Шауманн. «Письма столичного друга к провинциальному жениху» И. А. Гончарова.

Шауманн Г. «Письма столичного друга к провинциальному жениху» И. А. Гончарова // И. А. Гончаров: Материалы Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения И. А. Гончарова / Сост. М. Б. Жданова и др. Ульяновск: ГУП «Обл. тип. "Печатный двор"», 1998. — С. 289—296.

“ПИСЬМА СТОЛИЧНОГО ДРУГА
К ПРОВИНЦИАЛЬНОМУ ЖЕНИХУ”
И. А. ГОНЧАРОВА

“Письма” появились в журнале “Современник” (1848, кн. 11/12). “Помещено в отделе <Моды> без подписи; авторство Гончарова доказывается как органической связью <Писем> с его романами, так и свидетельством редакции <Современника> о том, что <Письма> написаны Гончаровым. Появление этих анонимных фельетонов обусловлено тяжелой обстановкой политической реакции, воцарившейся в России в конце 40-х годов. Избегая здесь постановки чисто социальных проблем, Гончаров трактует в фельетонах вопросы моды. Однако реалистическое мастерство позволяет ему и в этих узких границах создать яркий образ провинциального помещика, скупца, неряхи и грубияна”¹.

“Писем”. Тоже Гончаров не нуждается в защите за то, что не пишет о социальных проблемах. Исходя из жанрового определения “фельетон”, можно поста вить ударение на другие точки зрения. Место фельетона — газета и журнал, темы его актуальны. Фельетон — жанр открытый, никаких формальных законов не знает. Основное условие: фельетон должен быть развлекательным и заинтересовать широкий круг читателей.

Гончаровские “Письма” соответствуют этим требованиям. Когда появились “Письма”, Гончаров уже был известным автором. Русская литературная критика высоко оценила “Обыкновенную историю”. В сравнении с романом, “Письма” — маленькая вещь, но вещь мастера. Что Гончаров в “Письмах” трактует вопросы моды, несомненно, верно, но важнее сказать, как.

Вопросы моды только на первый взгляд второстепенные. За модой в узком смысле (как одеваться, как двигаться) скрываются вопросы индивидуального и общественного поведения. Мода имеет характер регламента (“Reglementation-sharakter”), она создает правила и условности².

Таким образом, мода влияет на формы совместной жизни. В моде соприкасаются этика и эстетика. Такие понятия как этикет, такт, манеры всегда связаны с этими двумя элементами. Явный интерес верхних слоев общества на Западе, как и в России, уже в первой половине XIX века доказывает и возникновение журналов мод. В художественных и литературных журналах читатели и читательницы осведомляются в специальных отделах о моде. В России появляются кроме толстых журналов много часто недолговечных журналов, как, например, “Библиотека чтения. Журнал для литературы, науки, критики и моды” (1834), “Вестник парижских мод” (1836), “Журнал новейшего шитья” (1836), “Ст. Петербургский журнал разного рода шитья” (1838), “Листок для светских людей” (1839), “Магазин дамских и мужских мод” (1843), “Журнал разного рода шитья” (1846), “Магазин мод и рукоделий” (1850), “Русский художественный листок. Мода” (1851).

Неудивительно, что и в знаменитом “Современнике” есть отдел моды. На это указывает в “Письмах” Гончарова пишущий письмо:

“Если же ты захочешь сам погрузиться во все эти мелочи наружного уменья жить и следить за прихотливым течением моды, то возьми любой журнал, особенно <Современник>: там ты можешь иногда почерпнуть свежие и современные сведения по этой части”, пишет он своему другу.

О чем идет речь в этих трех “Письмах столичного друга к провинциальному жениху”? Стараемся резюмировать содержание. В первом и самом длинном письме пишущий письмо, некий А. Чельский, описывает четыре типа общественного поведения: франта, льва (за которого, как он думает, принимает его друг), человека хорошего тона и порядочного человека. Франт никому не хочет бросаться в глаза, он “одевается картинно для самоуслаждения”. Лев салонов стремится к гармонии: “Все стороны равны у него, они должны быть сведены в одно гармоническое целое и развивать блеск и изящество одинаково на весь образ жизни”.

В отличие от них человек хорошего тона обладает и самообладанием. Но выше его порядочный человек. По мнению Чельского он “герой современного общества, но герой больше идеальный, возможный не вполне.”

Он — Чельский — не скрывает, что он своего рода просветитель, наставник уменья жить. На это он указывает в начале второго письма, где восхваляет самого себя “за торжественное приготовление тебя... к уменью жить”, за проводимую им классификацию людей порядочного общества по разрядам. Он повторяет критику типа франта и льва. Косвенно эти критические заметки направлены и к другу Василию Васильевичу, который, как догадывается Чельский, сам хочет быть франтом или львом. С усердием он ему объясняет, что он в связи с предстоящим супружеством должен перейти к более цивилизованным формам жизни. Он подробно растолковывает, какие изменения должны совершиться в его жизни: как писать письмо, на какой бумаге, как относится современный муж к своей жене, какой сервис, какая карета, какие костюмы и т. п. Словом, Чельский развертывает своего рода формальную систему уменья жить, как это он понимает. Его желание, как он сообщает в письме Василию Васильевичу, “чтоб со временем из нашей переписки образовалась полная теория уменья жить, которую мы по том передадим тиснению, в поучение людям.” Письмо кончается довольно прозаическим эпилогом. Он, Чельский, истратил на покупки для друга сверх присланных 3500 рублей серебром еще две тысячи рублей серебром своих. Поэтому он просит выслать эти деньги с первою почтою.

