В ПЕТЕРБУРГЕ
Что же побуждало двадцатидвухлетнего Гончарова стремиться в Петербург, что так сильно влекло его туда? По мнению одного из современных исследователей творчества Гончарова, "подобно своему будущему герою Александру Адуеву, уехал он в далекую северную столицу искать "карьеры и фортуны" { А. Г. Цейтлин, И. А Гончаров, стр 27}.
Эта аналогия, конечно, весьма условна. Существо стремлений Гончарова было совершенно иным, чем у "избалованного ленью и барством мечтателя", "безнадежного" романтика Александра Адуева.
Не для "карьеры и фортуны" и не ради желания вкусить соблазнов шумной столичной жизни, по примеру светской молодежи, стремился в Петербург Гончаров. Личных благ и служебной карьеры он мог добиться и в Симбирске. Петербург влек его к себе как центр тогдашней общественной и литературной жизни. Там Гончаров надеялся найти удовлетворение своим умственным интересам, развернуть свои силы и способности.
Еще до окончания университета Гончаров думал перебраться из Москвы в столицу. Год жизни в Симбирске только еще более утвердил его в этом намерении. Гончаров увидел, что "родимый город не представлял никакого простора и пищи уму, никакого живого интереса для свежих молодых сил". Между тем духовные интересы, влечение к творческому труду уже стали для юноши выше других жизненных расчетов и соображений, - именно это характеризует нравственный облик молодого Гончарова. Он, не колеблясь, избирает свой жизненный путь.
По приезде в Петербург Гончаров определился на службу в министерство финансов, в департамент внешней торговли. По мнению Н. К. Пиксанова, этот "выбор службы был характерен для выходца из купечества, воспитанника Коммерческого училища". {Н. К. Пиксанов, Белинский в борьбе за Гончарова. Ученые записки Ленинградского института, сер. филологич. наук, вып. 11-й. Л., 1941, стр. 58.} Это мнение, конечно, нельзя признать справедливым, поскольку в департамент внешней торговли стремились многие молодые люди из дворянских и аристократических кругов. "Выбор службы" молодым Гончаровым объяснялся, конечно, не его социальным происхождением. Никто из детей Гончаровых не унаследовал от родителей их интереса к купеческому делу. Отказавшись от своей части наследства в пользу брата, Иван Александрович добывал средства к жизни личным трудом. К кругу русской разночинной трудовой интеллигенции принадлежал и брат писателя, Николай Александрович Гончаров. По окончании Московского университета он до конца жизни был учителем языка и словесности симбирской гимназии.
Чуткий и справедливый педагог, он оставил по себе самую добрую память. Он был также одним из организаторов ряда симбирских изданий. Поэт Д. И. Минаев посвятил ему свое произведение - стихотворный перевод (пересказ) "Слова о полку Игореве".
По меньшей мере странно также видеть в И. А. Гончарове "воспитанника Коммерческого училища", которое он ненавидел и которое не пробудило в нем коммерческого духа. Он был воспитанником Московского университета.
Между прочим, для поступления в департамент внешней торговли было необходимо знание иностранных языков. И, следовательно, окончившие Коммерческое училище не годились для этой службы, так как изучение иностранных языков в училище поставлено было очень плохо. Гончаров же, к моменту определения на службу в департамент, почти в совершенстве знал три языка: французский, немецкий, английский. Вот это обстоятельство, действительно, могло повлиять на выбор службы.
Бюрократическая карьера не прельщала и не составляла жизненной цели Ивана Александровича Гончарова.
Утверждение Потанина, что Гончаров будто бы служил "до самозабвения, по-адуевски", не соответствует действительности. Ни в годы молодости, ни в последующие периоды жизни - никогда не думал он всецело отдавать себя чиновной деятельности, творческие интересы и стремления всегда брали в нем верх, и он был прежде всего художником.
Свою службу Гончаров начал рядовым канцелярским чиновником - переводчиком иностранной переписки. Восхождение по служебной лестнице совершалось, но очень медленно. На пятнадцатом году службы в департаменте Гончаров стал всего лишь младшим столоначальником, в коей должности и оставался до своего отъезда в кругосветное плавание на фрегате "Паллада" в 1852 году. Что касается повышения в чиновном звании, то за те же пятнадцать лет Гончаров дослужился до чина "коллежского асессора" - успех весьма незначительный для человека с таким образованием и такими способностями, как Гончаров. Он явно не стремился к карьере на этом поприще.
Однако жизнь Гончарова складывалась так, что он принужден был служить.
В первые годы пребывания в Петербурге Гончаров претерпел немало житейских трудностей и лишений. Существовал он на весьма скромный заработок, не пользуясь какой-либо помощью из родительского дома. Уже в пору писательской известности он писал Софье Александровне Никитенко, которая на протяжении многих лет была его добрым другом и замечательной помощницей в творческой работе: "У Вас (и во всей семье Вашей) вкоренилось убеждение, что я счастливейший смертный! Что же мне с этим делать!.. Но следили ли Вы, каким путем и когда достиг я этих благ и сколько лет пробивался сквозь тесноту жизни, чтобы добраться до этого, и то еще не совсем верного порта, т. е. до возможности не только всякий день обедать и спать на своей подушке, но даже и поехать за границу на казенный счет. А до тех пор? А пройденная школа двух десятков лет, с мучительными ежедневными помыслами о том, будут ли в свое время дрова, сапоги, окупится ли теплая, заказанная у портного шинель в долг". {Из письма Гончарова к С. А. Никитенко от 3 июля 1865 года. Собрание сочинений И. А. Гончарова, изд. "Правда", М, 1952, т. 8, стр. 351.}
Так еще с первых шагов петербургской жизни Гончарова возникло то противоречие между его глубоким и страстным стремлением к профессиональному, свободному творчеству и житейской надобностью служить, из которого он не смог выйти почти до самого конца жизненного пути.
Впоследствии, вспоминая о пережитом, Гончаров писал А. А. Толстой: "Хотелось мне всегда и призван я был писать; а между тем, должен был служить... всегда делал то, чего не умел или не хотел делать". {Из письма к А. А. Толстой от 14 апреля 1874 года. "Вестник Европы", 1905, 4, стр. 626.} Глубокая горечь звучит в его словах: "Весь век на службе из-за куска хлеба!"
Именно в эти годы сложились общественные и эстетические идеалы Гончарова, которые нашли свое выражение уже в первом его широко признанном печатном произведении - "Обыкновенная история". Те же биографы, которые подробно исследовали этот период, обычно чрезмерно выпячивали и преувеличивали одну сторону жизни Гончарова - службу, связь с чиновно-бюрократическим миром.
