Рыбасов А. П. Примечания // Гончаров И. А. Собрание сочинений: В 8 т. — М.: Гос. изд-во худож. лит., 1952—1955.
Т. 1. Обыкновенная история: Роман в двух частях. — 1952. — С. 315—326.
Впервые роман И. А. Гончарова «Обыкновенная история» опубликован в «Современнике», 1847, №№ 3 и 4 (март—апрель). То, что роман был напечатан в передовом демократическом журнале того времени, являлось для него лучшей общественной и литературной рекомендацией.
«Обыкновенная история» была первым художественным произведением Гончарова, появившимся в печати. Всю свою творческую работу до «Обыкновенной истории» — перевод нескольких глав из романа Э. Сю «Атар-Гюль», участие в рукописных альманахах Майковых — «Подснежник» и «Лунные ночи» (стихотворения, 1835, юмористическая повесть «Лихая болесть», 1838, повесть «Счастливая ошибка», 1839), «юмористический очерк нравов из чиновничьего круга» «Иван Саввич Поджабрин», 1842 (опубликован позднее, в 1848 г., в «Современнике» — см. т. 7 наст, изд.) и др. — Гончаров рассматривал, как «пробу сил» на пути к идейной зрелости и реалистическому мастерству. Стихотворения он впоследствии частично использовал в «Обыкновенной истории», приписав их Александру Адуеву и преднамеренно ухудшив в них отдельные строки.
Над романом «Обыкновенная история» Гончаров работал в течение трех лет. В статье автобиографического характера «Необыкновенная история» (1875—1878) он писал: «Роман задуман был в 1844 году, писался в 1845, и в 1846 мне оставалось дописать несколько глав». По убедительному свидетельству одного из близких знакомых семьи художника Н. А. Майкова — А. В. Старчевского, роман не только был задуман в 1844 году, но тогда же в некоторой части и написан. (А. В. Старчевский. Один из забытых журналистов, «Исторический вестник», 1886, кн. 2, стр. 374.)
До того, как отдать свою повесть «на суд» Белинскому, Гончаров несколько раз читал первую часть ее в литературном салоне Майковых. Прежде чем появиться в печати, роман претерпел много исправлений и переделок.
В самом начале 1846 года, как об этом пишет в своем «Воспоминании о Белинском» И. Панаев, «Гончаров несколько вечеров сряду читал Белинскому свою «Обыкновенную историю». Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым. Надобно сказать, что Гончаров, зная близкие сношения Языкова с Белинским, передал рукопись «Обыкновенной истории» Языкову для передачи Белинскому, с тем, однако, чтобы Языков прочел ее предварительно и решил, стоит ли передавать ее? Языков с год держал ее у себя, развернул ее однажды (по его собственному признанию), прочел несколько страничек, которые ему почему-то не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о ней Некрасову, прибавив: «Кажется, плоховато, не стоит печатать». Но Некрасов взял эту рукопись у Языкова, прочел из нее несколько страниц и, тотчас заметив, что это произведение, выходящее из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому, который уже просил автора, чтобы он прочел сам. Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами, в тех местах, которые ему особенно нравились» (И. И. Панаев. Литературные воспоминания, М. — Л. 1950, стр. 308).
Белинский и Некрасов намерены были включить «Обыкновенную историю» в задуманный ими тогда литературный альманах «Левиафан». Но издание альманаха на было осуществлено. Осенью 1846 года Некрасов и Панаев приобрели право на издание «Современника», первый номер которого Некрасов и Белинский в 1847 году намечали открыть романом Гончарова.
«Обыкновенная история» поставила Гончарова в первый ряд прогрессивных писателей-реалистов, стремившихся, по словам Белинского, к критическому изображению «разных сторон общественной жизни».
В одном из своих писем к Боткину Белинский писал: «Повесть Гончарова произвела в Питере фурор — успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу... Действительно, талант замечательный. Мне кажется, что его особенность, так сказать личность, заключается в совершенном отсутствии семинаризма, литературщины и литераторства, от которых не умели и не умеют освобождаться даже гениальные русские писатели... Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» (Белинский. Письма, т. III, стр. 198—199).