После двух месяцев Чельский получает эти деньги от разочарованного Василия Васильевича. Об этом сообщает Чельский в третьем, последнем письме. Ему стало ясно, что старая дружба разорвана. Несмотря на это он прощается грандиозной фразой: “Слушай, если когда-нибудь искра хорошего тона проникнет в твою душу, и ты ощутишь жажду изящества, порядочности, уменья жить, то вспомни, что к тебе простерта всегда рука друга, готовая извлечь тебя из бездны дурного тона.”

“Писем”. Несомненно как раз жанр письма играет главную роль для воплощения художественного замысла. Письмо всегда больше чем простая информация, чем перечисление вещей или описание обстоятельств. Оно само по себе субъективно. Не случайно, что письмо стало и было ведущим жанром всегда там, где спорили, полемизировали, где пишущий письмо решительно хотел сказать свое личное мнение. Трактаты и романы в письмах характерны и для философов эпохи просвещения, и для поэтов, и писателей просвещения и романтизма от Вольтера, Дидро, Лессинга до Гете и Гельдерлина. “Письма” Гончарова, конечно, нельзя сравнивать с шедеврами этого жанра. Тем не менее и он сознательно использовал возможности жанра письма. У каждого пишущего письмо — свой адресат. У литературного произведения есть фиктивный, у письма — конкретный адресат. Его знают, называют по имени, отношение пишущего к адресату определяет стиль. Стиль письма определен двояким образом. Пишущий письмо прямо или косвенно дает картину о себе, о своем образовании, своих взглядах, своем характере. Письмо отражает более или менее личность пишущего. С другой стороны, влияет адресат, ведь пишущий старается найти ему адекватный способ выразить свои мысли и чувства. Он хочет влиять на него, по возможности его убедить. Тому соответствуют слова, образы, обороты речи и вся тональность. Такое совпадение сознания пишущего письмо с предполагаемым адресатом Фридрих Ницше назвал “законом двойной реляции”³. “Письма” Гончарова — прекрасный пример реализации этого закона.

“Писем” — мода в широком смысле слова. Через Чельского и, в определенной мере, Василия Васильевича получается своеобразная картина о моде, о разных позициях к моде в русском обществе, которые можно понимать как результат типичной для России дивергенции между столицей и провинцией. Под этим углом зрения заглавие “Письма столичного друга к жениху” является характерным “заглавием-сигналом” (по Умберто Эко).

Кто он, этот А. Чельский? Ловкий делец, который обманывает ложным блеском. Бросающийся в глаза признак его писем — это ссылки на античный греко-римский мир, исторических героев, соответствующие, т. е. классические обороты речи. Он любит цитаты из иностранных языков, чтобы показывать себя человеком гуманитарного образования. Он называет себя греком, друга — скифом. Он — по своему мнению — поклонник нового, друг — поклонник старого.

Самоуверенность Чельского неограничена. Язык переоценивающейся самоуверенности — пустые фразы, риторические украшения, ложный пафос. Он говорит патетически и там, где пафос не соответствует делу. Он ошибается в выборе слов. Чельский, который хочет быть учителем уменья жить, не обладает самым важным: тактом, чувством стиля. Например, говоря о вкусе в столе, критикуя варварский русский стол, он пишет: “Вообще введи изменение в своем столе: это я советую именем дружбы к тебе и любви к будущей жене твоей... любви к человечеству и по участию к будущей жене твоей, хотел я сказать.” Второе письмо он кончает патетической фразой: “Я знаю, что ты, в умилении от этого подвига дружбы, оценишь мое усердие и вышлешь мои деньги с первою почтою, не говоря ни слова, чем и ознаменуешь свое торжественное вступление в класс порядочных людей.” Какое сочетание мнимой добродетели с плоским материализмом! Получатель писем, “любезный друг”, с Чельским, как можно догадаться, проводил университетские годы. Чельский часто напоминает о его знании латинского и греческого: “Меня удивляет одно: как, изучив греческие и латинские древности, ты не нашел изящество в жизни древних, или, если нашел, как не ставишь его в образец себе и другим, а все прочее ставишь?...” Он называет его варваром, скифом, даже циником. Причем надо добавить, что “цинизм” Василия Васильевича, по мнению Чельского, состоит в нарушении этикета: “А сколько цинизма обнаружил ты относительно платья, белья! Сукно назначаешь в двадцать рублей, не велишь заказывать дорогим портным. Не заказать ли сшить фрак сапожнику? может быть дешевле возьмет. Но что всего ужаснее, так это то, что ты не заботишься о порядочном белье”.

