Рыбасов А. П. Примечания // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.
Т. 6. Обрыв: Роман в пяти частях. [Ч. III—V]. — 1954
«Обрыв» Гончарова — один из лучших русских реалистических романов, отобразивших жизнь дореформенной России, сыгравших важную роль в борьбе с крепостничеством и его остатками. В нем писатель продолжал разрабатывать основную тему своего творчества — тему «борьбы с всероссийским застоем», обломовщиной в различных ее видах. Сила реализма Гончарова в этом романе выразилась в том, что он сумел показать существенные явления русской жизни 1840—1850 годов, глубокий кризис крепостнического общества, распад патриархальных основ жизни и морали, «состояние брожения», полную драматизма «борьбу старого с новым». Именно в этой борьбе старого и нового состоит основной жизненный конфликт и пафос романа.
Роман «Обрыв» был опубликован впервые в журнале умеренно-либерального направления «Вестник Европы» (1869, кн. 1—5).
«Двадцать лет тянулось писание этого романа», — свидетельствовал Гончаров (см. статью «Лучше поздно, чем никогда» — т. 8 наст. изд.).
Первоначальный замысел его возник у Гончарова еще в конце 40-х годов. «План романа «Обрыв», — писал Гончаров в другой статье, — родился у меня в 1849 году, на Волге, когда я, после четырнадцатилетнего отсутствия, в первый раз посетил Симбирск, свою родину. Старые воспоминания ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни — все это расшевелило мою фантазию, — и я тогда уже начертил программу всего романа, когда в то же время оканчивался обработкой у меня в голове другой роман, «Обломов» («Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв» — т. 8 наст. изд.).
«унес роман, возил его вокруг света в голове и программе» вместе с «Обломовым», а по возвращении в Петербург в 1854 году готовил к печати «Очерки путешествия» — «Фрегат «Паллада». В 1857—1858 годах он закончил и издал роман «Обломов», после чего приступил к «обработке» «Обрыва», образы, сцены, картины которого годами, по словам самого романиста, «теснились в воображении» и требовали «только сосредоточенности, уединения и покоя, чтобы отлиться в форму романа».
В 1859—1860 годах Гончаров напряженно работал над «Обрывом», который тогда еще был «далек до конца»: к началу 60-х годов вчерне были написаны три части. Ряд глав из первой части Гончаров опубликовал в журналах: в «Современнике» (1860, № 2) был напечатан отрывок «София Николаевна Беловодова», в «Отечественных записках» (1861, №№ 1 и 2) — отрывки «Бабушка» и «Портрет».
Но в дальнейшем работа над романом почти приостановилась вследствие того, что перед Гончаровым в ту пору встали новые творческие задачи.
60-е годы характеризуются обострением классовых противоречий и политической борьбы в стране. Ленин, характеризуя обстановку в начале 60-х годов, писал, что тогда «самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной» (В. И. Ленин 5, стр. 27). В этой обстановке резче определились и идейные расхождения Гончарова с лагерем русской революционной демократии.
Определяющим идейным моментом в творчестве Гончарова всегда была его связь с прогрессивным направлением русской общественной мысли, его стремление служить интересам народа, отрицательное отношение к крепостничеству. Гончаров глубоко любил свою родину и верил в ее великое и светлое будущее. Однако он не видел верных путей дальнейшего развития русской жизни. Исходя из либеральных убеждений, он полагал, что преобразование общества произойдет «путем реформ», что старое отомрет, а новое будет возникать и упрочиваться «без насилия, боя и крови». В 60-е годы, не отказываясь от борьбы с крепостническими пережитками, он вместе с тем отрицательно относился к программе «новых людей», русских революционных демократов.
Гончаров видел, что к началу 60-х годов в русской общественной жизни произошли большие изменения, и, конечно, не мог в своем новом романе уклониться от изображения современности. Особенно остро он чувствовал необходимость высказать свое отношение к воззрениям «новых людей». Все это, естественно, привело к значительной идейной и художественной ломке первоначального замысла произведения и надолго задержало его окончание. Гончаров считал, что именно две последние части романа (IV и V) определят его идейное значение. В письме к С. А. Никитенко от 29 мая 1868 года он писал: «Художественности своих тетрадей я еще боюсь поверить — хотя она там, может быть, и есть, но не выделанная, не в муке, а в зернах, не смолотая. Все это должно получить значение, когда будет написана другая половина».
Трудности, вставшие перед Гончаровым, были так велики, что он одно время хотел даже бросить дальнейшую работу над романом. Весной 1868 года он прочитал первые три части «Обрыва» издателю «Вестника Европы» М. М. Стасюлевичу и А. К. и С. А. Толстым. Прочитанные части романа были одобрены, и это послужило внешним толчком к возобновлению работы. Письма Гончарова к М. М. Стасюлевичу свидетельствуют о том, с каким напряжением писался дальше роман. Полностью «Обрыв» был завершен в апреле 1869 года.
