Щеблыкин И. П. Эволюция женских образов в романах И. А. Гончарова // Гончаров И. А.: Материалы Международной конференции, посвященной 190-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова, А. В. Лобкарёва, И. В. Смирнова; Редкол.: М. Б. Жданова, Ю. К. Володина, А. Ю. Балакин, А. В. Лобкарёва, Е. Б. Клевогина, И. В. Смирнова. — Ульяновск: Корпорация технологий продвижения, 2003. — С. 171—178.
И. П. ЩЕБЛЫКИН
ЭВОЛЮЦИЯ ЖЕНСКИХ ОБРАЗОВ
В РОМАНАХ И. А. ГОНЧАРОВА
В данной статье пойдет речь об эволюции центральных женских персонажей в романах писателя: о Лизавете Александровне, Ольге Ильинской, о Вере. Как характеры они не переходят из одного романа в другой, в отличие от мужских образов (Александр Адуев — Обломов — Райский), которые объединяют все три романа Гончарова в один в силу своей внутренней взаимосвязанности*1.
Женские персонажи*2 аналогичной функции не выполняют. Каждый из них имеет свой цикл внутри произведения и дальнейшего развития не получает, хотя сходные моменты в тех или иных ситуациях отыскать можно. Так, Ольга Ильинская после разрыва с Обломовым обретает новую жизнь со Штольцем, а Вера после «падения» в обрыве находит поддержку у Тушина. Но это сходство ситуаций, а не характеров*3. И естественно спросить: о какой эволюции женских образов можно говорить, если характеры, воплощенные в них, в последующих произведениях писателя не появляются? Вопрос резонный.
Но под эволюцией образов следует понимать не только их продолжение. Строго говоря, в динамике любых художественных текстов эволюционируют не сами характеры и типы, а авторское сознание, его восприятие закономерностей жизни, зафиксированное в образах-персонажах. С этой стороны не столь важно, отражены ли перемены авторского сознания в прежних образах или данный процесс получил воплощение в каких-то новых вариантах, порою не связанных с предшествующими художественными моделями.
Во всяком случае, в романах Гончарова линия женских образов значима не только сама по себе, как объективированная реальность, но и (возможно, в большей степени) как отражение собственных, субъективных представлений автора о происходящих в обществе переменах и конфликтах. Именно в такой плоскости мы и намерены коснуться эволюции женских образов Гончарова, предполагая уяснить ответы писателя на вопросы о том, что такое настоящая любовь, чем она регулируется в обществе, какова мера ответственности личности в этой сфере перед самим собой и другими, как и в какой степени духовно-нравственные компоненты сходятся с иными сторонами человеческого прогресса. Поэтому недостаточно говорить о романах Гончарова преимущественно как о романах «воспитания»*4. Они включают в себя, помимо вопросов воспитания, проблемы социальных отношений, онтологии, философии, эстетического и нравственного идеала, что существенно расширяет жанровые рамки романа. Об этом свидетельствует эволюция женских образов, указанных в начале статьи. Рассмотрим их по порядку.
Лизавета Александровна (роман «Обыкновенная история») — функциональный, притом в режиме развития «двухфазовый» образ. Первая фаза — сердечное «участие» в судьбе племянника, Адуева-младшего, вторая — осознание собственной остановки, душевного кризиса, переходящего затем в физическое недомогание. В динамике образа нет осложнений, непредсказуемости, что входило, вероятно, в замысел писателя. Основной конфликт романа дан в диалоге всепобеждающей, казалось бы, «деловитости» с иллюзорными порывами, «чувствованиями» молодости. Роман завершается победой практического опыта над мечтательностью и альтруизмом. Однако самым значительным итогом противостояния (на онтологическом уровне) оказывается не столько превращение юного Александра во «взрослого» человека, сколько разбитая душа совсем нестарой женщины, которая жила по «нормам» адуевской морали и навеки утратила интерес к жизни. Через образ Лизаветы Александровны Гончаров подошел к труднейшему вопросу своего времени, а именно: как соединить практическое «дело» с духовными потребностями общества?
Но Лизавета Александровна — «корректирующее», а не действующее лицо. В этом смысле от нее ничего не могло перейти к героине второго гончаровского шедевра, к Ольге Ильинской.
Образ Ильинской выписывается как бы с «чистого» листа. У нее нет предыстории, нет и предшественниц в русской литературе. Это новый характер. Но смысл его саморазвития почти тот же, который обозначился в «Обыкновенной истории» — поиск не «нормы», а меры, уровня (авторская установка!) полноценной, духовно и деятельно обогащенной жизни.
остановкой, тоской, раздумьями о «мятежных» вопросах, которых, казалось бы, не должно быть в условиях добропорядочной жизни со Штольцем.
