.
"Вот вам теория искусства, - сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова, - а вот и самое искусство", - прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно, заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о "Слове о полку Игоревом". Тут же ожидал своей очереди читать лекцию, после Давыдова, и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу "Слова о полку Игоревом", разговор, который мало-помалу перешел в горячий спор. "Подойдите ближе, господа, - это для вас интересно", - пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение - видеть и слышать нашего кумира.
Я не припомню подробностей их состязания, - помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так, что за толпой трудно было расслышать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин.
в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся - это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами".
Университетские годы - это первая молодость Гончарова, это лучшая пора его молодости. Университет оставил в его душе "много тепла и света", и воспоминания о нем всегда были "благороднее, чище, выше" всех других воспоминаний молодости.
Это были годы, когда в юную душу неудержимо врываются "все впечатленья бытия", когда горячо бьется сердце и от прочитанной книги, и от звучащей мелодии, и от первого дыхания весны, и от мечты о будущем. Это "общее веселие молодой жизни", замечает К. С. Аксаков в своей статье "Воспоминание студенчества", было первым мотивом студенческой жизни.
В те годы Иван Гончаров, как и вся университетская молодежь, отдал дань юношеской романтике. Но романтические настроения среди молодежи были разными. Юношеская романтика Герцена и Огарева была одухотворена идеалами "гражданской нравственности". Она ярко выразилась в их "аннибаловой клятве" на Воробьевых горах. Не мало в те годы встречалось и таких юношей из дворянской среды, романтика которых была в полном разладе с жизнью. В ней было много искусственного, напускного - преувеличенных чувств. То они "неиствовали", впадая в восторги любви и мечты, то падали духом: их охватывал "вертеризм", вялость чувств, сентиментализм. Эта разновидность реакционной романтики ярко представлена в типе Александра Адуева из "Обыкновенной истории".
пафос. В юном уме зрело понятие о своем общественном долге - и не только "во имя науки", поисков "высшей истины". Его манили вдаль не отвлеченные мечты, а идеи добра, просвещения, справедливости.
В часы досуга Гончаров много читал, переводил с иностранных языков - ради интереса и практики. Все чаще его охватывала жажда писать, быстро, много, упоенно. Кипела фантазия, образы и слова просились на бумагу. Это были неведомые миру плоды юной творческой фантазии, тайные пробы пера.
Он просиживал часами в университетской библиотеке. Или шел к Китайгородской стене рыться у букинистов (в Москве их тогда было множество).
Но страстное влечение к науке, к книге не уводило юношу от радостей жизни, не засушило его. Он в молодости был молод.
Оживленной толпой выходила молодежь из университета. Перед ней был величественный Кремль, высились башни, горели на солнце золотом купола. Прохожие, даже простые люди, то с любопытством, то ласково провожали глазами юношей в малиновых воротниках...
"Кремлевские сады", где назначена была встреча с прелестной юной "незнакомкой"... На вечерах у товарищей и знакомых, "когда гремел мазурки гром", всегда начинал танец именно он, Иван Гончаров, жизнерадостный, остроумный и общительный юноша.
Был и у него свой круг друзей и товарищей по университету. Но в "Воспоминаниях" Гончаров не назвал их имен. Некоторые сведения на этот счет содержит приписка Гончарова к письму С. С. Дудышкина к А. Н. Майкову от 14 декабря 1843 года. "Очень благодарен, - пишет Гончаров, - что напомнили о старом, добром, милом товарище Матвее Бибикове. Если он еще в Риме - мой сердечный поклон ему. Забуду ли когда-нибудь его милое товарищество, его шалости, его любезность? Наденет, бывало, пришедши в университет, первый встретившийся ему виц-мундир, какой увидит на гвозде в передней, потом срисует с профессора карикатуру, споет что-нибудь в антракте, а в самой лекции помешает мне, Барышеву и Мину - слушать: и так частенько проходили наши дни. Это тот самый Бибиков, который для диссертации Каченовскому выбрал сам себе тему: о мире, о войне, о пиве, о вине, о... и вообще о человеческой жизни". {Цитируется по книге А. Г. Цейтлина "И. А. Гончаров". Изд. АН СССР, 1950, стр. 441-442. Дальше цитируется это же издание.}
Это письмо позволяет говорить, что Барышев и Мин вместе учились с Гончаровым и тесно дружили с ним. Д. Л. Мин впоследствии стал известным русским переводчиком, в частности "Божественной комедии" Данте. Характеристика Е. Е. Барышева как литературного деятеля дана в некрологе, написанном Гончаровым в 1881 году. "Кончив курс в Московском университете, в начале 30-х годов, по словесному факультету, - писал Гончаров, - он прямо от лекций лучших тогдашних профессоров словесности и эстетики, Надеждина, Давыдова и Шевырева - перешел к делу, к работам, в области изящного... Словесники были тогда в первых рядах общества (курсив мой. - самыми видными, а при таланте - блестящими и почти единственными представителями интеллигенции". {См. "М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. IV, СПБ, 1912, стр. 219. В дальнейшем цитируется это же издание.}
Но ближе всех из студентов Гончаров сошелся с Федором Кони. В 1827 году Ф. А. Кони поступил на философский факультет, но скоро перешел на медицинский, который окончил в 1833 году. По выходе из университета вначале посвятил себя педагогике, затем целиком отдался литературной деятельности. Еще находясь в университете, стал публиковать свои стихи и переводы, но впервые был замечен публикой, когда появился его водевиль "Жених по доверенности". За ним последовали другие водевили и комедии. Особенно выделялись "Принц с хохлом, бельмом и горбом", где язвительно высмеивалась николаевская администрация, и "Петербургские квартиры", где изобличался реакционный журналист Булгарин. Переехав в Петербург, Ф. А. Кони принял деятельное участие в издании театрального журнала "Пантеон". Кони был не только водевилистом, но и театральным историком.