За год до опубликования «Обрыва» в «Вестнике Европы» Н. А. Некрасов как редактор «Отечественных записок», передового демократического журнала того времени, обратился к Гончарову с предложением напечатать роман в его журнале. В ответном письме Некрасову от 22 мая 1868 года Гончаров писал: «Я не думаю, чтобы роман мог годиться для Вас, хотя я не оскорблю в нем ни старого, ни молодого поколения, но общее направление его, даже сама идея, если не противоречит прямо, то не совпадает вполне с теми, даже не крайними началами, которым будет следовать ваш журнал. Словом, будет натяжка».
здесь вопрос о возможности напечатания романа в некрасовском журнале. Фигура Марка Волохова, отразившая тенденциозное отношение Гончарова к революционной демократии, в известной мере заслонила от него самого другие, прогрессивные стороны «Обрыва», его гуманизм, антикрепостническую направленность, критику в нем барско-дворянской романтики и бесплодного либерализма.
В «Обрыве» Гончаров ставил перед собою задачу нарисовать картину не только «сна и застоя», но и «пробуждения» русской жизни. Наиболее ярко и полно этот мотив в романе выражен в образе Веры. Ее стремление к «новой жизни» и «новой правде», ее живой и независимый ум, гордый и сильный характер, нравственная чистота — все эти черты сближают и роднят Веру с передовой молодежью 60-х годов. В. Г. Короленко в своей статье «И. А. Гончаров и молодое поколение» (1912) писал, что в образе Веры ярко выражено то, что «переживало тогдашнее «молодое» поколение... когда перед ним впервые сверкнул опьяняющий зов новой, совершенно новой правды, идущей на смену основам бабушкиной мудрости» (В. Г. Короленко, Избр. соч., ГИХЛ, 1935, стр. 572).
Создав этот образ, Гончаров осуществил свою заветную и давнюю мечту о «светлом и прекрасном человеческом образе», который, по его признанию в одном из писем (к И. И. Льховскому, июль 1853 г.), вечно снился ему и казался недостижимым. Следует, однако, заметить, что в первоначальной «программе» романа Вера (40—50-е годы) представляла собою более цельный характер, чем тот, который обрисован в романе, что видно и из анализа рукописных вариантов (ср. стр. 437—438).
«переходной» эпохи, как «проснувшийся Обломов», задуман был другой центральный персонаж «Обрыва» — Райский. «Райский», — писал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», — натура артистическая: он восприимчив, впечатлителен, с сильными задатками дарования, но все-таки сын Обломова... Райский мечется и, наконец, благодаря природному таланту или талантам, бросается к искусству: к живописи, к поэзии, к скульптуре. Но и тут, как гири на ногах, его тянет назад та же «обломовщина».
Гончаров критикует фальшивую, оторванную от жизни романтику Райского, его либеральное фразерство, осуждает его за пустое существование: «Новые идеи кипят в нем: он предчувствует грядущие реформы, сознает правду нового и порывается ратовать за все те большие и малые свободы, приближение которых чуялось в воздухе. Но только порывается...»
Острым обличением звучат страницы романа, рисующие самодурство реакционера Тычкова и паразитическое существование высшей петербургской аристократии и бюрократии, мир Пахотиных и Аяновых.
Подлинного мастерства достигал Гончаров в изображении человеческих характеров, в раскрытии чувств и переживаний своих героев. А. М. Горький причислял Гончарова к «великанам литературы нашей», которые «писали пластически... богоподобно лепили фигуры и образы людей, живые до обмана...» (М. Горький 25, стр. 235). Образы своих произведений Гончаров черпал из русской жизни и был глубоко русским писателем: в «Обрыв» он вложил «много тепла, любви... к людям и своей стране» (из письма к М. М. Стасюлевичу от 19 июня 1868 года.)
Правдивые, реалистические образы и превосходный язык объясняют, почему этот роман Гончарова высоко ценится нашей современностью. Вместе с тем в «Обрыве», более чем в каком-либо другом романе Гончарова, проявилась ограниченность мировоззрения писателя. Это неизбежно отразилось на существе и направленности ряда образов и прежде всего — образов Волохова, Веры, Райского и др.
В предуведомлении к журнальной публикации «Обрыва» «От автора» Гончаров указывал, что «в программе романа, набросанного еще... в 1856 и 1857 годах», не было фигуры Марка Волохова и что «под конец романа, начатого давно и конченного недавно», эта личность приняла «более современный оттенок». Первые упоминания о Марке Волохове мы находим в письмах Гончарова к С. А. Никитенко, относящихся к 1860 году. В то время еще самому романисту не ясно было это лицо. «Я начал было писать, да не пишется, во 1-х, еще не обдумал Маркушку, во 2-х, не могу сосредоточиться», — писал он из Булони 12 августа (31 июля). Еще более категорически говорилось в последующем письме (от 6/18 августа): «...К Маркушке и приступить не умею, не знаю, что из него должно выйти» (см. «Литературный архив», 4, М.-Л. 1953, стр. 148 и 149).