Несомненно, что чиновно-бюрократическая среда наложила известный отпечаток как на образ жизни, так и на психику Гончарова. Но поистине достойно удивления, что он, долго находясь в этой среде, в этом "чиновном петербургском омуте", не только не загубил свой художественный талант, но и добился его совершенного развития, стремясь служить "целям жизни". И это в своем роде был подвиг не только личный, но и гражданский.
Служба в департаменте внешней торговли дала Гончарову много важных наблюдений над некоторыми существенными сторонами и фактами тогдашней действительности. "Служба ввела Гончарова в особый мир, незнакомый русским беллетристам того времени: Тургеневу, Григоровичу, Достоевскому - мир коммерческий и бюрократический. Департамент внешней торговли сосредоточивал в себе руководство международной торговлей России... Движение хозяйственной жизни страны, рост капитализма и русской буржуазии здесь ощущались весьма явственно... Через руки Гончарова, как переводчика иностранной переписки, проходили документы большого экономического значения. Несомненно, здесь, в департаменте внешней торговли, мысль Гончарова впервые отчетливо осознала значение, рост русской буржуазии - не архаического провинциального торгового купечества, а буржуазии энглизированной, столичной, включенной в международные связи". {Н. К. Пиксанов, Белинский в борьбе за Гончарова, стр. 58 - 59.}
Здесь Гончаров мог пристально наблюдать типы и нравы дельцов буржуазной складки, что, несомненно, пригодилось ему в дальнейшем как художнику в работе над типами Адуева-старшего в "Обыкновенной истории" и Штольца в "Обломове".
Но не только в стенах департамента мог наблюдать Гончаров явления подобного порядка. Было бы грубым упрощением обусловливать представления и взгляды Гончарова относительно роли и значения буржуазии в общественном развитии лишь его служебным положением. Трезвое понимание Гончаровым того факта, что и Россия вступила на путь капиталистического развития, складывалось как результат осознания всей окружающей действительности.
Вскоре после приезда в Петербург и поступления на службу Гончаров знакомится с семейством известного тогда художника Николая Аполлоновича Майкова.
Это, по выражению П. А. Плетнева {Плетнев Петр Александрович- критик, издатель "Современника" в 1837-1846 годах.}, была "фамилия талантов". Из старинного рода Майковых вышли видные деятели русского просвещения и искусства. Василий Иванович Майков (1728-1788) был даровитым писателем, автором комической поэмы "Елисей или Рассерженный Вакх". Аполлон Александрович Майков (1761 - 1838), отец художника, будучи директором императорских театров, также занимался творчеством. Его перу принадлежит комедия "Неудачный сговор" и несколько од на различные исторические события. Брат его, Михаил Александрович, известен как автор четырех сборников "Басен и стихотворений".
Николай Аполлонович самоучкой достиг большого мастерства в живописи и стал академиком. Юношей он в составе корпуса Багратиона участвовал в Бородинском сражении, где был ранен, но затем вернулся в действующую армию и принял участие в походе на Париж. Во время похода вполне раскрылся проявившийся еще ранее в нем талант рисовальщика. Выйдя в отставку в чине майора и поселившись в Москве, он всецело отдался живописи. В эти годы он был человеком либеральных взглядов. С наступлением аракчеевской реакции общественный индиферентизм, охвативший некоторую часть прогрессивной дворянской интеллигенции, сказался и на его настроениях. Он замкнулся в круг вопросов "чистого искусства", то есть искусства, как бы отрешенного от интересов окружающей действительности. Но вся его жизнь была насыщена неустанным и вдохновенным трудом. Что-то было подвижническое в его любви к работе живописца, во всем его облике, в старческом лице с падающими вдоль щек длинными прядями поседевших волос, перетянутых на лбу ниткой. Как отец многочисленного семейства и человек он был образцом. "Трудно полнее и безупречнее, чище прожить жизнь, как прожил ее Майков, в качестве сначала воина, потом артиста, наконец, просто человека", - говорил Гончаров. {Некролог Гончарова "Н. А. Майков". Газета "Голос" от 29 августа 1873 года, N 238.}
Творческие склонности проявляла и супруга Николая Аполлоновича - Евгения Петровна Майкова (до замужества Гусятникова). За подписями "Е. М.... ва" и "Е. Подольская" в сороковых-пятидесятых годах она напечатала несколько стихотворений и две повести: "Женщина" и "Женщина в тридцать лет". Все дети Майковых отличались одаренностью, но особенно незаурядные таланты проявили впоследствии старшие сыновья - Аполлон и Валерьян, - первый на поэтическом и второй на критическом поприщах.
Еще в 1834 году Майковы переехали на жительство в Петербург. Знакомство Гончарова с семьей Майковых, возможно, произошло через племянницу Евгении Петровны Майковой - Юнию Дмитриевну Гусятникову (в замужестве Ефремову).
С ней Гончаров познакомился еще в Москве, в университетские годы и тогда, видимо, серьезно увлекался ею. На протяжении ряда лет, до своего замужества, "прелестная Юнинька" была близким другом Гончарова. Но и в дальнейшем в своих письмах он неизменно обращался к ней со словами "прекрасный друг Юния Дмитриевна". Большая и человечески-трогательная дружба сохранилась между ними на всю жизнь.
Гончаров был представлен Майковым как молодой "словесник", питомец Московского университета. В семье Майковых люди, получившие образование в Московском университете, пользовались большим признанием.
Майковы стремились дать своим детям всестороннее гуманитарное образование. В Гончарове они почувствовали человека широких литературных познаний, живой и самостоятельной мысли, хорошего эстетического вкуса. Импонировало, конечно, и отличное знание им иностранных языков. И Майковы пригласили Гончарова преподавать их сыновьям - Аполлону и Валерьяну - русскую литературу, эстетику и латинский язык. Очень скоро Гончаров стал в их семье своим человеком.
Обучением детей Майковых занимался также и близкий их друг, Владимир Андреевич Солоницын. Это был весьма образованный, но другой идейной и житейской складки, чем Гончаров, человек. В свое время он также окончил Московский университет, уже несколько лет литераторствовал (в частности, ему принадлежал первый перевод на русский язык романа Диккенса "Замогильные записки Пикквикского клуба") и был соредактором О. И. Сенковского по журналу "Библиотека для чтения". Вместе с тем он тесно был связан с миром крупной чиновной бюрократии, занимал должность столоначальника в департаменте внешней торговли, где стал, под непосредственным его начальством, служить и Гончаров.
Для детей Майковых, в их первоначальной карьере, Солоницын являлся своего рода гением-покровителем. Все сыновья Майковых - Аполлон, Владимир и Леонид, за исключением Валерьяна, - начали свою самостоятельную деятельность со службы в департаменте внешней торговли, под эгидою Солоницына. Но впоследствии все, однако, стали литераторами.