Что это за вопросы и почему они «гнетут» Ольгу, сводя на нет ее природные потенциалы?
Их ясного обозначения в романе нет, и тем не менее основную суть можно почувствовать, прослеживая эволюцию образа Ольги.
В отличие от «Обыкновенной истории», главный женский персонаж романа «Обломов» имеет не двух, а четырехфазовый цикл развития.
Первая «фаза» связана с попыткой Ольги вернуть Обломова в русло обычной жизни, пробудить его своей любовью. Это сильная, обнадеживающая позиция, какой не было у Лизаветы Александровны. Лизавета Александровна просто вышла «замуж» за Петра Адуева (едва ли не на манер институтских барышень), ожидая от него «потепления». Ольга Ильинская сама несет тепло в душу Обломова. Обрести же искомое, то есть духовно обогащенную и деятельную жизнь, не удается. И не только потому, что Обломов не смог следовать за Ольгой, но и потому (по-нашему, именно потому), что Ольга в любви своей оказалась чуть больше «рационалисткой», нежели было возможно в предпринятом спасении угасающего человека. Это ясно сказалось в последнем объяснении Ольги с Обломовым. С данного эпизода начинается вторая фаза в развитии образа.
Впереди у Ольги душевные страдания, депрессия. Пока же она осознает, что ей не по пути с Обломовым, и говорит жесткие, хотя и справедливые слова, рожденные мучительным противоборством двух начал: эмоционально-интимного и рационалистического. Побеждает рационалистическое. «Я любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе... Я любила будущего Обломова! Ты кроток, честен Илья; ты нежен... голубь... ты готов всю жизнь проворковать под кровлей... да я не такая; мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего — не знаю!» (курсив мой. — И. Щ.). Чуть раньше задавался и такой вопрос: «Будешь ли ты для меня тем, что мне нужно?» (IV, 382, 380)*5.
Всюду, как видим, «я», «мне», «я не такая», хотя как можно любить в человеке не то, что в нем есть, а то, что хочется?..
Исследователи часто цитируют вышеприведенные фрагменты, но объясняют их всегда в «пользу» Ольги Ильинской. И действительно, сколько же можно ждать «пробуждения» любимого человека? Да и любимого ли? Стоит ли Обломов любви такой умной, благородной, полной деятельной силы девушки, как Ольга? Стереотип житейского сознания ничего не может противопоставить этим доводам... Но логика текста заставляет усомниться в их правильности.
Буквально через несколько страниц, в первой главе четвертой части (в сюжетном «времени» — это год спустя после разрыва Ольги с Обломовым), автор, описывая будничную жизнь Ильи Ильича в домике Пшеницыной, как бы ни с того ни с сего обращается к сложнейшему, философски значимому вопросу о сущности и условии, при котором возможна настоящая любовь. И вот что он устанавливает: истинная любовь появляется там, где «исчезает свое я и переходит в него или в нее» (IV, 392; курсив автора. — Щ.).
развивались по схеме, где «я» не переходило в «него», то есть прямо противоположно «формуле» любви, выведенной автором как вечный и непреложный закон. Чувствам Ольги к Обломову недоставало конечного ореола — безусловной готовности отдать себя «ему» (перейти в «него»), испытывая при этом высшую сладость бытия, при которой нейтрализуются ощущения какой бы то ни было жертвенности. Поэтому прав был А. В. Дружинин, предполагая, что при «иных обстоятельствах жизни» — от себя добавим: и при ином, лишенном рационализма, решении Ольги — Обломов мог бы «оказаться способным на дела истинной любви и милосердия»*6.
Вторая фаза эволюции образа Ольги завершается выходом из кризиса (после разрыва с Обломовым), скорбным «возмужанием» ее души, что так поразило Штольца при встрече за границей. Третья фаза — новая любовь и «замужество», счастливая жизнь со Штольцем (нет ли тут полемической «перелицовки» известного варианта: «Лопухов — Вера Павловна — Кирсанов?»)*7.
Четвертая, заключительная фаза в развитии Ильинской связана с эпизодами, в которых выясняется, что, несмотря на благополучный брак, героиню все-таки поджидали «мятежные» вопросы. Возникает неудовлетворенность жизнью и самой собой.
Справится ли Ольга с нелегкими раздумьями или «зачахнет», как Лизавета Александровна? Прогнозы, судя по тексту, весьма неопределенны. Одно ясно, что внутренней гармонии Ольге уже не обрести.
Н. А. Добролюбов радовался такому состоянию героини, находя в нем «намек на новую русскую жизнь»*8 русского, а именно: для чего жить, в чем смысл жизни, если иметь в виду, к примеру, жизнь женщины в условиях цивилизации и прогресса?