Впоследствии Гончаров неоднократно высказывался по поводу возникновения и эволюции замысла этого образа. Так, в статье «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв» он писал: «В первоначальном плане романа на месте Волохова у меня предполагалась другая личность — также сильная, почти дерзкая волей, не ужившаяся, по своим новым и либеральным идеям, в службе и петербургском обществе и посланная на жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная, нежели Волохов... Но, посетив в 1862 году провинцию, я встретил и там, и в Москве несколько экземпляров типа, подобного Волохову. Тогда уже признаки отрицания или нигилизма стали являться чаще и чаще...
Тогда под пером моим прежний, частью забытый, герой преобразился в современное лицо...»
«признаках отрицания или нигилизма», Гончаров несомненно имел в виду «новых людей», революционную демократию. Предубежденное отношение Гончарова к идеалам передовой русской молодежи и явилось определяющим моментом для «преображения» ранее задуманного героя в Волохова, для придания ему «более современного, по выражению Гончарова, оттенка».
Изучение рукописей романа позволяет видеть, что даже на последних этапах работы над романом Гончаров рисовал Волохова в более положительном свете, чем в окончательном тексте. В главе, которая вначале была расположена между XXI и XXII главами пятой части романа и затем целиком исключена автором, рассказывалось о посещении Райским Волохова. Спор, который происходил между ними, весьма характерен для предреформенной обстановки и по существу отражал как либеральную, так и демократическую точки зрения на задачи русской общественной жизни. Воспроизводим этот эпизод.
«Райский молча пошел к двери и вдруг обернулся.
— Зачем вы... приезжали сюда? — с грустным упреком сказал он.
— А вы зачем родились на свет? Я не приезжал: меня сослали, я не знал, что найду здесь, привезли и не ошиблись: я попал в каторгу... Однако будьте же хоть немного справедливы, Райский: как вы думаете, зачем? Я вот отдал вам справедливость: вы огромное дело сделали — выгнали Тычкова! А после меня... как вы думаете, город тот же остался, что был?
Уверить, что бога нет, что губернатор не губернатор, а миф, а полицмейстер изверг рода человеческого — вам не удалось, а между тем они не дремали, шевелились, книги ваши забудут, но станут читать другие... Да, вы не бесполезны...
— Видите, отыскали же пользу: постарайтесь, подумайте — и еще найдете, — иронически поощрял его Волохов.
— Я не отрицаю пользы: вы много запросили, как купцы запросят рубль, а получат гривенник. Уедем оба: я тоже скоро уезжаю — нас не нужно больше. Тут придут другие...
— Какие это другие? Эти что будут делать?
— А вот Трынкин переулок мостить, мосты строить, судить мужиков за полушубок... И все это сделают при боге. Он не помешает...
— О мужиках уж хлопочут. Вы знаете, слышали, работа идет. Ведь вы были в Петербурге. И здесь думают о них.
— Это в городе, а за городом? Мужики? — насмешливо спросил Марк.
— А за городом есть Тушин, например... Вот это «партия действия».
В другом варианте Волохов высмеивает либеральную ограниченность Райского:
«Вот вы выгнали Тычкова, — говорит он, — и думаете, что все успокоилось в природе и пора опять за розы и за соловья...»
«Мои идеалы — еще дальше ваших», — возражает Райский, что вызывает у Волохова язвительную насмешку: «Не от мира сего!.. Гуманизатор! Трынкин переулок принимаете к сердцу, а туда за город, в поля, селы и усадьбы ваш гуманитет не достанет... Туда еще «работников» не нашлось...»
Мысли Волохова, следовательно, обращены к «мужикам», «в поля, селы и усадьбы», что же касается Райского, то свои надежды он связывает с «работой», которая «идет в Петербурге», то есть с деятельностью либеральных кругов по подготовке крестьянской реформы.
Гончаров и в печатной редакции романа показал «ум», «волю» и «какую-то силу» Волохова, но вместе с тем отказался от серьезной характеристики его политических убеждений. Не исключено, что люди, подобные Волохову, встречались тогда в жизни, но ошибка Гончарова состояла в том, что он пытался обрисовать Волохова типичным представителем «новых людей».
Гончарову казалось, что в Волохове он разоблачил всю несостоятельность новых революционных учений и новой морали или, как он говорил, «новой лжи». В действительности же, даже тогда, когда писатель и пытался коснуться характеристики мировоззрения этого типичного, по мнению Гончарова, представителя «новых людей», он приписывал ему, в весьма упрощенном виде, те «крайности отрицания» и вульгарно-материалистический подход к явлениям природы и общественной жизни, которые не были присущи революционной демократии.
«Обрыве» в 60-х годах, существенно меняла направление романа, вносила в него реакционную тенденцию.