Гончаров, по свидетельству современников, много способствовал общему и особенно эстетическому развитию Аполлона и Валерьяна Майковых. Прогрессивные взгляды Гончарова на искусство, несомненно, сказались на ранних литературных выступлениях братьев Майковых, хотя в дальнейшем каждый из них занимал свою особую общественную и литературную позицию. Впоследствии, когда Валерьян Майков выступил как талантливый критик, Гончаров внимательно изучал его философские и эстетические взгляды и в ряде вопросов был солидарен с ним.
Валерьян Майков был горячим сторонником гоголевского реализма в литературе и решительным противником реакционного романтизма и мистики. Он, в частности, как и другие русские писатели, выдвинул идею создания образов "положительного человека" в литературе, но предостерегал, что на подлинно "положительного человека" не следует смотреть "как на какую-то сухую, вымороченную почву". Все эти мысли были очень созвучны творчеству Гончарова. Но ему, бесспорно, было чуждо пренебрежительное отношение Майкова к народу и национальной культуре, его, как выразился Белинский, "патриотизм без отечества". Впоследствии (в ряде писем и в "Необыкновенной истории") Гончаров резко осудил низкопоклонство некоторых "западников", их космополитизм.
"Отечественных записках", а не в "Современнике". Незадолго до своей смерти В. Майков сам обратился в "Современник" с предложением сотрудничать и печатался там. После трагической гибели В. Майкова 15 июля 1847 года в "Современнике" появился некролог, который принадлежал перу Гончарова. По сути дела, это был не обычный некролог, а критико-биографическая статья, в которой отмечались как достоинства таланта и деятельности Майкова, так и слабые стороны.
Смерть Валерьяна Майкова принесла Гончарову, и всей семье Майковых, тяжкое горе и боль. Глубоко страдая сам, Гончаров находил в себе силы и слова для утешения отца и матери, братьев и родственников Валерьяна.
Дружба Гончарова с Майковыми не порывалась никогда. Она как бы по завету перешла от стариков-родителей к детям и близким. На протяжении многих десятилетий Гончаров был в тесных отношениях с поэтом Аполлоном Майковым, его братом Владимиром Николаевичем Майковым (редактором журнала для юношества "Подснежник", где печатался и Гончаров), его супругой писательницей шестидесятых годов Екатериной Павловной Майковой.
В своих письмах из-за границы он признавался: "...Я всех их непрестанно содержу в памяти и сердце..."
Во второй половине тридцатых годов и в сороковые годы аристократический дом Майковых был известен в столице своим литературным салоном. "Это, - вспоминал А. М. Скабичевский, - был литературный салон, игравший некогда очень видную роль в передовых кружках 40-х годов". {А. М. Скабичевский, Литературные воспоминания. Л., 1928, стр. 168.} Здесь собиралось многочисленное общество писателей, артистов, художников, деятелей науки, журналистов, издателей и просто любителей искусства и литературы. Здесь можно было увидеть представителей самых различных литературных направлений.
Дом Майковых, рассказывал впоследствии Гончаров, "кипел жизнью, людьми, приносившими сюда неистощимое содержание из сферы мысли, науки, искусств". Часто посещали салон поэт реакционно-эстетского толка В. Г. Бенедиктов, писатель Д. В. Григорович, впоследствии близкий к "натуральной школе", критик "Отечественных записок" С. С. Дудышкин, публицист А. П. Заблоцкий-Десятовский, писатель И. И. Панаев, впоследствии соиздатель журнала "Современник", и другие.
Позднее, в сороковых годах, бывали Ф. М. Достоевский, М. Михайлов, Н. А. Некрасов, Я. П. Полонский, И. С. Тургенев и многие другие.
В числе близких к дому людей были журналист и основатель "Отечественных записок" П. П. Свиньин, поэт Ив. П. Бороздна и упоминавшийся еще ранее В. А. Солоницын.
"все толпились в не обширных, не блестящих, но приютных залах... и все, вместе с хозяевами, составляли какую-то братскую семью или школу, где все учились друг у друга, размениваясь занимавшими тогда русское общество мыслями (курсив мой. - А. Р.), новостями науки, искусств". {Из некролога Гончарова.} Многие являлись с рукописями и читали свои произведения. Вечер кончался ужином, "приправленным интересной, одушевленной беседой". { Д. В. Григорович, Литературные воспоминания. Л., 1928, стр. 192.}
с интересами и настроениями в общественной жизни, литературе, науке и искусстве того времени. В этом водовороте и переплетении мнений и вкусов Гончаров настойчиво и убежденно искал и нащупывал собственную позицию.
Замечательно, что первый свой роман, "Обыкновенную историю", он в 1847 году поместил не в журнале реакционера О. Сенковского "Библиотека для чтения" и не в "Отечественных записках", издателем которых был тогда П. Свиньин, а в передовом демократическом журнале того времени - "Современнике".
Долго и настойчиво готовил себя Гончаров к писательской деятельности.
В одном из писем, имея в виду как раз первоначальный период своей жизни в Петербурге, он говорит: "...Писал сам непрестанно... Потом я стал переводить массы - из например - только не стихами, за которые я никогда не брался (в действительности Гончаров "брался" и за стихи - в молодости, - но всегда скрывал это. - А. Р.), а многие его прозаические сочинения, из Шиллера, Винкельмана учиться, заниматься, в смутной надежде, что выйдет что-нибудь. Кипами исписанной бумаги я топил потом печки.
Все это чтение и писание я присматривался к взглядам, направлениям (курсив мой. - А. Р.) и т. д. Тут я только, а не в одиночном чтении и не на студенческой скамье, увидел - не без грусти - какое беспредельное и глубокое море - литература, со страхом понял, что литератору, если он претендует не на дилетантизм в ней, а на серьезное значение, надо положить в это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!.." {Из переписки с К. Р. См. И. А. Гончаров, Литературно-критические статьи и письма, стр. 337-338.}
Иван Александрович заново перечитывает все сочинения Пушкина. Именно тогда, по его признанию, в пушкинских произведениях им "все было изучено", каждая строка "прочувствована" и "продумана". Это была подлинно творческая, вдохновенная и страстная учеба у величайшего художника слова, отца русской поэзии и создателя русского национального языка. Пушкин дал направление его реалистическому таланту.
Трагическая гибель великого поэта глубоко потрясла душу молодого Гончарова.