Что касается самого Гончарова, то свою задачу как автора «Обыкновенной истории» он в известной статье «Лучше поздно, чем никогда» (1879) определил так: «Когда я писал «Обыкновенную историю», я, конечно, имел в виду — и себя, и многих подобных мне, учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под крылом добрых матерей, и потом отрывавшихся от неги, от домашнего очага со слезами, с проводами (как в первых главах «Обыкновенной истории») и являвшихся на главную арену деятельности, в Петербург.
Мотив этот — слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем.
Это отразилось в моем маленьком зеркале в среднем чиновничьем кругу. Без сомнения, то же — в таком же духе, тоне и характере, только в других размерах — разыгрывалось и в других, и в высших, и низших сферах русской жизни.
Представитель этого мотива в обществе был дядя: он достиг значительного положения в службе, он директор, тайный советник, и, кроме того, он сделался и заводчиком. Тогда — от 20-х до 40-х годов — это была смелая новизна, чуть не унижение (я не говорю о заводчиках-барах, у которых заводы и фабрики входили в число родовых имений, были оброчные статьи и которыми они сами не занимались). Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца — не было лестно.
В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов — сентиментальности, карикатурного преувеличения чувств дружбы и любви, поэзия праздности, семейная и домашняя ложь напускных, в сущности небывалых чувств (например, любви с желтыми цветами старой девы тетки и т. п.), пустая трата времени на визиты, на ненужное гостеприимство и т. д.
Словом, вся праздная, мечтательная и аффектационная сторона старых нравов, с обычными порывами юности — к высокому, великому, изящному, к эффектам, с жаждой высказать это в трескучей прозе, всего более в стихах.
Все это — отживало, уходило; являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезвого, делового, нужного.
Первое, то есть старое, исчерпалось в фигуре племянника — и оттого он вышел рельефнее, яснее.
Второе —то есть трезвое сознание необходимости дела, труда, знания, выразилось в дяде — но это сознание только нарождалось, показались первые симптомы, далеко было до полного развития — и понятно, что начало могло выразиться слабо, неполно, только кое-где, в отдельных лицах и маленьких группах, и фигура дяди вышла бледнее фигуры племянника...
Адуев кончил, как большая часть тогда: послушался практической мудрости дяди, принялся работать в службе, писал и в журналах (но уже не стихами) и, пережив эпоху юношеских волнений, достиг положительных благ, как большинство, занял в службе прочное положение и выгодно женился — словом, обделал свои дела. В этом и заключается «Обыкновенная история».
Следует иметь в виду, однако, что эта характеристика замысла романа сделана была писателем в 1879 году. В ней Гончаров уклонился от критической оценки Петра Ивановича Адуева. Он выставляет его только с положительной стороны, не показывая его отрицательных черт, несостоятельность его житейских принципов, как это имеет место в «Обыкновенной истории».
В обстановке острой идейной борьбы, которой характеризовалась русская общественная жизнь в 40-х годах прошлого века, «Обыкновенная история» Гончарова вызвала в печати резкую полемику. Первый отклик о романе появился в «Московском городском листке» в марте 1847 года (№№ 66, 67) и принадлежал Аполлону Григорьеву. Статья эта наряду с внешне хвалебной оценкой1 содержала вздорный взгляд на характер гоголевского реализма, реализма писателей «натуральной школы».
Этим не замедлила воспользоваться реакционно-охранительная газета «Северная пчела». На ее страницах выступил со статьей ярый враг Белинского, враг всего прогрессивного и талантливого в русской литературе Фаддей Булгарин. Выдавая мнение А. Григорьева за точку зрения самой «натуральной школы», Булгарин писал: «Видите ли, в чем поставляет натуральная школа гениальность! В метком взгляде на мелочные предметы! Вот оно! Вот то, что мы говорим в течение десяти лет!..» («Северная пчела», 1847, № 81 от 12 апреля, «Журнальная всякая всячина», фельетон Ф. Б.)
Видя в Гончарове сторонника критического реализма, Булгарин старался всячески принизить общественное и художественное значение «Обыкновенной истории». «Нет никакого сомнения, — писал Булгарин, — что повесть г. Гончарова «Обыкновенная история» весьма хорошая повесть в своем роде, хотя нисколько не похожа на повести г. Гоголя, потому что хотя у г. Гончарова и есть просторечие, но нет вовсе грязностей...»