Кажется — мы этого не знаем — Василий Васильевич все свои надежды на помощь связывает с Чельским. Можно полагать, что он не очень активный, беспомощный, усыпляемый деревенской жизнью человек. Но трудно согласиться с оценкой Цейтлина, что он “яркий образ провинциального помещика, скупца, неряхи и грубияна”⁴ при помощи карикатурного преувеличения. Все сказанное об обстоятельствах жизни Василия Васильевича основывается на догадках Чельского, ничего не подтверждается фактами.

Характерная особенность “Писем” — их разговорный слог. То и дело Чельский обращается к другу с фразами:

Таким образом, Чельский предвосхищает возможные возражения со стороны друга, чтоб в дальнейшем их опровергать своими аргументами. Фиктивный диалог, который заметно определяет структуру текста двух писем, совершается в сознании пишущего письма. Направленные против образа жизни Василия Васильевича полемические поворачивания являются фактором стратегии с целью необходимого его изменения. Из безнадежно отсталого провинциала должен выйти если не порядочный человек, то, по крайней мере, человек хорошего тона.

Как автор Гончаров не вмешивается в спор. Он как-будто на своих героев смотрит со стороны, с критической иронией. Ирония — это выражение превосходства автора. Он знает правила поведения, этикет. Они ему близки, он их разгадывает в своей исторической ограниченности. Гончаровская ирония соответствует так называемому “пафосу дистанции” (Ницше), он подчеркивает расстояние автора от обоих героев. Мода как приспособление (Чельский) — вид оппортунизма, незаинтересованность в ней (Василий Васильевич) — безобидная форма консерватизма. В результате механического следования моде, как и неследования, получается эффект комического.

Каким путем возникает ирония при отсутствии автора? Ее создает сам пишущий письма.

и самодовольством вызывает у читателя ироническое отношение к Чельскому. Люди типа Чельского в конце концов неизбежные спутники, с ними придется жить. Не надо их разоблачать с сатирическим гневом. Наш автор всегда был человеком меры. Он показал их сомнительность через призму иронии.

Не только этот прием связывает “Письма” с другими произведениями Гончарова. В этом отношении они близки очерку “Иван Савич Поджабрин”, появившемуся в “Современнике” в том же году (1848, кн. 1). На вопрос молодой дамы, которая ему нравится: “Что вы делаете?” — он отвечает: “Кутим-с. Вот они соберутся ко мне, и пойдет вавилонское столпотворение, особенно, когда бывает князь Дудкин: карты, шампанское, устрицы, пари... знаете, как бывает между молодыми людьми хорошего тона.” Хороший тон! Гончаров, конечно, знал нюансы “хорошего тона”. Слышна критическая дистанция, когда он пишет в своих “Воспоминаниях” о симбирском губернаторе Углицком: “Он прикрывал свои романы лоском хорошего тона, наружного приличия, даже галантного рыцарства”⁵.

Этикет, хороший тон — само собой разумеется, что Гончаров, человек высокообразованный, светский, высоко их ценил. В маленьком рассказе “Счастливая ошибка” (1839) есть фраза, которая показывает, как внимательно Гончаров следил за изменением этикета: “Поднимая первый ” И внизу можно читать: “Примечание для читательниц. (Примечание Гончарова)”⁶.

Точки соприкосновения есть и с “Обыкновенной историей”. И здесь есть, несмотря на существенные различия в интеллектуальной физиономии героев, противоположность: столица — провинция, этикет — несвязанность. Как Чельский Василия Васильевича, так поучает Петр Иванович Адуев Александра Адуева. Молодой романтик должен понимать, что его восторженные разглагольствования больше не соответствуют духу времени.

Этикет и мода, как составная часть его, всегда интересовали писателей. В XVIII и XIX веках, когда в Европе буржуазия стала ведущим классом, эта тема стала модной. Связанные с ней вопросы — престиж, порядок по рангам, карьера — изображали в своих произведениях, например, Бальзак, Стендаль, Мопассан. Систематически описывал так называемых “снобов” английского общества Теккерей. Очерки, появившиеся в журнале “Панч” (“Punch”) (1846/1847) в дальнейшем были собраны и изданы в “Книге снобов” (“Books of snobs”). Близость Гончарова к Теккерею очевидна. Чельский — своеобразный русский вариант сноба.

Примечания

¹  И. А. Собрание сочинений. Т. 7. — М., 1952. С. 497. Все цитаты из фельетона по этому изданию.

² René König, Menschheit auf dem Laufsteg. Die Mode im Zivilisationsprozeß, Frankfurt/Main, Berlin, 1988, S. 191, ebd., S. 194: “Etikette bedeutet ein zeremonielles und konventionelles Verhalten in bestimmten Situationen, das entweder von einer Gesellschaft im ganzen oder von einem Teil von ihr (Stand, Klasse, Berufskreis) als das <anständige> Verhalten mehr oder weniger ausdrücklich gefordert wird.”

³  38.

⁴  И. А. Собрание сочинений. Т. 7. С. 497.

⁵  339. Под фамилией Углицкий Гончаров выводит симбирского губернатора А. М. Загряжского.

⁶ Там же. С. 436.