. "Я был маленьким чиновником - "переводчиком" при министерстве внутренних дел, - вспоминал впоследствии Гончаров. - Работы было немного, и я для себя, без всяких целей, писал, сочинял, переводил, изучал поэтов и эстетиков. Особенно меня интересовал Винкельман. Но надо всем господствовал он (Пушкин.- И в моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте, стояли его сочинения... И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет... Это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собою, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал... Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, перед кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханен. И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины. Нет, это неверно - о смерти матери. Да! Матери..." {См. А. Ф. Кони, На жизненном пути. СПБ, 1912, т II, стр. 491-492. В дальнейшем цитируется это же издание.}
Семья Майковых, где царил культ бескорыстного служения искусству, пришлась по душе молодому Гончарову. В эти годы он сам был охвачен жаждой писать и сочинять "без всякой видимой практической пользы" и охотно, по собственному признанию, участвовал с Майковыми "в домашних, так сказать, то-есть не публичных, занятиях литературой". В кружке Майковых выпускались рукописные художественные альманахи: "Подснежник", "Лунные ночи". В этих с большим художественным вкусом оформленных рукописных сборниках дебютировал первыми стихами и прозой Аполлон Майков, статьями на разные темы - Валерьян и Владимир Майковы. Помещала там свои сентиментально-романтические стихи и рассказы их мать, Евгения Петровна Майкова. Глава семейства Николай Аполлонович снабжал сборники превосходными иллюстрациями. В альманахах принимали участие и завсегдатаи салона и семейных вечеров у Майковых: B. А. Солоницын, забытый ныне поэт Ив. П. Бороздна, П. П. Свиньин, В. А. Алябьева, может быть, И. И. Панаев.
Культ отвлеченного романтизма, уход в "чистое искусство", эстетизм - вот что определяло эстетическую сущность этих альманахов.
к "предузнанию наслаждений будущей жизни". Соответственно с этим художнику отводится особое место в обществе: он стоит выше всей реальной действительности - "не на земле", а "где-то там, высоко, где не душно от злоязычия людей, где мир так очаровательно прекрасен". "Тысячи гениев трубят победу небесного над земным". Но есть люди, которые топчут ногами эту "усладительную поэзию". Неправда, будто на земле "все в гармонии с душой". Истинная, идея жизни - "в мечтании". {Альманах "Подснежник", тетрадь N 135, статья В. Майкова "Несколько мыслей об изящных искусствах". (Хранится в рукописном отделе Литературного института АН СССР.)}
Большинство произведений, составлявших альманахи, проникнуто тончайшей идеалистической романтикой, сентиментальностью.
Разочарованный душою,
пишет неизвестный поэт. Показательно, что одним из постоянных участников альманахов был поэт В. Г. Бенедиктов - типичнейший представитель безыдейной ходульно-романтической поэзии.
д.
В чем же выражалось участие Гончарова в этих "домашних", "не публичных" занятиях литературой в доме Майковых? Это не только его повести: "Лихая болесть" ("Подснежник", 1838), "Счастливая ошибка" ("Лунные ночи", 1839). В "Подснежник" за 1835-1836 годы Гончаров поместил четыре своих стихотворения: "Отрывок из письма к другу", "Тоска и радость", "Романс", "Утраченный покой".
В одной из своих статей Белинский заметил, что двадцатые годы - "это ультра-романтическое и ультрастихотворное время". Но то же самое можно сказать и о тридцатых годах. Увлечение стихотворством в то время приняло среди молодежи почти повальный характер. "Писание стихов тогда, - по замечанию Гончарова, - было дипломом на интеллигенцию". Известную дань этому увлечению отдал и молодой Гончаров.
И по своей главной теме (утраченная любовь), и по образу героя ("страдалец с пасмурным челом"), и по фразеологии ("волшебный миг любви", "пламенная страсть", "коварное молчание", "демон злой", "дико воющая пучина") стихи Гончарова вполне традиционны для условно-романтической поэзии тридцатых годов. Сказалась известная зависимость его художественных вкусов от эстетической атмосферы в кругу Майковых.
Однако зависимость эту не следует преувеличивать. Здесь не было идейных влияний, а лишь только формальные. В стихах Гончарова нетрудно заметить и подражание пушкинской интонации. Несмотря на внешнюю их "гремучесть", стихи не лишены искренности. Поэт стремится выразить в них свои лирические настроения и переживания, а не напускные чувства и страсти. В отличие от уныния традиционной, элегической лирики того времени в его стихах не слышится безысходного разочарования, и конфликт с действительностью лишь временно трагичен. Меланхолические размышления обычно завершаются уверенным взглядом на будущее, сознанием связи с жизнью.
Роскошно все цвело кругом,
Я горделиво улыбнулся;
Я в мире лучшим был звеном,-
говорит поэт. Но кто-то обрекает его на страдания и:
Кумир блаженства сокрушил!
Поэт погружен "в бездну муки" и все же верит в то, что
Мечты сильнее разгорятся,
Живее вспыхнет жизнь моя.
"романтический этап" в творчестве.
"Проба сил" в стихах (это "баловство" поэзией) для Гончарова была неудачной, и он, видимо, в дальнейшем не повторял ее. Критически взглянуть на свои поэтические опыты ему помог, несомненно, Белинский статьей о стихотворениях Бенедиктова (1835), которая нанесла сокрушительный удар не только шумной популярности Бенедиктова, но и всей эпигонской и реакционно-романтической поэзии.
Замечательно, что часть своих стихов Гончаров использовал в "Обыкновенной истории", приписав их авторство Александру Адуеву. Но он не просто использовал эти стихи, но и намеренно ухудшил их текст, чтобы затем, устами дядюшки Адуева, язвительно высмеять их. По меткому замечанию А. Г. Цейтлина, это один из интересных случаев самопародии писателя.
О стихах Александра Адуева и подобных ему романтиков, падких на стихотворство и "поэтическую славу", Белинский (в статье "Взгляд на русскую литературу 1847 года") писал: "Стихи нашего романтика гладки, блестящи, не лишены даже поэтической обработки; хотя в них и довольно риторической водицы, однако в них местами проглядывает чувство, иногда даже блеснет мысль... - словом, заметно что-то вроде таланта". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. X, стр. 335.}
Более того, отмечает критик, подобные стихи печатались в свое время в журналах, их хвалили, а авторы их достигали известности. Но молодому Адуеву, по меткому замечанию Белинского, не удалось насладиться даже ложной известностью. Его "не допустили" до этого "время", в которое он вышел со своими стихами, и "умный, откровенный дядя".
"Обыкновенной истории"! Как бы он от души посмеялся вместе с Гончаровым над тем, что ими самими было пережито в прошлом и что они теперь так страстно и беспощадно преследовали и высмеивали в нравах и литературе.