«Северной пчелы» в адрес Гончарова стал очевиден после выступления одного из ее сотрудников Я. Брандта. В своих статьях, подписанных буквами Я. Я. Я., Брандт обвинил романиста в стремлении «опошлить всякое сердечное движение, всякий порыв чувств, ...столь свойственных и извинительных молодости». Это была откровенная защита дворянского реакционного романтизма.
С резкой критикой статьи А. Григорьева сразу же выступил «Современник» (анонимная заметка Белинского), «...изо всего этого нисколько не следует, — указывалось в «Современнике», — чтобы натуральная школа должна была отвечать за всякую печатную болтовню, за всякий печатный вздор» (В. Г. Белинский. Полное собр. соч., т. XIII, Л. 1948, стр. 223).
С защитой адуевского романтизма, основанного на фальшивой идеализации жизни, пренебрежительном отношении к действительности, выступил в «Отечественных записках» критик дворянско-эстетского толка С. Дудышкин. Дав резко отрицательную оценку образу Адуева-старшего, критик заявил: «Пусть при людях останется романтизм, если уж он необходимо должен перейти в такое деловое направление, какова положительность Петра Ивановича» («Отечественные записки», 1848, № 1).
С нападками на Гончарова выступал и славянофильский журнал «Москвитянин» (1852, т. 5), также взявший под защиту «романтизм в жизни», романтиков адуевского типа.
Статья В. Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года» нанесла сокрушительный удар всему враждебному лагерю критики. Белинский дал уничтожающую отповедь и охранителям из «Северной пчелы», и сторонникам «искусства для искусства», и славянофилам с их реакционной романтикой и идеализацией старины.
Выступая за общественно-направленное, идейное искусство, связанное с передовыми интересами и стремлениями русского общества, Белинский увидел в Гончарове писателя, верного критическому реализму «натуральной школы». Подчеркнув, что «отличительный характер современной русской литературы состоит в более и более тесном сближении с жизнью, с действительностью», Белинский писал: «Прошлый 1847 год был особенно богат замечательными романами, повестями и рассказами. По огромному успеху в публике первое место между ними принадлежит, без всякого сомнения, двум романам: «Кто виноват?» и «Обыкновенная история». Белинский видел, что, несмотря на существенное различие в идейных воззрениях Герцена и Гончарова, оба они стремятся «воспроизводить жизнь и действительность в их истине», что им чуждо «фальшивое идеализирование жизни».
Во враждебной гоголевскому направлению критике высказывалось мнение, что тип такого романтика, как Александр Адуев, устарел и уже не существует на Руси. В своей статье Белинский опроверг это мнение, как совершенно ошибочное и вредное.
Убедительно и ясно Белинский показал, что так называемый «провинциализм» и романтизм Александра Адуева есть не что иное, как продукт дворянско-поместной патриархальности, крепостнической отсталости и рутины. Отсюда сам собой напрашивался вывод: чтобы изжить это явление, надо уничтожить условия, его порождающие.
«Обыкновенно романтики придают страшную цену чувству, — писал Белинский, — думают, что только одни они наделены сильными чувствами, а другие лишены их, потому что не кричат о своих чувствах... Случается и так, что иной, чем сильнее чувствует, тем бесчувственнее живет: рыдает от стихов, от музыки, от живого изображения человеческих бедствий в романе или повести и равнодушно проходит мимо действительного страдания, которое у него перед глазами...» (Статья Белинского всюду цитирована по изданию В. Г. Белинский. Собрание сочинений в трех томах, т. III, Гослитиздат, 1948.)
блестяще доказал, что подобный тип людей уже появился и впредь будет появляться в русском обществе. Вместе с тем Белинский с предельной ясностью показал ограниченность этого героя. «Он составил себе, — говорит о Петре Ивановиче Белинский, — непреложные правила для жизни, сообразуясь с своею натурою и с здравым смыслом... считал их непогрешительно верными... был уверен, что утвердил свое семейственное положение на прочном основании, — и вдруг увидел, что бедная жена его была жертвою его мудрости, что он заел ее век, задушил ее в холодней и тесной атмосфере.
Какой урок для людей положительных, представителей здравого смысла! Видно, человеку нужно и еще чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла!»