Восьмая глава четвертой части романа почти целиком посвящена этому вопросу. Решается же он трудно, потому что не решен и в самой жизни.
Гончаров сначала пытается определить, что же происходит с Ольгой, и по необходимости кидается в риторику, высказывает много туманного. И все же устами Штольца дает, хотя и неполный, но достаточно значимый ответ: «Поиски живого, раздраженного ума, — говорит Штольц жене, — порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов и является грусть... временное недовольство жизнью <···> Это общий недуг человечества» (IV, 474—475).
Штольц угадал причину недуга своей супруги: прорыв ума за «житейские грани» жизни!
Но что же в этих «гранях» (житейских буднях) имеется такого, что заставляет требовательный ум «вырваться», хотя бы ненадолго, за их пределы? Андрей не в состоянии дать ответа, потому что ум и душа, вся его деловая энергия без остатка «окантованы» названными гранями. Автор также не знает убедительного ответа. Подобно Штольцу, он торопится преодолеть «заминку» в жизни Ольги, считая все это временным состоянием. Отсюда не присущее Гончарову-художнику декларирование очевидной абстракции: под влиянием успокоительных слов мужа «она (Ольга. — Щ.) росла все выше и выше» (IV, 477). На самом деле не «росла», ибо не знала, как слить себя с «житейскими гранями», чтобы успокоилась «грусть души, вопрошающей о жизни, о ее тайне» (IV, 474). Да и возможно ли такое слияние? Ведь «граням», порядку, который установился в жизни Ольги со Штольцем, самому «делу» его все-таки недоставало духовности, как, впрочем, и всему человечеству, бодро шествовавшему по стезе, на которой (скажем словами Тютчева) «рассудок все опустошил»*9. Какая это «стезя»? По видимости — стезя прогресса: рост техники, благополучия, качественного уровня жизни и т. д. Это с одной стороны, а с другой (внутренней, не всеми ощущаемой) — «недуг человечества»! Суть его пояснена выше.
Гончаров интуитивно чувствовал глубокую противоречивость своего века, его первенствующих стимулов и уклада. Однако ясно и до конца выразить свои ощущения писатель не смог, по необходимости перенося эту работу в третий роман.
«Обрыв», помимо известных причин, появился еще и потому, что предшествующий роман все-таки не был завершен, притом — по «женской» линии: Ольга оказалась у «обрыва»... А произошло все у Веры, персонажа, в котором (еще раз подчеркнем) воплощена авторская мысль, а не эволюция образа Ольги. Относительно «обрыва», случившегося с Верой, скажем, что дело тут не в потере девичества и тем более не в потере чести. Честь свою Вера сохранила, так как сама ринулась на сближение с Марком, притом — не из пошлых побуждений. Но дальше — все оборвалось: чего хотела, не достигла. Хотела же она гармонии тела и духа, соответствия всех своих поступков понятиям чести и добра.
Вера проходит трудный путь. В ее образе показан особый, можно сказать, редчайший вариант женской красоты, соединенной с потребностями духовного совершенствования. Именно в таком персонаже Гончаров пытается решить давно мучивший его и поистине роковой вопрос: что есть жизнь и что способно успокоить страждущую душу? Не случайно И. Ф. Анненский писал о том, что романы Гончарова — это «акты его самосознания и самопроверки»*10.
Что же искала душа Гончарова, создавшего пленительный образ Веры?
«Обрыва», о финале романа написано немало работ. Но без пояснений остались два, на мой взгляд, ключевых слова, сказанных в четвертой части романа и фактически определяющих идейно-творческую доминанту романа. Эти слова: «машина» и «человек».
«Вы рассуждаете, а не любите», — упрекает Марк Волохов Веру. И получает в ответ: «Рассуждаю, потому что люблю. Я женщина, а не животное и не машина (курсив мой. — И. Щ.»*11.
Одно ключевое слово высказано: Вера не хочет быть «машиной». Но что плохого в машине? У Штольца, к примеру, все было отлажено, как в высокоточном механизме, и все пошло ему на пользу. Во всяком случае, он более положительный человек с житейской точки зрения, чем Обломов. «Машина» — это норма, порядок, наконец. Кто этого не хочет? Но в системе поэтических построений Гончарова метафорическое понятие «машины» означает отсутствие души и даже тепла при быстрых оборотах деталей механического устройства. Это и страшит Веру. Однако пагубность такого состояния со всей очевидностью она осознала только после физического сближения с Марком в обрыве.