Повести явились первыми прозаическими дебютами Гончарова. И это не было случайным. В тридцатых годах повесть стала чрезвычайно популярным жанром в русской литературе. "Нам нужна повесть", "мы требуем повести", - говорил Белинский и "тайну ее владычества" объяснял тем, что "ее форма может вместить в себе все, что хотите, - легкий очерк нравов, и колкую саркастическую насмешку над человеком и обществом, и глубокое таинство души, и жестокую игру страстей. Краткая и быстрая, легкая и глубокая вместе, она перелетает с предмета на предмет, дробит жизнь по мелочи и вырывает листки из великой книги этой жизни". {В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 272.} Именно по этим реалистическим путям стремился направить развитие русской повести Белинский. Но этой линии в литературе противостояли другие. Приходилось не только вести борьбу с реакционной литературой, но и преодолевать влияние ложно-романтической прозы Марлинского и его подражателей. "Отчаянная фразеология ложных, натянутых страстей и притязательная (pretentieuse) фразеология немецко-бюргерской мечтательности", "преувеличения, мелодрама, трескучие эффекты" - вот что, как указывал Белинский, составляло "главный характер" повестей Марлинского.
В двадцатых годах эти повести принесли известную пользу обществу: в них был виден ум, образованность, что помогло читателям скорее распознать фальшь и пошлость сочинений Булгарина, который, по словам Белинского, "выдавал нам за народность грязь проcтонародья". Но времена переменились. Русская литература стремилась к связи с жизнью, и литературная манера Марлинского стала для нее помехой.
Белинский уже в "Литературных мечтаниях" (1834) подверг критике романтизм Марлинского. В статье "О русской повести и повестях Гоголя" Белинский указывал, что поскольку в произведениях Марлинского "нет истины жизни, нет действительности такой, как она есть, ибо в них все придумано", они не полезны, а вредны: они уводят читателя от реальных интересов жизни в мир беспочвенных фантазий и иллюзий. Эта статья, как и последующие выступления Белинского в печати, полностью развенчали Марлинского в глазах ранее увлеченной им публики, как представителя "ложного романтизма", как "литературщика" - "жонглера фразы".
"Лихая болесть" и "Счастливая ошибка", которые всецело направлены на преодоление влияния фальшивого романтизма в жизни и литературе.
Чтобы понять значение этого факта в творческом развитии Гончарова, следует также иметь в виду, что свои повести он писал, находясь в кругу Майковых, где культивировались идеалы "чистого искусства", возвышенного эстетизма и условной романтики. Гончарову, конечно, бросался в глаза весь этот напускной, искусственный романтизм. Первая повесть написана в шутливой форме и воспринималась Майковыми, как добродушная и веселая пародия. Не придавал серьезного значения этому своему первому прозаическому опыту, видимо, и сам Гончаров. Между тем в этом произведении уже наметились зачатки черт, характерных для гончаровского таланта.
"Лихая болесть" проникнута иронией над беспочвенной, праздной романтической мечтательностью, над напускным романтизмом, который тогда сильно укоренился в дворянском быту. Такова та "лихая болесть", которой поражено все семейство неких Зуровых и которая чуть не погубила их друга Никона Устиновича Тяжеленно и чуть-чуть было не одолела будто бы даже самого рассказчика. Каждого пораженного этой "лихой болестью" охватывает "тоска и дрожь" только лишь при упоминании о загородных прогулках, где, по словам одного из персонажей повести (здесь Гончаров имел в виду Евгению Петровну Майкову, писавшую ультраромантические и "чувствительные" повести), "небесный свод не отуманен пылью", где "мысль свободнее, душа светлее, сердце чище", где "человек беседует с природой в ее храме", где "грудь колеблется каким-то неведомым восторгом". Зуровы не просто едут на прогулку, а чтобы "беседовать с природой", "взирать на лазурь неба", "блуждать по злаку полей", чтобы "исторгнуть" из себя возвышенные чувства.
Вся повесть построена на столкновении высокопарных, преувеличенных восторгов и вымыслов с "низкой", обыденной жизнью. Зуровы страдают своеобразным "дульцинированием", выдумыванием действительности. Примитивный мостик из жердей, присыпанный навозом, кажется им изящным сооружением, обычная канава - мрачной бездной, поглотившей неведомых героев, кости которых (в действительности кости кошек и собак) белеют во мгле, куча земли - величественным и таинственным холмом, с вершины которого открывается, пленительная картина, болото, где живут только лягушки, - чарующим озером.
Все герои повести падки на возвышенную романтическую фразу. "Я торжествовал, - говорит одно из действующих лиц (рассказчик), - видя, как жадная, нелицемерно жадная, толпа готова была вознести на пьедестал богиню моей души и преклонить пред нею колена. Кровь забушевала во мне, как морская волна, воздымаемая ветром до небес..." и так далее в том же духе. Гончаров пародирует высокопарный, напыщенный язык, который был так характерен для ходульно-романтических повестей и прежде всего для повестей Марлинского.
"Лихой болести" значение более существенное, чем то, которое могла иметь "домашняя" повесть.
"Лихая болесть" свидетельствовала о стремлении Гончарова к реалистическому показу жизни. Автор предлагает вниманию читателя свои "наблюдения... со всевозможной подробностью", зарисовки быта. Вместе с тем рассказчик (в сценке, где говорится о харчевне) дает понять читателю, что он против примитивно-натуралистического воспроизведения явлений жизни. С тонкой иронией в адрес тогдашних главарей реакционной, псевдонародной беллетристики тридцатых годов Булгарина и Орлова автор повести замечает: "По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог собрать довольно фактов и изложить их обстоятельнее; впрочем, не должно отчаиваться: слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а другой санктпетербургский, Орлов и Б-н (то есть Булгарин. - А. Р.), обладающие всеми нужными сведениями по этому предмету, который они исследовали практически, давно готовят сочинение". {И. А. Гончаров, Повести и очерки. Редакция, предисловие и примечания Б. М. Энгельгардта. Гослитиздат, 1937, стр. 44.}
Это высказывание Гончарова характеризует его как сторонника Белинского в его борьбе с Булгариным и всей псевдонародной, так называемой "торговой" литературой.
"Лихой повести" заслуживает, несомненно, образ "ленивца" Никона Устиновича Тяжеленко. Как справедливо указал Б. М. Энгельгардт, в Тяжеленко "в зачаточном виде представлены многие характерные черты излюбленного героя Гончарова", то есть Обломова. Тяжеленко - "малороссийский помещик" и отличается "беспримерною, методическою ленью и геройским равнодушием к суете мирской". Большую часть жизни он проводит, лежа в постели. Постепенно Тяжеленко "приобрел все атрибуты ленивца" и стал чревоугодником. В заключение его, как и Обломова, хватил апоплексический удар.