Борясь за равноправие женщины в общественной и личной жизни, Белинский горячо приветствовал тех писателей, которые в своих произведениях отображали рост самосознания русской женщины. «Обыкновенная история» дала ему повод высказаться по этому вопросу в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года».
По мнению Белинского, женские характеры «до сих пор редко удавались у нас даже первостепенным талантам...» Но у Гончарова они — «живые, верные действительности создания. Это новость в нашей литературе».
Самым существенным и принципиальным недостатком «Обыкновенной истории», с точки зрения Белинского, является то, что в конце романа нарушена правдивость обрисовки молодого Адуева: «Героя романа, — говорит Белинский, — мы не узнаем в эпилоге: это лицо вовсе фальшивое, неестественное... Его романтизм был в его натуре; такие романтики никогда не делаются положительными людьми. Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи в апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Петербурге и жениться на большом приданом. Еще бы лучше и естественнее было ему сделать его мистиком, фанатиком, сектантом; но всего лучше и естественнее было бы ему сделать его, например, славянофилом. ...Тогда бы герой был вполне современным романтиком, и никому бы не вошло в голову, что люди такого закала теперь уже не существуют...» Эти строки Белинского разоблачали славянофилов, которые идеализировали старину и отсталость России.
в «Обыкновенной истории», также является типичной, «обыкновенной» для значительной части дворянской молодежи того времени.
Успех «Обыкновенной истории» побудил Гончарова выпустить ее отдельным изданием в 1848 году. Первое отдельное издание «Обыкновенной истории» полностью соответствует (если не считать нескольких малозначительных исправлений) журнальному тексту романа. Сколько-нибудь существенных изменений не производилось ни во втором (1858), ни в третьем (1862) изданиях. Многочисленные исправления внесены были в текст романа при подготовке его для четвертого издания (1868). Здесь, несомненно, сказалась требовательность самого писателя. Не нарушая композиции произведения и идейного существа образов и картин, Гончаров тщательно, строка за строкой, просматривал и исправлял текст. Все изменения и поправки в романе бьют в одну цель. Гончаров добивается предельной реалистической точности и выразительности образов, языка и стиля произведения. Он переделывает или вовсе устраняет из текста не только отдельные слова, но и целые фразы и куски, если находит в них хоть малейший след «литературного усилия», рыхлости, риторичности. Особенно нетерпим Гончаров к остаткам романтической фразеологии, когда необходимость употребления таковой не диктуется художественной задачей. Гончаров стремится к предельно сжатым и реалистически четким описаниям и характеристикам персонажей. В некоторых случаях он вносит в образы и картины ряд новых деталей и черт, углубляющих и обогащающих их типичность. Так, например, в образе матери Александра Адуева художник еще более подчеркнул патриархальную наивность и ограниченность ее житейских воззрений, усилив вместе с тем черту беззаветности материнской любви. Как бы следуя завету Белинского о том, что «охота пестрить русскую речь иностранными словами без нужды, без достаточного основания противна здравому смыслу», Гончаров удаляет из текста ряд иностранных слов, как, например, «анахронизм», «анализ», «патетический», или заменяет их русскими понятиями. Так, слово «рефлекция» он заменяет словом «влияние», «метода» — «правило» и т. д. и т. п.
Много выигрывает в смысле художественной убедительности в новой редакции и образ Адуева-старшего: ярче выступили индивидуальные черты его характера, из манеры говорить исчез оттенок щегольства книжными фразами и ученостью. В его облике и поступках стало больше естественности.
«Он меня хочет втоптать в грязь, стащить в свою сферу» — Гончаров счел необходимым прибавить: «Все-таки он, умный чиновник, заводчик — и больше ничего, а я — поэт». Всего лишь одним небольшим штрихом художник показал, как, по выражению Белинского, «трижды романтик» Александр Адуев, защищаясь от уничтожающей критики со стороны дядюшки, пытается обрести в себе чувство собственного достоинства.
В 1883 году Гончаров вновь готовил для печати отдельное издание романа, которое помечено было книгоиздателем Глазуновым тоже как четвертое. В это издание он внес исправления, руководствуясь теми же требованиями, что и прежде.
характера о любви женщин и мужчин. Нет сомнения, что Гончаров отказался от этих рассуждений потому, что нашел их претенциозными, написанными в манере старой романтической литературы и вследствие этого неуместными в реалистическом романе.