Существенным изменениям в 60-х годах подверглась и обрисовка характера Веры. «У меня, — писал Гончаров Е. П. Майковой в 1869 году, — первоначально мысль была та, что Вера, увлеченная героем, следует после, на его призыв, за ним, бросив все свое гнездо, и с девушкой пробирается через всю Сибирь». Осуществление этого первоначального замысла поставило бы, несомненно, образ Веры, по своей прогрессивной общественной значимости, в ряд таких героических образов русских женщин, как Елена из «Накануне» Тургенева, как некрасовские «Русские женщины». Однако этот замысел не нашел своего воплощения.
Вместе с тем, даже в рукописных вариантах романа, написанных в начале 60-х годов, в образе Веры более решительно подчеркнуты черты, характеризовавшие ее передовые стремления, ее смелый и независимый взгляд на жизнь, на общественные и личные права женщины. Интересен с этой точки зрения, например, вариант XV главы третьей части (где рассказывается о чтении старого «нравоучительного» романа):
«— А ты что скажешь, Верочка? — спросила бабушка.
Та молчала.
— Что, бабушка, сказать, вот брат сказал: дичь.
— У него все дичь: он сам сочиняет книжки. А ты скажи свою критику, как тебе показалась история.
— Глупая, бабушка, история. <Неправда>1
— Отчего же глупая, и кто глуп: все лица или сочинитель?
— Чем же лица глупы?
— Как же терпели такую пытку над собою?
— А что им делать? Страсть сильна: они не могли одолеть ее и поплатились на всю жизнь. Что было им делать?
— Бежать! — вдруг сказала Вера.
».
В опубликованном тексте эта сцена выглядит по-иному, Вера уже не говорит решительного слова «бежать» и не уходит столь демонстративно из комнаты.
Насколько иначе романист стал рисовать Веру в 60-х годах, свидетельствует и другой факт. В первоначальной «программе» романа Вера по своим убеждениям не расходилась с любимым ею человеком (на место которого впоследствии стал Марк Волохов) и даже отправлялась за ним в ссылку, в Сибирь. В писавшемся уже в 60-е годы романе отношения между ней и Волоховым основаны не на сходстве, а на глубоком различии их убеждений. «Я хотела, — говорит Вера Волохову, — сделать из тебя друга себе и обществу, от которого отвела тебя праздность: твой отважный, пытливый <блуждающий> ум и самолюбие».
Эта фраза отсутствует в печатном тексте романа, но мотив, выраженный в ней, Гончаров сохранил.
Спор между Верой и Марком Волоховым романист рассматривал как конфликт двух лагерей русского общества. В «Предисловии» к «Обрыву» он писал: «Спор остался нерешенным, как он остается нерешенным — и не между Верой и Волоховым, а между двумя аренами и двумя лагерями».
«старой мудростью» бабушки, олицетворявшей консервативную мораль дворянского общества. Пережив «обрыв», Вера обретает «силу страдать и терпеть». Это было, конечно, нарушением внутренней логики образа, отступлением от правды жизни. Но в этом примирении с окружающим она не находит избавления от тревожных вопросов жизни. Несомненно, она не найдет подлинного счастья и с Тушиным — этим, с точки зрения романиста, героем современности. В рукописи романа и этот мотив был первоначально очерчен гораздо сильнее (в варианте VI главы пятой части).
Однако, несмотря на изменение первоначального замысла образа Веры, этот образ отличается глубокой правдивостью и реалистической силой и является одним из самых замечательных созданий художественного таланта Гончарова.
Некоторым, и в отдельных случаях существенным, изменениям подвергся в 60-х годах, на завершающих этапах работы, и образ Райского.
Следует заметить, что в 1860 году образ Райского, в связи с изменениями в замысле романа, не был ясен для Гончарова. В письме к С. А. Никитенко от 23 июня (4 июля) 1860 г. он, имея в виду Райского, писал: «Кто такой герой, что он такое, как его выразить — я стал в тупик. Вчера я напал на след новой, смелой мысли или способа, как провести героя через весь роман, но для этого надо бросить все написанное и начать снова...» («Литературный архив», 4, М.-Л. 1953, стр. 124). Однако в одном из последующих писем (от 6/18 августа) Гончаров не без огорчения признавался, что «самого героя не поймал нисколько за хвост» (там же, стр. 149).
В первоначальном замысле «Обрыва», возникшем еще в 1849 году, Гончаров хотел показать в Райском «серьезную человеческую фигуру», художника, стремящегося подчинить свое творчество интересам жизни. Тогда роман назывался «Художник», затем «Художник Райский», потом просто «Райский». Райский был центральной фигурой романа; это был измельчавший потомственный дворянин, один из людей 40-х годов, представитель прогрессивно настроенной дворянской интеллигенции той поры. Он ищет «дела» и находит свое призвание в служении искусству.