Тяжеленко обрисован по преимуществу с "физиологической" и чисто бытовой стороны. Социальная характеристика в нем едва намечена. Несмотря на это, его следует признать прямым и первоначальным прототипом Обломова.
Осуждение фальшивого романтизма и барски-крепостнической лени - эти мотивы "Лихой болести" явились исходными для всего дальнейшего творчества Гончарова.
Вслед за "Лихой болестью" Гончаров пишет повесть "Счастливая ошибка".
"светской повести" находит в "Счастливой ошибке" новое и своеобразное раскрытие. Авторы светских повестей обычно не отделяли себя от своих романтических героев: они сами были носителями этой романтики. Этого уже нельзя сказать об авторе "Счастливой ошибки". И хотя он также наделяет своих героев романтическим взглядом на жизнь, - сам он выступает как бы судьею романтизма. Свою задачу автор видит в том, чтобы показать, что тот романтизм, который так присущ людям аристократического, дворянского круга, чужд действительности. Вся повесть проникнута юмором, который свидетельствует о критическом взгляде писателя на явления жизни.
Герой повести "Счастливая ошибка" - молодой аристократ Егор Петрович Адуев. Происходит он из "знаменитого рода" и владеет "тремя тысячами душ и другими весьма удовлетворительными качествами жениха и мужа". Он "пламенно, со всею силою мечтательного сердца" влюблен в молодую красавицу баронессу Елену Карловну Нейлейн. Не чужда этому чувству и героиня. Но некоторыми своими привычками и поступками она сбивает с толку и себя и своего возлюбленного. Между ними возникает конфликт: пылкая любовь юноши наталкивается на легкомысленное кокетство избалованной вниманием светской девушки. Счастливый случай ("ошибка") сводит их опять вместе. Пережитая горечь разлуки помогает Елене серьезно взглянуть на свое чувство.
против правды: такая фразеология, такой язык действительно были характерны для романтиков из дворянско-аристократической среды.
С насмешкой относится писатель к романтическому неистовству Адуева и осуждает пустоту светских нравов.
В "Счастливой ошибке" Гончаров, следуя Грибоедову и Пушкину, психологию и поступки своих героев обуславливает окружающей их средой и условиями их воспитания, чего вовсе не делали писатели-романтики. Он ставит знаменательный для русской литературы сороковых годов вопрос: кто же виноват в том, что страдают герои, страдает человек? И сам же отвечает: "По-моему, никто". По мнению автора повести, поведение Елены "происходило из особого рода жизни. На ней лежал отпечаток той эпохи, в которой она довершила светское воспитание, того круга, в котором жила с малолетства".
Однако реализм "Счастливой ошибки" не глубок. Еще весьма абстрактно, общо у автора понятие о среде и обстоятельствах, в которых формируется характер человека. Так, например, остается неясным, почему "опыт жизни" принес молодому Адуеву только "горькие плоды - недоверчивость к людям и иронический взгляд на жизнь", почему он "перестал надеяться на счастье" и отчего "у него было нечто вроде "горе от ума".
Своего героя Гончаров уподобляет то Чацкому и Онегину, то, наоборот, - романтику Ленскому или "кавказскому пленнику". Так, подобно Чацкому и Онегину, Адуев "воротился из чужих краев, усталый, недовольный ничем" и вместе с тем "его тяготило мертвое спокойствие, без тревог и бурь, потрясающих душу". Такое состояние он называл "сном, прозябанием, а не жизнью". То он ищет гордого уединения, жаждет чистой любви и, как все "романтики жизни", надеется, что любовь "примирит его с жизнью", то, оскорбленный, мечет громы и молний по адресу бездушного и лицемерного света. В любви и ревности он тот же Ленский. "Признаюсь, - говорит он Елене, - до сих пор я существовал только любовью к вам, и любимою моей мечтою была - ваша любовь". Но заподозрив Елену в неискренности, он исступленно восклицает: "Сколько лукавства, притворства, кокетства!" Словом, он говорит и чувствует точно так же, как и романтик Ленский.
Что же хотел сказать Гончаров, соединяя в Егоре Адуеве черты столь различных людей, как Чацкий, Онегин и Ленский? Как следует расценивать образ Адуева? Как простое подражание литературным типам или как нечто новое в художественном отображении действительности?
Рисуя Егора Адуева, Гончаров шел как бы по стопам Грибоедова и Пушкина, но был вместе с тем далек от подражания им. Он пытался по-новому подойти к образу романтика. Он видел, что и Онегин, и Чацкий, и Ленский явились правдивым и ярким олицетворением черт определенного типа людей. Но поскольку менялась действительность, претерпевали изменения и типы этих людей. Наступил кризис дворянской революционности, вырождался и перерождался дворянский романтизм, мельчал и пустел тип дворянского романтика. Повторное появление Чацких и Онегиных было уже невозможно. Вместо них дворянский класс порождал другую разновидность романтиков. Именно эту трансформацию типа дворянского "романтика жизни" видел и чувствовал Гончаров. И вот эти свои наблюдения он стремился выразить в образе Егора Адуева. Но вполне этот образ Гончаров смог глубоко понять и нарисовать лишь несколькими годами позже - в "Обыкновенной истории" (1847 год).
"мысленно назвав Елену своею", как и Обломов, "составил себе теорию счастья". Начав "практически" приводить ее в исполнение, он прежде всего решил преобразить старый отцовский дом "в светлый храм любви". Адуев, как это будет и с Обломовым, "часто задумывался о том, как введет милую хозяйку в дедовский приют и начнет новую эпоху жизни. Хозяин, благодетель своих подданных, муж, обладатель прелестной женщины и потом - вероятно, отец. Какая будущность!" Но у Адуева возникают подозрения, что Елена неверна ему. "Все погибло! Великолепное здание мечтаний рушилось!" - восклицает автор и насмешливо добавляет, имея в виду незадачливого героя: "Он совсем оторвал пуговицу и до крови расцарапал ухо". Вторжение в повествование юмористической нотки весьма примечательно. Этот прием разрушения иронией романтической патетики в переживаниях героев станет со временем излюбленным у Гончарова.