Возможно, что Гончаров познакомился с Федором Кони в словесной аудитории: слушать лекции Надеждина приходили студенты со всех факультетов, посещал их и Кони, хотя, по словам Гончарова, в университет "не часто он снисходил показываться". Их сблизила любовь к литературе и искусству, и вне стен университета они были неразлучны.
О "дружестве минувших лет", о романтических настроениях друзей повествует "Альбом Федора Кони".
"On n'oublie jamais се qu'on aime" {"То, что любишь, никогда не забудется" (франц.).}. На листах альбома запечатлены и грусть, и юмор, размышления и изречения. Там можно найти смешные силуэты профессора Ивашковского, Надеждина, Павлова, карандашный портрет хорошенькой комедиантки, ажурные картинки, романтические пейзажи, кружевной цветок, лирическую строфу В. Теплякова, поэта так называемой "пушкинской плеяды":
Моей весны златая сень,
Тебя-ль я увижу, упоенный?
В чужбине дальней каждый день
Мелькал мне призрак твой бесценный!
Жила душа моя больная;
Прими ж слезу любви моей -
И вновь прости, моя родная!..
{См. "Стихотворения Виктора Теплякова". М., 1832, стр. 167-168. Это обращение юных друзей к поэзии В. Теплякова весьма примечательно. Как известно, Тепляков был заподозрен в прикосновенности к заговору декабристов и некоторое время находился в заключении в Петропавловской крепости.}
"Сколько воспоминаний пробудили во мне эти пожелтевшие страницы! - писал в глубокой старости Гончаров своему молодому другу Анатолию Федоровичу Кони (сыну Ф. А. Кони), возвращая взятый у него на несколько дней альбом. - Подумайте только, я вдруг перенесся на целые полвека назад, если даже не больше!
С Федором Алексеевичем в университете мы виделись всегда редко... и чаще всего мы встречались у столь милой и симпатичной М. Д. Львовой-Синецкой, чей портрет, мне кажется, хорошо узнаю на одной из первых страниц альбома (портрет хорошенькой комедиантки). Это у нее собирался тогда почти весь театральный мир, в лице своих главных представителей. Здесь пели, играли, танцевали, ели и пили всяк, как хотел. Это там, могу я сказать, "младые дни мои неслись". Приходили литераторы, начиналось чтение вслух, возникали беседы. Настоящий очаг жизни и искусства, возглавляемый самой хозяйкой дома, гостеприимной и очень талантливой". {Неопубликованное письмо Гончарова к А. Ф. Кони, помеченное 16 марта, без указания года. Описание альбома дано в книге A. Mazon. "Un maitre du oman russe. Ivan Gontscharov". Paris, 1914, p. 33-35. Перевод (с франц.) текста описания альбома и неопубликованного письма Гончарова выполнен, по нашей просьбе, переводчицей Лилианой Щетининой.}
То Рокселаною в "Трех султаншах", то Селименой в "Мизантропе", то героинею в озеровских трагедиях представала она (в начале тридцатых годов) в полном блеске своего таланта. Пушкин из уважения к актрисе разрешил постановку "Цыган" для ее бенефиса. Оба друга - Иван Гончаров и Федор Кони - были в толпе самых пламенных поклонников и ценителей игры этой блестящей исполнительницы комических ролей. И оба были по-юношески восторженно, но безнадежно влюблены в нее...
Салон Львовой-Синецкой, о которой рассказывает Гончаров, пользовался в тридцатых годах в Москве широкой известностью. В нем бывали постоянно и профессора Московского университета, в частности Надеждин. Нет сомнения, что много полезного почерпнул Гончаров в этом кругу передовой московской интеллигенции.
Университетские годы Гончарова поистине ознаменованы его пламенной и глубокой любовью к русскому театру. Особенно сильно влек его к себе Малый театр, где в то время играли знаменитые русские актеры: М. С. Щепкин, П. С. Мочалов и другие. Гончаров действительно "знал этих старых артистов в их лучшей поре", как писал он в 1876 году П. Д. Боборыкину.
его творческих убеждений. Глубокую любовь к Малому театру Гончаров сохранил на всю жизнь.
В какой-то мере и к Гончарову можно отнести слова Герцена о том, что университетская наука не отвлекала молодежь от вмешательства в жизнь и что эта связь с жизнью необыкновенно поднимала "гражданскую нравственность студентов" ("Былое и думы"). Московский университет способствовал развитию тех прогрессивных черт в мировоззрении Гончарова, которые в дальнейшем, в сороковых-пятидесятых годах, сблизили его с передовыми кругами русского общества.