«Была у меня предположена огромная глава о предках Райского, с рассказами мрачных, трагических эпизодов из семейной хроники их рода, начиная с прадеда, деда, наконец отца Райского, — писал Гончаров в «Необыкновенной истории». — Тут являлись один за другим фигуры елизаветинского современника, грозного деспота и в имении и в семье, отчасти самодура, семейная жизнь которого изобиловала насилием, таинственными, кровавыми событиями в семье, безнаказанною жестокостью, с безумной азиатской роскошью. Потом фигура придворного Екатерины, тонкого, изящного, развращенного французским воспитанием эпикурейца, но образованного, поклонника энциклопедистов, доживавшего свой век в имении между французской библиотекой, тонкой кухней и гаремом из крепостных женщин.
Наконец следовал продукт начала XIX века — мистик, масон, потом герой-патриот 12—13—14 годов, потом декабрист и т. д. до Райского, героя «Обрыва».
Однако эта глава так и не была написана. Значительно изменились и содержание и функция образа Райского в романе. В связи с этим Гончаров дал своему роману уже другое название: в 1868 году он назвал его «Вера» и, наконец, «Обрыв».
По первоначальному замыслу, Райский выступал в романе как положительный герой. Но впоследствии, и особенно в 60-х годах, содержание этого образа сильно изменилось. Наряду с такими положительными чертами, как «простота души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого слова, и откровенность...», в облике Райского мы находим и много отрицательных черт. В известной мере сочувствуя Райскому в его духовных исканиях и даже, вопреки внутренней логике образа, несколько идеализируя его отношение к «драме» Веры (чтобы подчеркнуть «безнравственность» Волохова), Гончаров, однако, ставит прежде всего перед собою задачу разоблачения в Райском барски-дворянской романтики, дилетантской сущности всех его порывов к общественно-полезному делу. В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров дал четкую общественную характеристику этого типа людей. «Сам он, — говорит Гончаров о Райском, — живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать, что они хотят; а сам в дело не вмешивается, хотя имение — его».
радикальный характер, в связи с тем, что они явно не вязались с той трактовкой и сущностью его образа, которые определились в дальнейшем, вследствие чего и не вошли в окончательную редакцию романа. Так, из начала XX главы второй части романа исключено было следующее:
«Но дела у нас, русских, нет, — решил Райский, — а есть мираж дела: а если и бывает, то в форме рабочего человека, в приспособлении к делу грубой силы или грубого умения, следовательно дело рук, плечей, спины: и то вяжется плохо, плетется кое-как, поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки и норовит кое-как отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя. Никто не чувствует себя человеком за этим делом и никто не вкладывает в свой труд человеческого, сознательного умения, а везет свой воз, как лошадь, отмахиваясь хвостом от какого-нибудь кнута. И если кнут перестал свистать — перестала сила и двигаться, и ложится там, где остановился кнут. Весь дом около него, да и весь город, и все города в пространном царстве движутся этим отрицательным движением. Прямого, сознательного, свободного дела и труда у нас ни у кого нет, — думал он, — да только материальный труд для материальных целей плетется кое-как, и то так, где нужны две руки, лениво движется сотня их. Всего этого дела, которое кое-как плелось у него на глазах, довольно бы [для] одного здорового человека да дюжей работницы, а тут целый улей кишит. Вон бабушка с утра движется до ночи, потому что надо накормить весь дом, присмотреть за работами, за порядком в хозяйстве. Она не свободна, она тот же оброчный мужик. Мужики движутся за делом, потому что с них строго взыщут, если они остановятся: они делают кое-как. Повар тоже еле-еле делает свое дело, чтобы поспел обед и чтоб не слыхать грозы над собою. Но ему в голову не приходит, что соус к рыбе мог бы быть сделан вкуснее, что жаркое <может> должно быть несравненно лучше, если за ним присмотреть подольше. Кучер с бранью встает ночью, и задавая овса лошадям, угощает их нередко кулаком по морде за то только, что ему для них, «распроклятых», надо среди ночи накидывать тулуп и итти в конюшню. Марина, Аграфена, Татьяна — все морщатся при каждом приказании бабушки, и чуть последняя отвернется, ругаются, что надо итти в погреб, гладить, мыть!
А не в этой сфере, повыше? Где дело! Ни у кого, так чтоб каждый, так сказать, облизываясь от удовольствия, делал его, как будто бы ел любимое свое блюдо? А ведь только за таким делом и не бывает скуки! От этого все у нас, — думал он дальше, — и ищут <только> одних удовольствий и все вне дела. Начнем... с кого бы? Да хоть бы с чиновников: их всего больше у нас поверх рабочего люда: все заняты делом, все пишут, распоряжаются, у всякого своя часть, иные даже, особенно в Петербурге, замучиваются до смерти: а пусть каждый, если только он не отупел до конца, вглядится и вдумается сознательно в свою часть, в свою должность, в каждую бумагу, какую пишет: едва ли из сотни найдешь одного, который бы не нашел, что его часть, его должность и каждая бумага, какие он десятками пишет и рассылает по всем концам <России> — лишние, ненужные, что чуть ли не самым полезным и важным делом было, если он внезапно перестал писать, распоряжаться, посылать бумаги и скрестил бы праздно руки на груди!