"Счастливую ошибку" Гончарова следует расценить как первую его попытку обличения крепостнических нравов. Автор осуждает барски-сумасбродное отношение Адуева к нуждам и просьбам своих крестьян. Гончаров показывает, что судьба крестьян всецело зависит от настроений Адуева, его успехов или неудач в любви. Ему ничего не стоит отказаться от своих обещаний уважить их просьбы о недоимках или рекрутчине, да еще и пригрозить не в шутку. Егор Адуев восторженный романтик, но и крепостник. "Видно, в покойника барина пошел!" - говорят о нем его крепостные люди. Но когда судьба нанесла ему "оглушающий удар счастья", в душе Адуева пробуждается нечто вроде раскаяния. Он просит прощения у своего слуги за обиду и объявляет ему, что отпускает "на волю", а с крестьян снимает все недоимки и ссужает "десять тысяч на помощь самым бедным". Все благодеяния, однако, Адуев совершает не в силу какого-либо идеала или убеждения. Здесь, конечно, всего лишь барская прихоть, плод романтического восторга. Это разоблачение лицемерной гуманности барина-крепостника - одна из самых важных реалистических черт "Счастливой ошибки".
В последующие десятилетия в русской литературе пройдет целая вереница так называемых "кающихся дворян". Но Гончаров принадлежал к числу тех писателей-реалистов, которым была чужда какая-либо идеализация людей этой категории. Мотивы гражданского раскаяния мы находим в облике Обломова, но они нужны романисту отнюдь не для того, чтобы вызвать снисхождение к своему герою, а наоборот, чтобы показать всю фальшь, лицемерие, лживость этих романтических порывов Обломова. Чуть-чуть будет каяться и "застарелый" дворянский романтик Райский в "Обрыве", говорить - именно только говорить! - о своем желании дать волю крепостным. Знаменательно, что этот мотив Гончаров внес уже в "Счастливую ошибку", которая была написана в конце тридцатых годов.
Дальнейшее творческое развитие Гончарова протекало в живой связи с общим ходом русской литературы. Важным шагом Гончарова на пути к реализму явился его "юмористический очерк нравов из чиновничьего круга" - "Иван Савич Поджабрин".
"Иван Савич Поджабрин" может быть отнесен к числу так называемых "физиологических очерков". По замечанию Гончарова, "тогда это было в ходу".
Возникновение этого весьма популярного жанра в начале сороковых годов было обусловлено реальными запросами как литературы, так и самой жизни. "Физиологические очерки" явились прямой и непосредственной реакцией на романтическую повесть с ходульными героями, неестественно-преувеличенными страстями и вычурным языком. В отличие от этой чуждой народу литературы, "физиологические очерки" выражали стремление к сближению литературы с жизнью, к показу действительности в ее истинном, неприкрашенном, так сказать, "натуральном" виде.
Предметом изображения в них, по преимуществу, являлся быт, или, как тогда принято было говорить, "физиология жизни", разных слоев городского (чаще всего - петербургского) населения: труженики, мелкое чиновничество, разночинная интеллигенция, обитатели "углов" и т. п.
Наряду с сочувствием к тяжелой доли рядовых людей в этих произведениях проявлялась с большей или меньшей резкостью критика отрицательных и уродливых явлений русской действительности.
В духе "физиологических очерков" в те годы писали Н. Некрасов ("Петербургские углы", стихи "Чиновник"), Д. Григорович ("Петербургские шарманщики"), И. Панаев (очерки, изображающие "литературную тлю" Петербурга), В. Даль ("Петербургский дворник").
"физиологических очерках", в том числе и в "Иване Савиче Поджабрине", чувствуется прямая преемственность с петербургскими повестями Гоголя ("Невский проспект", "Шинель", "Нос" и другие).
Белинский положительно оценивал "физиологические очерки", подчеркивая их общественное значение. Цензура и царь были не в шутку встревожены появлением этой литературы, проникнутой демократическим духом.
"Физиологические очерки" стали важной ступенью в развитии критического реализма "натуральной школы". Своим очерком Гончаров включался в это общее русло развития русского критического реализма. И если бы очерк был опубликован своевременно, он получил бы более высокую оценку критики, чем в 1848 году. К тому времени жанр "физиологического очерка" был, собственно говоря, уже пройденным этапом русской литературы.
Как справедливо указывалось в советском литературоведении, образ героя гончаровского очерка, Поджабрина, связан с гоголевской традицией. Ивана Савича с полным основанием можно назвать младшим братом Ивана Александровича Хлестакова. Однако это, конечно, более мелкий тип пройдохи-чиновника. В отличие от Хлестакова, Поджабрин не разъезжает по провинции. Он безвыездно живет в Петербурге, но беспрестанно переезжает с одной квартиры на другую "вследствие того, что его притесняют", - "Ревизора", Поджабрин очертя голову "жуирует" жизнью. Его философия цинична и проста: "Жизнь хороша, надо жуировать". По словам автора, "выше и лучше этот он ничего не знал". Ему то и дело приходится выбираться из той или другой любовной "истории". Иван Савич "признан был всем обществом за любезного, фешенебельного и вообще достойного молодого человека". На самом деле он был невежествен ("дух науки пронесся над его головой, не осенив ее крылом своим"), легкомыслен, мелко тщеславен, хвастлив, падок на вранье. Но врал не столь "гениально", как Хлестаков: у него и фантазия беднее и нет таких горизонтов в интриге, как у Хлестакова. Однако при известных обстоятельствах он, конечно, тоже может развернуться и сыграть роль не хуже Хлестакова.
"физиологию", всю неприглядную сущность нравов и быта той значительной части чиновной братии, которая была насквозь поражена пороками паразитического существования.
Очерк Гончарова содержит ряд житейски-комических сцен и положений, полон того естественного и живого юмора, который так органичен для таланта Гончарова.
В "Поджабрине" Гончаров скупыми, но выразительными мазками рисует портреты, воспроизводит живую индивидуальную речь многих обитателей большого четырехэтажного дома, данного как бы в разрезе,- от баронессы до горничной и слуги Авдея, столь же типичного, как и хлестаковский Осип.
Все эти особенности развивавшегося художественного таланта Гончарова органически связывали его с начавшим складываться тогда в русской литературе направлением критического реализма.
"зарисовка с натуры") "Хорошо или дурно жить на свете". Очерк начинается с рассуждения о том, что жизнь состоит из двух различных половин: "практической" и "идеальной". В первой - мы "рабы труда и забот". Не такова вторая. Там перестаешь "жить для всех" и живешь только "для себя". Эта, "эстетическая", сторона жизни открывает "простор сердцу", "сладким думам", "тревожным ощущениям и бурям", но отнюдь не умственным и политическим, а "бурям души", которые освежают "тяготу вялого существования".