Во всех изданиях до 1883 года в обрисовке Петра Ивановича Адуева имелись следующие строки: «Черты лица его были крупны и правильны, но в них не выражалось ни добродушия, ни злости, ни великого ума и еще менее глупости, а какое-то холодное спокойствие, которое, впрочем, не пугало и не отталкивало никого; но что вы ему ни расскажете, что ни сделайте перед ним, сыграйте драму, водевиль, Моцартова Дон-Жуана, или спойте «во саду ли, в огороде», скажите ему чрезвычайно умную вещь или великую глупость, — он все одинаково смотрит и слушает: не плачет, не хохочет. Напрасно старался иной остроумник заставить его захохотать — много, много, если удачная острота вызывала улыбку. Напрасно и приятель бежал сломя голову, чтоб прежде, всех поразить его нежданною и печальною новостию — этого никогда не удавалось: Петр Иваныч выслушает эту новость так, как будто он уже слышал о ней прежде. Никогда ни хорошее, ни дурное впечатление не выводило его из себя. Таков он был в свете». В 1883 году эти строки были исключены, видимо потому, что здесь герой выглядел не как живое, реалистически написанное лицо, а как некая схема в духе старого романтизма, яростным противником которого был всю жизнь Гончаров.
Высмеивая напускной романтизм молодого Адуева, Гончаров в первоначальном варианте романа не избежал некоторой утрировки своих героев. Нет сомнения, что именно по этой причине он счел необходимым исключить из текста следующие слова Петра Ивановича Адуева в адрес своего племянника: «Тебе подавай кинжалов, резни, крови; ты хотел, чтоб красавица твоя ушла для тебя из дому, да еще ночью, если возможно, так при луне, да бежала бы на необитаемые острова, а ты бы защищал ее от зверей и от разбойников, да пел бы под ее балконом по ночам или сочинял бы стихи, а она бы учила их наизусть... или еще лучше: хотел, чтоб эта твоя... как, как ее? Груня, что ли? любила тебя до гробовой доски, а ты бы ее так себе, кое-как... ну, есть ли во всем этом смысл, скажи на милость?»
В 1883 году И. А. Гончаров приступил к подготовке для печати первого полного собрания своих сочинений. Текст «Обыкновенной истории» также вновь просматривался и дополнительно исправлялся, но уже не в такой степени, как в четвертом издании.
Рукописи романа не сохранилось.
«Обыкновенная история» печатается по тексту второго прижизненного Полного собрания сочинений И. А. Гончарова, Спб. 1886—1889, т. 1, с проверкой и исправлением по предшествующим изданиям, начиная с «Современника». Исправления явных описок автора в каждом отдельном случае не оговариваются.
_______
К стр. 30. Загоскин М. Н. (1789—1852) — исторический романист. Наибольшей популярностью в 30-х годах пользовался его роман «Юрий Милославский», проникнутый идеализацией старины и монархическим патриотизмом.
— литературный псевдоним декабриста А. А. Бестужева (1797—1837). В романе упоминается как автор романтических повестей (30-е годы), отличавшихся эффектной фабулой, возвышенным описанием чувств и крайне вычурным и риторическим языком. С резкой критикой условного, фальшивого романтизма Марлинского выступил в 1840 году В. Белинский, что привело к решительному падению популярности сочинений Марлинского и его подражателей.
К стр. 38. Евгений — герой поэмы А. С. Пушкина «Медный Всадник» (1833).
45. Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона... — Александр Адуев имеет здесь в виду стихотворение А. С. Пушкина «Демон» (1823).
К стр. 47. ... С. Пушкина «К***» («Я помню чудное мгновенье», 1825).
К стр. 56—58. Здесь приведены несколько измененные строки из юношеского романтического стихотворения И. А. Гончарова «Тоска и радость», которое было помещено в рукописном альманахе Майковых «Подснежник» за 1835 год (см. «Неизданные стихи» И. А. Гончарова, журнал «Звезда», № 5, 1938, стр. 243—246).
К стр. 91. «Воспоминания беса» (1837—1838) — авантюрный роман французского писателя Фредерика Сулье (1800—1847).