Купцы: тоже густой слой — эти полезнее чиновников, но те только полезнее, которые близко соседят с рабочей силой. А вот эти наши мануфактуристы да посредники с иностранной торговлей — тоже, как чиновники, в минуту трезвого раздумья, могли бы спросить себя: «Зачем они на белом свете, что делают! зачем их целый легион толчется у прилавка, играет в шашки, пьет в харчевне чай и куда он тратит живую человеческую силу, смысл и волю и как называется тот паралич, который сковывает и то и другое?»
<Чтобы замаскировать отсутствие дела, придумали и пословицу: «Дела не делай, а от дела не бегай». >
А там, а там? а эти, а те... а я? а мне подобные? Какие легионы могли бы сформироваться из нас для дела, если б было у нас... дело?
будучи воином, я ни одного дня не чувствовал себя на своем месте, ни разу не понадобился на какую-нибудь практическую услугу, на дело: ученье, разводы, парад, караул — все только мираж дела!
Вспомнив про свою администрацию, он усмехнулся только. Художником быть — это не считалось делом, к этому не готовили.
»
Особенно существенно в этом рассуждении Райского положение о том, что подневольный, крепостной труд подавляет в человеке его духовные силы, его творческие стремления. За исключением наивного суждения о том, что и бабушка «не свободна», что «она тот же оброчный мужик» и т. п., этот монолог написан Гончаровым в ряде моментов с той остротой критики и осуждения крепостничества, которая присуща была передовой литературе 40—50-х годов.
В образе Райского Гончаров несомненно сумел очень чутко и верно показать эволюцию так называемых «лишних людей» в послереформенную пору жизни, их духовное и идейное измельчание по сравнению с «лишними людьми», дворянскими интеллигентами типа Печорина, Бельтова, Рудина, выступавшими с прогрессивной для своего времени критикой существовавших тогда общественных условий. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?», подчеркивая историческую обусловленность и реальность этих образов, указывал, что в обстановке, когда появилась возможность борьбы за интересы народа и когда от слов надо было переходить к делу, так называемые «лишние люди» остались в стороне от общественной борьбы и кончали обломовщиной. В «Обрыве» Гончаров как бы шел вслед за Добролюбовым и с исчерпывающей полнотой показал родство «лишнего человека» Райского с Обломовым, показал, что и Райского «тянет назад» и губит «та же обломовщина».
«мудрость и силу». Вся Малиновка, ее «царство», «благоденствует ею». В драме, которая разыгрывается в «Обрыве», побеждает в конце концов бабушкина «правда», патриархальная мораль.
«Обрыв» одновременно с образом Волохова. Сам Гончаров признавался, что Тушин — это лицо целиком вымышленное и притом мало удавшееся ему. «Нарисовав фигуру Тушина, — писал он в статье «Лучше поздно, чем никогда», — насколько я мог наблюсти новых серьезных людей, я сознаюсь, что я не докончил, как художник, этот образ — и остальное (именно в XVIII главе II тома) договорил о нем в намеках, как о представителе настоящей новой силы и нового дела уже обновленной тогда (в 1867 и 1868 гг., когда дописывались последние главы) России».
Указывая, что в Тушине он имел в виду и намекнул «на идею, на будущий характер новых людей» и что «все Тушины сослужат службу России, разработав, довершив и упрочив ее преобразование и обновление», Гончаров тем самым, в силу ограниченности своих взглядов, идеализировал этого буржуазного дельца, его роль в общественной жизни.
Таковы основные изменения и переделки, которые были произведены Гончаровым в «Обрыве» в 60-х годах.
Сознавая, что роман может вызвать в связи с образом Волохова неблагоприятную критику, Гончаров счел необходимым обратиться к читателям журнала с особым предуведомлением, в котором указывал, что его роман в основном отображает старую, дореформенную жизнь и было бы неверно искать в нем полного отражения современности. Однако вместе с тем Гончаров подчеркивал, что он не мог в 60-х годах вовсе уклониться от ее изображения, что ему многое пришлось изменить и дописать заново, что и определило «разницу в пере».
«Вестника Европы» М. М. Стасюлевич в предисловии к первому отдельному изданию романа «Обрыв» (1870) также обращал внимание на то, что «полный ход и действие главных лиц романа, как известно, совершается в начале пятидесятых годов... Автор уясняет нам в том времени не столько источники новой жизни, сколько указывает результаты предшествующего периода. Предвестников нашей эпохи мы не видим потому в этом романе, но их нельзя было видеть в ту пору и в самой тогдашней жизни».