Эти философические рассуждения отражали, видимо, не столько житейскую философию самого автора этюда, сколько настроения среды, в которой он находился. Правда, жизнь самого Гончарова тогда тоже складывалась "из двух различных половин". Отбыв часы "скучно-полезной службы" в департаменте, он уходил в "идеальную" сферу - к занятиям литературой и дружеской беседе среди любителей искусства. Гончаров, возможно, отдал известную дань эстетизму, романтическому презрению к прозе жизни, царившим в "артистическом гнезде" Майковых. Но в "Хорошо или дурно жить на свете" раскрывается уже ироническое отношение его к этим теориям. Тонко подсмеиваясь над людьми, склонными по всякому поводу до смешного трагизировать жизнь, он советует им отправиться в "замок фей", в институт благородных девиц, и там "избавиться от ига существования и скуки".
В начале сороковых годов Гончаров с друзьями часто посещал Екатерининский институт благородных девиц на набережной Фонтанки, где служила воспитательницей одна из Майковых. Эти посещения всегда вызывали у Гончарова насмешливое настроение.
Изъясняясь нарочито высокопарно, Гончаров подтрунивает в очерке над сентиментальным, ангельским воспитанием и "розовым существованием". Он не может поверить романтике всех этих мнимых очарований. Он слышит, как учат здесь и "правдоподобно лгать".
В числе посетителей этого "царства фей", убежища "от скучно-полезной жизни", автор очерка выделяет две фигуры. Одна из них - это "питомец дела и труда, более других изведавший горечь муравьиных хлопот и пчелиной суматохи, тщету и скуку человеческой жизни и мудрости", другая - романтически восторженный юноша: "он песнею приветствует светлую зарю своей жизни". Ироническое противопоставление этих фигур, их юмористическая обрисовка, пародийное употребление романтической фразеологии - все это воспринимается как первое, легкое видение будущих героев "Обыкновенной истории".
обстановке, в кругу друзей.
Весьма излюбленным удовольствием на семейных вечерах Майковых была игра в вопросы и ответы. В этих турнирах остроумия всегда участвовал и Гончаров. Более того, он был, видимо, центральной фигурой. Чувствуется, что у спрашивающих имеется повышенный интерес к его мнению, что в нем видят знатока жизни и человеческих душ.
Кто-то спрашивал Гончарова: "Какая власть сильнее: рассудка или любви?" Иван Александрович экспромтом отвечал: "Рассудок никогда не руководствует всеми действиями человека, но любовь очень часто. Мы можем припомнить несколько человек, которые из любви делали глупости или злодеяния, но не вспомним ни одного, который бы силою рассудка уничтожил в себе любовь. Одно время и разлука от нее исцеляют. Люди так уж созданы!" Далее Гончарова спрашивали: "По вашему мнению: какой недостаток всех труднее исправить?" Следовал ответ: "Эгоизм и скупость. Эти два недостатка не только трудно, но невозможно исправить: они что старее, то сильнее".
На вопрос: "Согласились ли бы вы отказаться от всякого земного блаженства с уверенностью, что вы будете святым?" - следовал быстро ответ: "Я знаю блаженство, которое не лишит меня святости. Зачем же мне от него отказываться?" {Вопросы и ответы, как и очерк "Хорошо или дурно жить на свете", опубликованы в книге А. Г. Цейтлина "И. А. Гончаров", стр. 443-449.}
Эти, как и другие, ответы Гончарова рисуют его как человека тонкого и живого ума, одаренного иронией, юмором и некоторой долей разумного скепсиса, что все потом так ярко отразилось в произведениях его художнического пера и письмах.
Летом 1843 года все семейство Майковых выехало на год за границу. Вместе с ними отправился и В. А. Солоницын. Недавно были найдены его письма Гончарову, из которых видно, что после "Поджабрина" Гончаров приступил не к написанию "Обыкновенной истории", как считалось ранее, а к работе над романом "Старики". {См. А. Г. Цейтлин, И. А. Гончаров, стр. 49-53.}
В письмах Солоницына Гончарову из-за границы (1843-1844) {Письма В. А. Солоницына хранятся при Институте русской литературы АН СССР.} содержатся настойчивые увещевания осуществить замысел этого романа. "Вам, почтеннейший Иван Александрович, - говорится в письме из Парижа от 29 ноября 1843 года, - грех перед богом и родом человеческим, что Вы, только по лености и неуместному сомнению в своих силах, не оканчиваете романа, который начали так блистательно. То, что Вы написали, обнаруживает прекрасный талант".
Другое письмо Солоницына (от 6 марта 1844 года) дает представление о теме задуманного и частично уже написанного романа, а также и о его основной идее и сюжете. "Наконец - идея Вашей нынешней повести. Если в русской литературе уже существует прекрасная картина простого домашнего быта ("Старосветские помещики"), то это ничуть не мешает существованию другой такой же прекрасной картины. Притом в Вашей повести выведены на сцену совсем не такие лица, как у Гоголя, и это придает совершенно различный характер двум повестям, и их невозможно сравнивать. Предположение Ваше показать, как два человека, уединясь в деревне, совершенно переменились и под влиянием дружбы сделались лучше, есть уже роскошь. Если Вы достигнете этого, то повесть Ваша будет вещь образцовая".
Из последнего парижского письма Солоницына от 25 апреля 1844 года {Письмо это опубликовано И. А. Груздевым. См. "Ученые записки" Ленингр. гос. пед. института имени А. И. Герцена. Л., 1948, т. 67, стр. 108-113.} явствует, что Гончаров все же прекратил работу над романом "Старики". Касаясь мотивов, которые Гончаров, видимо, привел в своем ответном письме в оправдание этого решения, Солоницын замечает: "Вы напрасно говорите, что будто Вы мало еще видели и наблюдали в жизни... Мнение Ваше вообще об искусстве писать романы мне кажется слишком строгим: я думаю, что Вы смотрите на дело чересчур свысока. По-моему, если роман порой извлекает слезу, порою смешит, порой научает, этого и довольно... Для написания такого романа излагаемая Вами теория едва ли нужна; нужна только некоторая опытность, некоторая наблюдательность, которую, как я уже сказал, Вы и имеете... Пишите же, почтеннейший Иван Александрович, просто, не вдаваясь ни в какие теоретические мечтания..."
"искусстве писать романы" были отвергнуты Гончаровым. Это показывает, с какой высокой требовательностью уже тогда относился Гончаров к себе как писателю. Исходя из верного понимания текущих задач русской литературы и "теоретических мечтаний" о реалистическом романе, Гончаров нашел свой замысел "Стариков" неудовлетворительным и оставил работу над этим романом.
"пора самообладания, зрелости мысли, сознательного взгляда на жизнь и ее значение". {Из письма к К. К. Романову от 1 апреля 1887 года. (Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР.)}
И эта пора пришла. В 1844 году Гончаров начал работу над романом "Обыкновенная история", который сразу выдвинул Гончарова как замечательного мастера русского художественного слова.