Справедливо ли данное заключение? В конце концов, Вера любила Волохова. Он будоражил ее, притягивал к себе как не похожий на других человек. Но это было, скорее, «головное» чувство эмансипированной посредством книжных знаний девушки. И после эпизода в обрыве*12 она внутренним, женским чувством поняла, что Марк не способен к «человеческой правде». Неспособен уже потому, что намеревался загладить свой поступок предложением о браке, соглашается даже венчаться, будучи атеистом. Такая внезапная перемена в настроениях персонажа подтверждала неискренность решения. Оно продиктовано у Волохова не убеждением, а боязнью утратить состояние сильной страсти, какую наш герой не мог испытывать с другими женщинами. Кто-то скажет: «Вот и надо было соглашаться на предложение, коль скоро оно имело такую сильную мотивацию». Но как раз это остановило и отрезвило Веру, повергнув одновременно в отчаяние. Она поняла, что Марк горел страстью к ней, как к женщине, а не как к человеку.
«человеку»! В романе оно выполняет специфическую функцию.
Мы видим, что Вера искала взаимоотношений, которые бы согревались правдой человеческого сердца, сочувствием. Не напрямую, а в размышлениях Райского Гончаров подводит читателя к мысли о том, что иметь сердце, «быть человеком» — это ценнейший талант, сила, если «не выше силы ума, то хоть наравне с нею». И пока люди будут предпочитать «умственную высоту... нравственной», до тех пор «немыслим и истинный, прочный, человеческий прогресс» (с. 806).
Так мы подходим к уяснению того, что случилось в «обрыве», почему после «падения» Вера потянулась не к Марку, а к Тушину, почему она оживает, слушая восторженный рассказ Райского о Тушине. Она оживает потому, что в Тушине «угадала человека» (с. 810).
которые пока что составляют мечту человечества. Писатель вполне удовлетворил требованиям искусства, показав, что Вера принимает (и этим завершается эволюция ее образа) идею человечности, нравственного императива как важнейших условий в делах всеобщего оздоровления.
Лизавета Александровна об этом и подумать не могла: она чахла. Ольга Ильинская еще уповала на кратковременные периоды гармонии и оптимизма. И только Вера через ошибки и страдания, через смирение*13, принимая «правду» бабушки, находит в себе силы к обновлению в союзе с людьми душевной искренности и нравственного долга. Долга как потребности сердца и ума.
Одержат ли такие люди верх над «машинными» людьми, заменившими человеческую душу «змеиной мудростью» (с. 806) — эти подспудные вопросы романа обращены уже к будущему, которое писатель предугадать не мог.
Сноски
*1«...Вижу не три романа, а один, — пояснял Гончаров. — Все они связаны одной общей нитью, одной последовательной идеею» (Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 8. М., 1955. С. 72).
*2«характером», а тем более «типом». Но ведущие женские персонажи в романах Гончарова — вполне определившиеся «характеры», поэтому все вышеперечисленные термины для удобства анализа употребляются как идентичные.
*3В этом смысле нельзя рассматривать образ Веры как образ «той же Ольги Ильинской на новой ступени исторического развития» ( О. А. Творческая история романа И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года. Ульяновск, 1992. С. 141.
*4Такое понимание жанровой специфики романов Гончарова, несомненно, одностороннее, отстаивает Е. Краснощекова в своей интересной, обстоятельной работе «Художественный мир Гончарова». СПб., 2001. С. 51, 222, 360 и др.
*5Гончаров И. А. Обломов // И. А. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 4. М., 1953. Далее роман «Обломов» цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы.
*6Дружинин А. В. Литературная критика. М., 1983. С. 313.
*7Пересечение творческих мотивов Гончарова с мотивами романа «Что делать?» Чернышевского отмечено также В. А. Недзвецким. См.: Романы И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы конференции. Ульяновск, 1992. С. 31.
*8 Н. А. Собр. соч.: В 3-х т. Т. 2. 1952. С. 139.
*9Тютчев Ф. И. Собр. соч.: В 2-х т. Т. 1. М., 1980. С. 41.
*10Анненский И. 255.
*11Гончаров И. А. Обрыв. М., 1977. С. 669. Далее ссылки даются на это издание с указанием страницы в тексте.
*12Его смысл и место в композиции романа см. в моей статье: Мотив «греховности» и вины в романе И. А. Гончарова «Обрыв» // Материалы Международной конференции... Ульяновск, 1994. С. 204—213.
*13Решительно нельзя согласиться с мнением о том, что «доброе» и «верное» в речах Волохова Вера «почуяла сердцем, а не умом, порабощенным (?) религиозными догмами» ( В. А. Крепостничество у обрыва (о романе И. А. Гончарова «Обрыв») // И. А. Гончаров: Материалы конференции... С. 59). Во-первых, религиозность Веры была искренней и свободной, а не «рабской», затемняющей истину. Во-вторых, ни «умом», ни «сердцем» Вера не могла принять «верное» у Волохова, поскольку оно не согласовывалось ни с христианскими, ни с общечеловеческими понятиями о долге и добре.