Эта точка зрения была характерна для либеральной критики «Обрыва», которая была явно разочарована романом именно потому, что в нем автор не показал человека либеральных взглядов и стремлений, деятеля правительственных реформ, как главного героя современности. Бесспорно и то, что резкое осуждение критикой фигуры Волохова заставило «Вестник Европы» умолчать о попытке Гончарова выдать Волохова за представителя «новых людей».
В читательских кругах с интересом ожидали появления нового романа Гончарова. В печати «Обрыв» вызвал многочисленные критические отклики. Со статьями и рецензиями выступили в 60-х годах журналы и газеты различного общественного направления; в них нашла отражение острота идейной борьбы того времени, однако роман не получил всесторонней и полной оценки.
Журнал реакционного толка «Русский вестник» пытался выставить Гончарова певцом патриархально-дворянской жизни, «поэтом захолустья». Журнал обходил и всячески затушевывал критику в романе «старой правды», патриархального быта и нравов, крепостнического «сна и застоя». Выразив свое сочувствие таким образам романа, как Ватутин, Марфенька и бабушка, автор статьи осуждал Гончарова за то, что тот, якобы, «осквернил седины» бабушки, рассказав историю ее «падения». «Русский вестник» извратил подлинный, прогрессивный смысл выступления Гончарова в защиту права русской женщины на свободу чувства, показавшего в «Обрыве», что в так называемом падении и бабушки и Веры виновно само общество.
«Русский вестник» отнесся к образу Веры. Все прогрессивное в ней он расценивал как «ненормальное явление», заявив, что Вера — это «незрелый плод нездоровых учений», нечто среднее между «кисейной барышней» и «стриженою нигилисткой». Журнал упрекал Гончарова также в том, что его Волохов не может служить серьезным оружием для борьбы с революционными стремлениями в русском обществе, поскольку в этом образе не дано «должного», с точки зрения «Русского вестника», «ниспровержения» «политических и социальных мечтаний, а тем более религиозного материализма» («Русский вестник», 1869, № 7).
«С.-Петербургские ведомости» находил «одним из наиболее интересных» образов «Обрыва» образ Веры. «С.-Петербургские ведомости» намеренно обошли молчанием в оценке образа Райского тот факт, что в нем объективно были развенчаны как бесплодные те настроения, которые были характерны для дворянско-либеральной интеллигенции. Образ Волохова не вызвал у критика «Обрыва» по существу каких-либо возражений, что свидетельствовало о том, что взгляды критика в данном случае не противоречили оценке этого образа самим Гончаровым.
Критические статьи об «Обрыве», появившиеся в печати радикально-демократического направления, грешили односторонностью: правильно осудив реакционные тенденции романа, они вместе с тем игнорировали его положительные, прогрессивные стороны. Характерной для радикально-демократической критики того времени была статья об «Обрыве» Н. Шелгунова «Талантливая бесталанность». По мнению Шелгунова, Марк Волохов определяет собою все существо и направление романа «Обрыв» («Дело», 1869, № 8).
Суровой и принципиальной критике реакционные тенденции «Обрыва» были подвергнуты в органе русской революционной демократия 60-х годов — «Отечественных записках». Статья Салтыкова-Щедрина «Уличная философия» показала всю глубину и серьезность идейных расхождений передовой части русского общества с автором «Обрыва» в понимании ряда явлений русской действительности того времени.
«Обрыв». «Вот мысли, — говорил он в начале своей статьи, — на которые мы невольным образом были наведены чтением пятой части романа г. Гончарова «Обрыв». Тем не менее мы взялись за перо вовсе не с тем, чтобы дать читателю оценку нового произведения знаменитого нашего беллетриста... а желаем сказать здесь несколько слов только об одной составной части этого романа, а именно о философии почтенного автора». Признавая в Гончарове «талантливого романиста», который в прошлом принес немалую пользу русскому обществу, Щедрин осудил автора «Обрыва» за его попытку выдать Марка Волохова за представителя «молодого поколения и тех идей, которые оно внесло и стремилось внести в нашу жизнь». В Волохове, справедливо замечал Щедрин, в извращенном духе истолкована идея революционного «отрицания», извращены идея стремления к «познанию истины», к передовым научным знаниям, и принципы новой общественной морали.
Вскрыв нелепость и неправдоподобность многих высказываний и поступков Волохова, которые, по мнению Гончарова, якобы «характеризуют «нового человека», Щедрин указал, что это мнение писателя отражает так называемую «уличную философию», основанную на реакционных предрассудках и заблуждениях. Тенденциозность обрисовки Волохова в «Обрыве» Щедрин расценивает как отступление Гончарова от своих прежних прогрессивных и гуманных идеалов.