102. Зачем же мнения чужие только святы? — слова Чацкого из «Горя от ума» А. С. Грибоедова (действие третье, явление 3).
К стр. 111. «Шагреневая кожа»
К стр. 114. Не попущу, чтоб развратитель... — у Пушкина: «Не потерплю, чтоб развратитель...» («Евгений Онегин», гл. 6, строфы XV, XVI, XVII).
К стр. 131. ... — из стихотворения А. С. Пушкина «Полководец».
К стр. 149. С ней обрели б уста мои... — у Пушкина: «С ней обретут уста мои...» («Евгений Онегин», гл. 1, строфа XLIX).
152. Я пережил свои страданья... — у Пушкина: «Я пережил свои желанья...» (1821).
...что меня теперь волнует, бесит? — у Грибоедова: «Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит («Горе от ума», действие третье, явление 1).
167. ...еще одно последнее сказанье — из «Бориса Годунова» А. С. Пушкина.
К стр. 169. Мартышка и зеркало А. Крылова «Зеркало и Обезьяна».
К стр. 177. Весны пора прекрасная минула и т. д. — строки из романтического стихотворения И. А. Гончарова «Романс», помещенного в рукописном альманахе Майковых «Подснежник», 1835.
К стр. 178. ... — в третьей песне поэмы «Руслан и Людмила» А. С. Пушкина: «И струны громкие Баянов...»
...расширяся шумящими, крылами...
летать под облаками...
капля и моего меда А. Крылова «Орел и Пчела»:
«Когда, расширяся шумящими крылами.
Ношуся я под облаками.
....................
Что в них и моего хоть капля меду есть».
200. «Мученики» (1809) — роман французского реакционного писателя-романтика Шатобриана Франсуа-Рене (1768—1848). К. Маркс отмечал в его творчестве фальшивую глубину, «кокетничанье чувствами», театральность (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, Гиз, т. XXIV, стр. 425).
«Философский словарь». — Имеется в виду карманный «Философский словарь» (1764) крупнейшего французского просветителя XVIII в. Вольтера Франсуа-Мари (1694—1778).
К стр. 201. Монтень Мишель-Эйкем (1533—1592) —французский философ и писатель эпохи Возрождения. Его «Опыты» — образец нравственно-наставительной гуманистической литературы XVI в.
«Зеленая рукопись» (1831) —роман Гюстава Друино.
«Семь смертных грехов» — роман Э. Сю.
«Мертвый осел»
К стр. 202. «Идиллии» Геснера. — Геснер Соломон (1730—1788) — немецкий поэт и художник. Известен был своими сентиментальными «Идиллиями». Первые русские переводы «Идиллий» Василия Левшина, М. 1787, и И. Тимковского, М. 1802—1803.
Вейсе Христиан-Феликс (1726—1804) — немецкий писатель, автор рассказов для детей.
203. «Бедная Лиза» (1792) — сентиментальная повесть Н. М. Карамзина (1766—1826), пользовавшаяся успехом у современников.
«Путешествия» — «Письма русского путешественника» (1791— 1804) Карамзина.
220. ...любишь так пламенно, так нежно — у Пушкина: «...Любил так искренно, так нежно» (из стих. «Я вас любил...»).
К стр. 230. ...брось-ка кость, так что твои собаки А. Крылова «Собачья дружба»: «А только кинь им кость, так что твои собаки!»
К стр. 240. ...прежних ран, что ли, ничто не излечило — в стихотворении А. С. Пушкина «Погасло дневное светило»: «Но прежних сердца ран, глубоких ран любви, ничто не излечило...»
К стр. 247. . — Имеется в виду басня И. А. Крылова «Напраслина».
К стр. 255. — из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. 1, строфа XLVI).
267. Где я страдал, где я любил — из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. 1, строфа L).
К стр. 290. ...в кучах, за оградой С. Пушкина «Цыганы».
...картина теньеровская. — Теньер Давид (1610—1690) — фламандский художник, мастер бытовой живописи.
...серенького неба, сломанного забора — ср. у Пушкина:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
«Евгений Онегин», из
«Путешествия Онегина»)
Сноски
1 Впоследствии, в 1859 г., А. Григорьев вновь выступил в печати с отзывом об «Обыкновенной истории», дав роману отрицательную оценку («Русское слово», 1859, № 8).