«стремление к познанию сил и свойств природы, стремление ввести в жизнь элемент сознательности» чуть не погубили Веру и что спасло ее только «прочное, живое и верное, заключающееся в старой жизни». Ни бабушка, ни Ватутин, ни Райский, которые в романе противопоставлены Волохову как спасители Веры, конечно, замечает Щедрин, не годились для этой роли, так как нет в жизни «ничего более мертвенного, более неверного, нежели их жизнь» (Н. Щедрин VIII, М. 1937).
Свою статью Щедрин заключал справедливым упреком Гончарову в том, что тот не понял суть и смысл передовых стремлений молодого поколения, современности.
Гончаров очень болезненно переживал критику романа «Обрыв». «Сколько я слышу, — писал он в одном из своих писем к М. М. Стасюлевичу, — нападают на меня за Волохова, что он — клевета на молодое поколение, что такого лица нет, что оно сочиненное. Тогда за что же так сердиться? Сказать бы, что это выдуманная, фальшивая личность, и обратиться к другим лицам романа и решить — верны ли они, и сделать анализ им, что и сделал бы Белинский. Нет, они выходят из себя за Волохова, как будто все дело в романе в нем!» Несмотря на всю полемичность этого высказывания Гончарова, его желание услышать всестороннюю оценку романа резонно и понятно.
«Обрыва», которая не была, однако, им опубликована. Ряд положений из этой статьи, а также из статьи «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв» (1875), не предназначавшейся для печати, вошел в его известную работу «Лучше поздно, чем никогда» (см. т. 8 наст. изд.).
повредило, конечно, «Обрыву». Именно эта ограниченность общественных воззрений художника и была причиной всех тех отступлений от реализма, которые Гончаров допустил в своем последнем романе. Но эти недостатки не могут от нас заслонить больших и важных достоинств «Обрыва». В «Обрыве» Гончаров в основном остался верен себе как истинный художник-реалист.
Созданные им образы и картины свидетельствуют о критическом взгляде художника на действительность, о стремлении подчинить свое творчество «интересам жизни». Как ни мал и узок сам по себе мир «бытия» дворянско-поместной усадьбы Малиновки, в нем, этом мирке, широко и во многом объективно отображен ряд существенных черт и тенденций русского общественного развития. В самых обычных фактах и явлениях быта и нравов, в переживаниях своих героев Гончаров умел находить глубокие конфликты и противоречия, драматизм жизни. «Думал ли я, — говорит в романе Райский, — что в этом углу вдруг попаду на такие драмы, на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды...»
Как художник Гончаров достигал высокой и вдохновенной поэтичности в своих изображениях. Образ подлинной героини романа Веры воплощает в себе благородную и нравственную красоту, силу души русской женщины. Исполнен естественности, теплоты, безыскусственной жажды жизни и счастья образ Марфеньки, облик которой, по словам романиста, дышит «поэзией чистой, свежей, природной». Много жизненной правды запечатлено в образе бабушки, переживаниях учителя Козлова.
Писатель считал, что литература должна изображать всю правду, избегать односторонности: «Изображать одно хорошее, светлое, отрадное в человеческой природе — значит скрадывать правду, то есть изображать неполно и поэтому неверно... Света без теней изобразить нельзя...» Поэтому искусство, по мнению Гончарова, должно «осветить все глубины жизни, обнажить ее скрытые основы и весь механизм...» («Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв»).
«Роман как картина жизни» — этот плодотворный эстетический принцип был положен и в основу творческой работы над «Обрывом». В своих трех романах Гончаров видел как бы один большой роман — своеобразную трилогию, одно зеркало, где «отразились три эпохи старой жизни» (из «Предисловия» к «Обрыву»). В своих статьях автокритического характера Гончаров настойчиво говорил: «Вижу не три романа, а один. Все они связаны одной общей нитью, одною последовательною идеею — перехода от одной эпохи русской жизни, которую я переживал, к другой...» («Лучше поздно, чем никогда»). Сам Гончаров указывал на тот факт, что в рамки его романов «укладывались продолжительные периоды». В своем творчестве он исходил из показа реальной жизни, хотя и определенным образом ограничивал себя — рисовал в основном «старую русскую жизнь», дореформенную ее пору.
Сличение рукописного и печатного текстов романа позволяет видеть, какую громадную работу Гончаров как художник проделал по совершенствованию образов, картин, языка, композиции и архитектоники романа. В «Обрыв» Гончаров вложил поистине громадные жизненные силы и труд. «Это дитя моего сердца», — писал он А. Фету в 1869 году.
«Обрыва» (черновая, неполная) хранится в архиве Пушкинского дома Академии наук СССР в Ленинграде; первые три части ее относятся к 1859—1860 годам, четвертая и пятая — к 1865—1868 годам. Отдельные главы романа (рукопись первоначальная, черновая) находятся в Ленинградской Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина. Настоящее издание печатается по тексту второго прижизненного собрания сочинений И. А. Гончарова 1886—1889 годов с проверкой и исправлением по всем предыдущим изданиям.